Операция на открытом сердце

Парни, не умеющие танцевать, вызывают беспокойство у девушек. Чего же опасаются девушки? Опасаются демонов от идеологии.

Парень, который не танцует  и никоим образом  не связан с музыкой, подозревается в том, что связан с политикой. Мы боимся, что в один прекрасный день он отправится на войну или погибнет на еще недостроенной баррикаде, крича «Да здравствует...» в глубину сухой ночи.

О не танцующих девушках я не пишу, потому что ничего о них не знаю. Но я хочу вместо этого рассказать о Витеке Домбровском, нашем товарище и друге из театра СТС, парне, который не умел танцевать, но зато «упился красным вином с виноградника   Маяковского».

Витек родился в 1933 году. Воспитывался в небольшом местечке  на берегу Балтики - Квидзыне. Однако же Квидзынь не дождался от него песен. Поэтический взгляд Витека простирался гораздо дальше, за пределы стен ветхого замка крестоносцев и седую воду вокруг печального парома. Ибо его «щенячьи годы» пришлись  на «время нагана», и это несчастное время нагана наложило отпечаток на его ранние стихи, и, правду говоря, на всю его жизнь. 

Время нагана уходит все же
в желтизну страниц запыленных...
Поколению, что нас моложе,
ни полночный спор задымленный,
ни пальцы на спуске нагана... 

С двумя великими людьми этого мира Витек встретился слишком рано: с  Наполеоном  и  с Маяковским.

Старинная картинка, представляющая Наполеона, с надписью «Vive l’етреrеиr», стояла в старой квартире родителей Витека где-то на этажерке, и наполняла мальчика страхом, смешанным с набожным почитанием. Эту гравюру Витек не раз вспоминал в разговорах с коллегами, а также годы спустя описал в стихотворении «Из парижских заметок 1957».

С Маяковским, как каждый из нас, Витек встретился в школе. Но только Витек не был «каждым из нас», не дурачился с девушками, не играл в футбол на лужайке, не ходил на танцплощадку. И вот в тот день, когда он в школе впервые услышал слово «Маяковский», Витек, возможно, и лег спать, но не заснул. Он долго крутился в душной комнатке, наконец, встал, открыл секретный ящик стола и вынул из него тетрадку, исписанную ровным наклонным почерком. Это были его школьные стихи. Он открыл первую страницу, немного почитал, а затем – энергичной черной линией перечеркнул ее. Внизу страницы он написал: «Неважно».

Не знаю, верно ли я рассказываю эту старую историю. Может быть, люди, более близкие с Витеком, знают ее лучше. Я же считаю ее событием символическим не только для его жизни, но и для целой толпы его ровесников, которые однажды ночью встали с кровати и уничтожили свое стихотворение, письмо, картину, все равно что.

Ибо в этот день, а, вернее, в эту ночь молодой паренек, поэт Витек Домбровский отказался от своих стихов и выбрал - чужие. Начался первый акт операции на открытом сердце, тем более трагичной, что сердце было собственным.

Витек был невероятно талантлив. По языковым территориям он путешествовал, словно картограф. Он чувствовал пейзаж, как мало кто. Знал вес символа, никогда не злоупотреблял им. В нем жили мистик и реалист («Из шести досок сосновых сбили мне стол, в шести досках меня отправят в песчаный дол»). Он читал стихи латинских поэтов, был запанибрата с Брехтом, а польские мифы знал наизусть. Тем не менее, он проиграл свой первый раунд, да кому?  Тому коренастому мужчине с тяжелой челюстью, который всю жизнь боялся сходить к зубному врачу. Разве это хорошо? – «Хорошо!» Второй раунд, как мне кажется, Витек проиграл в Неборове (1948). Мальчику было «…надцать» лет, он хорошо писал, его печатали. Кому-то пришла в голову мысль пригласить его на писательский съезд в Неборув. И он оказался там, худой, зеленоглазый, мнущий в своих вечно потных ладонях  уже вторую тетрадь юношеских стихов.

Витек был прирожденным лириком. Если бы в нужный момент, возвращаясь домой с футбольного матча, запыхавшийся и веселый, - он сбросил бы на землю несчастный портрет Наполеона, если бы по рассеянности после маевки не выполнил домашнего задания по Маяковскому, если бы не перечеркнул своих школьных стихов – может быть, его никогда не пригласили бы в Неборув, и, возможно, судьба уберегла бы его от второго раунда.

Тогдашние стихи Витека были, однако, уже достаточно прогрессивные и довольно изящные для того, чтобы обратить на себя внимание взрослых коллег.

На первом, кажется, курсе или даже еще в школе Витек писал:

Кто сердце несет навстречу ветрам
и избранный путь не меняет,
кто смотрит в лицо грядущим дням 
и форму мечты различает,

Кто знает силу, растущую в нас,
 в час штурма не ищет тени,
кто поднял песню борьбы сейчас –
тот из моего поколения.

 Старшие коллеги, наиболее славные из поколения «прыщавых», их поклонники и друзья встретили с распростертыми объятиями молодого поэта, который желал вместе с ними «поднять песню ежедневной борьбы». Автор томика «Слова на каждый день» Анджей Мандалян отнесся к Витеку с нескрываемой сердечностью. Также и Виктор Ворошильский, в некотором смысле уже мастер и лирик, безошибочно угадал в пареньке будущего барда партийной поэзии.

Он ответил горячей, пламенной взаимностью. С румянцем на щеках читал он ночами стихи старших братьев. Скажем, вот это: 

Стреляй, Аврора,
метче  целься,
пусть лопнут истории даты,
переставим всю землю на рельсы
диктатуры пролетариата.

Или такое: 

Там где стройка живо идет,
печи воздух в грудь набирают,
только там молодежь узнает,
Какой революция бывает!

 Разве это не захватывает? Разве это не необычайно? Не такое, как было до сих пор? А то? А то? А это? И к тому же материя, из которой это сделано: газета, плакат, листовка! А герои, какие удивительные герои, до этого не впускавшиеся в салоны поэзии… А эти пейзажи, отвергавшиеся прежней поэзией: эти гуты, эти стройки! Пекины, Кореи.

Мальчик читал, и его бросало в жар. И случилось то, чему, возможно, не следовало случаться: то, чего не совершил Маяковский, довершили «Прыщавые», а чего не довершили «Прыщавые», сделал он сам: уже не школьной тапочкой, а тяжелым ботинком члена ZMP наступил на горло собственной песне.

Кто был вместе с Витеком в студенческом театре СТС в 1954-1957 годах, тот знает, что было два разных Витека. Один писал прекрасные песни и стихи, а другой высекал каменные строфы. Песни Витека были как молодые девушки, которые внезапно распустили свои тесно заплетенные косы и резвятся на свободе.

«Месяц бурым медведем из трав сырых выползает, по лугам блуждает свободно…»  - писал Витек к удовольствию студенческой аудиториии к радости композиторов, которым нравилась гладкая, напевная строка.

Однако рядом с Витеком Первым, правду сказать, в той же самой комнате, за той же машинкой «Оливетти» сидел Витек Второй, выпихивал коллегу из-за стола и велел ему писать иначе, по-партийному и по-мужски.

А для Витека Внутреннего, того, кто крылся еще глубже, под поэтом, эта постоянная борьба двух строф, словно борьба двух религий, должна была стать настоящим мучением. Не раз он, бывало, горячо молился о смерти той первой, «непослушной» строфы: 

Ты мне сломай стиха силлабы,
и растопчи, и стань на них…
Пусть будет то, о чем мечтал бы
В каденциях строф напевных стих. 

Витольду Домбровскому не удалось убить в себе лирика. Но он делал, что мог. Он ввел в повседневный словарь СТСа понятия «агитка» и «театр-газета». Сам, почти перед каждым представлением, становился перед занавесом и, как полагалось аскету, без всякой музыки или инсценировки декламировал стихи. Сгорбленный, в черном свитере с отложным воротничком, словно вечный ученик своих мастеров, он читал стихи о девушках-милиционерах, борющихся со спекуляцией, и о красных кровяных тельцах, которых все еще слишком мало в нашей крови. Он декламировал с увлечением, со сдерживаемым нервным придыханием, а в манере говорить пытался подражать записи голоса Маяковского, слышанной им в Москве.

Во время чтения он охотно употреблял слово «мы», он обращался к публике от имени всех Язонов света, от имени коммунистов, от имени своего поколения. Словом «поколение» он любовался. Он завидовал старшим и не доверял тем, кто был моложе. «Разговорчивых мальчиков родившихся в пятидесятом, матери возят в колясках по тихим аллеям», - писал он в 1951 году, не предвидя еще, какую роль сыграет это поколение двадцать и тридцать лет спустя…

Доклад

… Конечно,в  голове моей до сих пор вертятся школьные и студенческие доклады, такие как «Миграция рыб» или «Пушкин в ссылке», а также доклады знаменитых людей, которые имели что-то общее с моей жизнью. Я помню, например, и даже неплохо, доклад Пшибося[1] на съезде молодых поэтов в Познани в 1957 или 1958 году. Каждый из нас надеялся, что Пшибось скажет что-нибудь актуальное, в то время как он по уши увяз в старых спорах со «Скамандром», и мы все немного раздражали его тем, что рифмовали и шутили под Тувима, цитируя его по памяти. Так что доклад Пшибося был вроде бы старо-авангардистским, и на нас, по этой причине, он был обижен. Помню, было там что-то злое о Гроховяке, который «как вы все, поддался очарованию этого писателя текстов для кабаре, Галчинского».

Глядя с сегодняшней перспективы, в этом даже что-то и было, но с точки зрения тогдашнего дня... ничего с этим нельзя было поделать. Через Галчинского надо было пройти. Каждый из нас вынес из этого путешествия немного поэтической расхлябанности и некую толику действительно прекрасных стихов, оставшихся в сердце. Но не пройти через это вообще – это как если бы вообще не иметь детства. Правда?

…От познаньского съезда поэтов осталось еще одно особенное впечатление, которое на меня произвели поэты всей страны, стоявшие в очереди за обедом. Вообще, сам факт, что нам давали талоны на питание, меня несколько шокировал, он как-то не вязался с рисуемым воображением образом поэта как существа особенного, живущего в башне...

Ну, да ладно, все эти события, возможно, и имели немаловажное значение, однако самым важным докладом, связанным с нашей ранней молодостью, был для меня секретный доклад Хрущева в 1956 году.

Этот вечер «с докладом» запомнился мне так подробно, что я бы могла, пожалуй, восстановить в памяти даже запах пыли в тесном зале и описать его освещенность. Собственно, это было ночью. Мы сидели с группой моих коллег  в пустом театральном зале СТС-а и слушали этот доклад. Читал его нам Витек Домбровский.

Нас собралось десятка полтора. Некоторые из нас уже три года как создавали этот студенческий театр. Он, мне кажется, был наиболее левым студенческим театром в Польше, и, пожалуй, наиболее прочно «посаженным» в политику.

Несмотря на это, я думаю, что мы воспринимали этот доклад весьма по-разному […]

У нас тогда в зрительном зале были маленькие коричневые креслица, снабженные узким, миндальной формы вырезом на спинке. Он был сделан для того, чтобы было удобнее их носить, это были кресла складные, вполне подходящие для театральных целей, но очень маленькие, как для детей. Они также как-то странно светились. Я помню, студенткой киношколы[2], я снимала когда-то фильм об СТС-е, и были проблемы с установкой камеры (собственно, не у меня, а у оператора Даниеля Щепуры): пустые креслица испускали какие-то беспокоящие, неуловимые «блики», разбегавшиеся подобно зайчикам по всему залу.

Вот и тогда, в ту ночь, посвященную жизни, деятельности и смерти Иосифа Сталина, я беспомощно наблюдала за разбегавшимися по залу «зайчиками». Ведь только немногие кресла были заняты, а я, расстроенная, пыталась чем-нибудь занять свои глаза.

Мое расстройство было производным от горести Витека. Я не относилась к тем, кто пережил в свое время смерть Сталина как личную трагедию. Честно говоря, никто в зале к таким людям не относился. Никто, кроме Витека. То же самое касается жизни Сталина. Я не была в числе тех, кого сенсационная речь Хрущева потрясла до дна, до глубины души. Огромный глоток информации даже не коснулся той черной мази, того слоя, в котором родятся сумасшествие, вера, надежда или любовь. Правду говоря, никто в зале не был потрясен до основания. Никто, кроме Витека.

Мои коллеги были социалистами. Очередные поправки, вносимые действительностью, они воспринимали с энтузиазмом. Некоторые из них они провозглашали сами. Но великое тасование карт, происходящее  где-то наверху политической иерархии, не было их страстью. Правду говоря, никто в этом зале не был фанатиком. Никто, кроме Витека.

Я сама в те годы напоминала маленькое фотоателье. Я имею в виду такие заведения, в которых только делаются фотографии, например, свадебные, а клише для обработки пересылаются в центральное ателье. Там имеется необходимое оборудование и химикалии, там происходит и вся обработка.

Вот такой я и была. Я уже делала свадебные и даже групповые снимки, но понятия не имела о великих физических, химических и политических процессах. Все, что я знала об этом большом тигле, я знала от Витека […] .

…Голос его ломался и исчезал. Несколько раз он закуривал. Было уже поздно, я хотела позвонить домой, но боялась встать. И снова я беспомощно вожу взглядом по светящимся креслицам, и снова этот бедный, гордый голос нашего Маяковского.

- А, может быть, я не права? – думаю я (вероятно). – Может, он не так страдает, как мне кажется? Ведь как-то он справляется?..

Это правда. Витек справлялся. Начиная с пятьдесят пятого года, и наверняка от познанских событий в июне 1956 года, он примирился с мыслью, что локомотив истории будет еще не раз и не два блуждать по запасным путям. Но для новых времен у него не нашлось нового тона. Он все еще верил, или хотел верить, что крик плакатов, словно побудка фанфар, может разбудить людские сердца. [...] Он хотел будить массы, а эти массы, когда им нужны были стихи, обращались к чистому кристаллу Херберта, к обрывку песни, к перышку шутки. А Витек, хоть и прошла эта страшная ночь с докладом, хотя прошли уже и лето, и осень, все еще приказывал себе писать так:

Товарищи на поле,
товарищи на заводах,
огнями коммунизма зажегся час,
и
из тяжких испытаний
из трудных размышлений
возрождает Партия линию масс

Угадайте, какая дата стоит под этим стихотворением? 19 октября 1956 года. Еще шел Восьмой пленум. В этот день Хрущев приехал в Варшаву и, увидев Гомулку, спросил: «Кто это такой?»

* * *

Что касается Витека, то он дождался, наконец, прекрасных, может быть, даже великих, стихотворений.