Вместо вступления

Война была единственной темой, на которую отец не хотел разговаривать. Много раз после его возвращения в Польшу я забиралась к нему на колени и с любопытством спрашивала о прошедших годах, о лагере, о времени, разделившем нашу совместную жизнь: мою и мамы в Варшаве, и его — где-то вдали от нас. С наивным детским упорством я возвращалась к неизвестным мне событиям, рассказывая, в свою очередь, о нашей жизни в Варшаве, о бомбардировках, о Восстании, об облавах, обысках, уличных казнях — запечатленных в памяти, пожалуй, до конца моей жизни, так же как и восстание в гетто и тучи едкого дыма, достигающего  нашего тихого жилища на Жолибоже, как приносимую ветром сажу и слегка лишь опаленные листы бумаги....

Но отец, которого я пыталась таким образом разговорить, не поддавался ни на какие рассказы… Не помогали даже признания об ожидании его писем, которые мама мне читала по многу раз, когда они приходили. Наконец, однажды он обнял меня  и произнес очень тихо, но строго и решительно:

— Давай договоримся раз и навсегда: не было никакой войны, никакого плена, никаких лагерей. То есть — они были, но только мы никогда не будем о них говорить. Ни о том, почему в это время я написал так мало стихов. Впрочем, это  было время не для поэзии, — поговорил он, как бы обращаясь к самому себе. — Ни чем я занимался, ни где странствовал… Это были плохие, годы, и если это возможно, я хотел бы их позабыть...

Так и вышло. А когда совершенно неожиданно для всех нас он скончался в холодное декабрьское утро 1953 года, то забрал с собой, как мне тогда казалось, и свою военную судьбу. Мать, как бы выполняя его пожелание, тоже молчала на эту тему, не желала рассказывать. Почему?..

В мои взрослые годы терпеливые поиски ответа на этот вопрос, наряду со счастливым  стечением обстоятельств, принесут хотя бы частичное выяснение многих моих сомнений, дадут мне информацию, позволят  восполнить возникший пробел, завести знакомство со многими интересными людьми, благодаря которым военные прключения отца, — год за годом, почти месяц за месяцем, — станут мне известными, освоенными, близкими. Начиная с того момента, когда в августовское солнечное утро 1939 года посыльный гмины Анин доставил отцу мобилизационную повестку, и вплоть до мартовского холодного вечера 1946 года, когда я открыла дверь седому мужчине в британском мундире. А тот, глядя на выросшую, коротко остриженную девчонку, не спросил с некоторым недоверием:

—  А ты случайно не  Кийек?[1]..

Вот мой рассказ, написанный благодаря многолетним стараниям, помощи многих неизвестных людей и всемогущей случайности. Это сумма моих сегодняшних знаний, не означающая, однако, что тема исчерпана. Я надеюсь, что, прочитав историю поэта, бывшего во время войны лишь военнопленным 5700, найдутся и другие свидетели, и я заранее им благодарна...

* * *

Осенью 1926 года студент К.И. Галчинский был направлен в Школу сержантского резерва. Когда довелось впервые встретиться с капралом, тот задал ему один из главных вопросов:

—  Что есть карабин?

Курсант с грустью в глазах, но ни на минуту не задумываясь, ответил:

—  Орудие дьявола, господин капрал.

Капрал вначале невероятно удивился. Однако ответ курсанта оказался лишь началом столь же неожиданных поступков, за которые поэта все чаще стали наказывать лишением свободы. «Все время сижу на губе, потому что нам не договориться», — писал он в письме своему приятелю, Александру Малишевскому. Наконец, случилось самое страшное: исключение из училища и перевод  рядовым в пехотный полк в Березе Картузской. Там тоже приходилось нелегко, а его начальник в чине сержанта при каждом удобном случае повторял:

— Армия из любого дурня сделает человека, но из вас, рядовой Галчинский, ничего получиться не может. Ничего! В вас нет духа!

И действительно. Какой толк для армии от субъекта,  читающего каждую свободную минуту Джойса или святого Августина, любящего театр, в том числе и любительский, для которого писались такие вот тексты:

Никто не знает, где Блудынь,
Не знает, где Береза,
А там ведь у каждой койки
С фонтанчиком часы...

Или же:

Где теперь мой новомодный смокинг,
Белизна манишки, туфель лак?
В пять второго завтрак из сардинок,
Кофе, сигареты... те, Пэл-Мэл?

Нет, сержант пехотного полка в Березе не ошибся: никакого солдата «с духом» из автора подобных стихов выковать было невозможно!

Воинскую часть в Березе рядовой Галчинский покинул в1928 году. Он думал тогда, что это последнее его прощание с оружием.

Но история не любит категорических утверждений: "никогда, навеки..."

Мобилизационная повестка на Восток

24 августа 1939 года посыльный гмины Анин вручил отцу мобилизационную повестку. Она направляла рядового Галчинского в корпус охраны пограничья (КОП), расположенного, как известно, у восточной границы II Речи Посполитой. Рядовой Галчинский собрал рюкзак, положив в него, как единственную ценную вещь, толстый том «Фауста» Гете. Видимо, он считал, что чтение этого шедевра пригодится ему на войне: позволит убить время и поскорее вернуться домой. Мама успела ему вложить туда маленькую иконку, которую отец называл «Люльки малюльки». А также детскую записную книжечку для молитв, оправленную в кожу, которая — судя по записываемым в ней адресам — служила совершенно иным целям.

— Я вскоре вернусь, — были его последние слова, когда мы прощались у калитки, заросшей хмелем.

Наступило 1 сентября, первые бомбардировки, первый страшный военный опыт; моя мать в начале немецкого нашествия не предполагала, так же как и отец, что война продлится долго. Упорно защищались Хель и Вестерплатте, Гданьская почта и Варшава...

Однажды в нашем анинском домике появился  коллега отца с известием, что того видели среди солдат армии генерала Клееберга. Оказалось, что это правда, славный генерал  руководил тогда оперативной группой «Полесье» —  одним из округов КОП. Видимо, тогда же у матери возникла мысль отправиться на поиски отца: она реализует ее после того, как был разбомблен наш дом в Анине. Как и тысячи других поляков, мы вышли на шоссе, постоянно подвергавшееся бомбардировкам, дошли почти до Коцка, но там уже не было ни армии генерала Клееберга, ни — тем более — следов отца.

Главным доказательством того, что наш отец жив, было стихотворение, принесенное тем же коллегой , написанное обычным карандашом на листке, вырванном из тетради. Оно называлось «Песня о солдатах Вестерплатте» и было датировано 16 сентября 1939 года:

Когда же исполнились дни,
и гибнуть пришлось солдатам,
прямо на небо четверками шлистихотворение,
солдаты Вестерплатте.

(А лето было славным в том году.)

И пели: «Это пустяки,
что так болели раны.
Зато легко теперь идти
к заоблачным полянам».

(А на земле в том году было столько вереска на букеты.)

«В Гданьске стояли мы стеной,
плюя на швабов проклятых,
теперь восходим в мир иной, —
солдаты Вестерплатте».

И слышать мог, кто слух напряг,
как бы раскаты грома, —
то в тучах длился мерный шаг
Морского батальона.

И пенье: «Нужно поспешить!
Покуда солнце греет,
мы в райских рощах будем жить,
где райский вереск зреет.

Когда ж дыхание зимы
тревогой мир охватит,
снова в Варшаву спустимся мы,
солдаты Вестерплатте».

A потом наступило 17 сентября, когда рядовой Галчинский столкнулся с новой угрозой: не с Запада, а с противоположного направления…

В день, когда отец отправлялся на войну, получив мобилизационную повестку, был тайно подписан протокол Риббентропа-Молотова. Слышал ли поэт об этом? Этого я не знаю и никогда не узнаю. Но могу предположить, что краткая война, начавшаяся 17 сентября, оказалась для него, как и для других его коллег по оружию, полной неожиданностью.

О похождениях отца на восточной границе я узнала из письма Вацлава Бужиньского, жителя Варшавы, который был очевидцем тогдашних событий.

«С поэтом  я познакомился на марше между Людвиковым[2] и Харцевичами, куда мы шли для  замены отрядов действительной службы, отправляемых в места будущих сражений с немцами... В нашей группе, возглавляемой солдатом, было несколько десятков человек. Мы шли еще в гражданской одежде. Посреди колонны вдруг возникло замешательство: двое нетрезвых коллег обвиняли кого-то, что тот «путает ногу» и мешает им продолжать свой шаткий марш. Несмелые объяснения обвиняемого еще больше распалили тех, кто на него нападал. Я встал на его защиту и при тихих аплодисментах остальной группы забрал в начало колонны, где идти было легче. Вот так, после взаимных представлений, я познакомился с Галчинским...

Прошу меня извинить о таких, казалось бы, незначительных мелочах, но мне хочется показать его позицию в разных обстоятельствах и делах, о которых речь пойдет дальше. Меня он удивил тогда своей непосредственной, сердечной открытостью, владением собой и образованностью.

Итак, мы начали свою граничную службу на двух соседних пограничных заставах, продолжавшуюся до момента вторжения советских войск в Белоруссию[3].  В качестве военнопленных мы оказались в СССР, в организующимся лагере в Козельске.

Бездеятельность лагерной жизни была не по нраву Галчинскому. Он всегда искал для себя какого-нибудь занятия и находил его. После нескольких дней, проведенных на хлеборезке и копке картофеля для лагерной кухни, он принял участие в организации госпиталя для наших раненых, выздоравливающих от ранений и больных солдат.

Мы вместе собирали койки, матрацы, белье и другую госпитальную утварь, и это помогало хотя бы на время забывать о мыслях и чувствах, сопутствующих жизни в неволе и неуверенности в завтрашнем дне. После устройства госпиталя, персонал которого состоял из польских военных врачей, Галчинский сделался там кем-то вроде интенданта.

В Козельске мы пробыли до 25 октября 1939 года. В этот день, в рамках обмена военнопленными, мы выехали в Польшу. После некоторых перипетий оказались в Бресте, а затем в Малашевичах — уже под немецкой властью. Здесь нам сказали (по-польски), что из-за отсутствия документов нас повезут в Яблонну[4], где — поскольку война с Польшей уже закончена — мы сможем получить необходимые документы. Отправка производилась по мере поступления вагонов. На третий день удалось попасть в транспорт, и нас повезли в сторону Варшавы. В товарном вагоне помещалось шестьдесят шесть человек. Комендантом вагона назначили Галчинского, так как он бегло владел немецким языком. Я согласился ему помогать.

Мы ехали через Луков, Седльце, Минск Мазовецкий и Рембертов. 1 ноября приехали на Гданьский вокзал в Варшаве.

И тут нас ждало горькое разочарование. Вопреки торжественным обещаниям повезти нас в Яблонну, нас отправили на запад. Здесь, в районе нынеyшнего Dworca Zachodniego (Западного вокзала), нас выгрузили из обставленного пулеметами состава и заявили, что мы будем отправлены на работы в Германию. Разместив узников по вагонам, двери закрыли на задвижки, предупредив, что за побег из транспорта одного военнопленного  будет расстреляно десять других. Утром мы добрались до Ченстоховы, некоторое время постояли на боковых путях.  Ночью тронулись дальше. За Ченстоховой четверо едущих с нами, воспользовавшись близостью своих домов, выпрыгнуло из вагона. На очередной стоянке в Ополе, то есть в старых границах Рейха, когда беглецы были уже в безопасности, Галчинский доложил охраннику, что четверо узников по дороге вышли. Началось пекло….

Офицер, комендант транспорта и еще четыре унтер-офицера с пистолетами в руках ворвались в наш вагон. Свои претензии они обратили к Галчинскому — коменданту вагона. И тот оказался на высоте положения. Таким же повышенным тоном, как и немцы, он произнес речь, обращаясь, прежде всего, к аргументам, связанным с Женевской конвенцией о правах военнопленных… С притворной наивностью Галчинский заявил, что в качестве стража его следовало вооружить, только тогда он смог бы предотвратить побег. Поэт, как видно, сильно рисковал, трудно было сказать, чем все это кончится.

К счастью, немецкий офицер опомнился, приказал нас пересчитать, вагон снова закрыли на засов, и мы отправились дальше, в сторону Мюльберга. Там был пересылочный лагерь [...]».

Продолжение еще последует… Меня, однако, интересовало, при каких обстоятельствах группа польских военнопленных, освобожденных в Козельске, была обменена на советских граждан, оставшихся с немецкой стороны Буга. Я написала письмо господину Бужиньскому. И снова получила интересующие меня данные. Тут нужно бы вспомнить о счастливом факте исключения поэта из Школы сержантского  резерва, благодаря которому его военная карьера остановилась на звании рядового. Вполне возможно, что шутовские стихи «Никто не знает, где Блудынь…» и прочее шутовство спасли ему жизнь!

Вот ответ Вацлава Бужиньского: «После окончания военных действий в Польше в 1939 году военнопленные, оказавшиеся в советских лагерях, были разделены на группы по воеводствам, в которых они жили перед началом войны. Это касалось исключительно рядовых. С офицерами все обстояло по-другому, но это уже к делу не относится… В первую очередь подлежали обмену жители прежних восточных воеводств Польши, а затем, поэтапно, — жители центральных и западных воеводств — на взятых в плен советских граждан, оказавшихся за Бугом, в руках у немцев.

Вначале в Польшу поехало Лодзкое воеводство, а затем — Варшавское, в том числе Ваш отец и я. [...]. Это был уже июнь 1940 года».

Так благодаря счастливой случайности удалось выяснить много вопросов. Стала понятной авторская ремарка под стихотворением «Сон солдата»: «написано в плену». Во всех остальных (а их было всего лишь шесть!) указывалось конкретное место написания: «Шталаг Альтенграбов» и дата.

Цикл военных стихов (он так невелик) открывается упомянутым «Сном солдата»:

В лодке плывет зеленой…
Дом уже близко, близко.
Мгновенье — и он склонится
над колыбелью низкой.

Жена всплеснет руками,
к окну метнется птицей,
на клумбах огонь гераней
сильнее разгорится.

И тут же, у окошка —
слезы и поцелуи.
Как тихо! Дочь в колыбели.
Господа благодарю я!

— Мать не болеет? — Немного…
Все у нас так, как было.
Ну, а что было — сплыло,
слава всевышнему Богу!

— Ужин согреть? — Не надо.
— Может быть, - чаю с нами?..
— Нет, нет… дай сперва налюбуюсь
дочкой, тобой и цветами.

1939, написано в плену

Это стихотворение, как и приведенная выше «Песня о солдатах Вестерплатте», попало в мамины руки благодаря коллеге отца, которому удалось каким-то чудом вырваться из российского плена. Тогда еще отцовское возвращение в Анин казалось близким, возможным. Кто же мог предположить, что судьба сложится совершенно иначе!?

(Продолжение следует)

Примечания:

1] Kijek  (по польски  – «палочка») –детское прозвище Киры Галчинской