НАМ ПЛАКАТЬ НЕЛЬЗЯ

 «Любимая Ируся! Эксгумация состоялась. Гроб на Ягеллонской. Я жду вас, чтобы вместе туда поехать», – писал 23 апреля 1947 года Юлиан Тувим в письме сестре Ирене. Они договорились, что как только найдут в Отвоцке могилу матери, перенесут и похоронят ее тело рядом с отцом.

«На погосте, что в Лодзи, / На кладбище еврейском / Холмик польской могилы / Моей мамы-еврейки. / Там зарыта мать-полька / И еврейская мама. / Перенес ее с Вислы / В Лодзь фабричную прямо. / Там лежит тяжкий камень, / А на камне белёсом / Лишь лавровые листья, / Что роняет береза. / Если ж солнечный ветер / Закружит, заискрится, / В ордена и медали / Вдруг уложатся листья. // Нашла ее пуля фашиста, / Когда думала обо мне. / Нашла ее пуля фашиста, / Когда тосковала по мне. / Сперва тоску застрелил он, / Стал ружье заряжать, / А потом… А потом уже было / Некого убивать. / Прострелил он мир материнский, / Выбросил труп в окошко. / Два нежных слога упали / На мостовую Отвоцка…»

Это стихи сына, мать которого убили гитлеровцы. Ее тело немцы выбросили с балкона второго этажа дома на ул. Реймонта в Отвоцке. Мать Ирены и Юлиана скрывалась вместе с опекуншей у семьи Рыбаков после ухода из «Софиевки», больницы для нервно– и психически больных, в которую дочь и сын поместили ее четырьмя годами ранее. Во время войны больница оказалась в районе гетто, созданного немцами в Отвоцке. Нацисты обрекли ее пациентов на голодную смерть, а тех, кто выжил, убили во время ликвидации гетто в августе 1942 года. Была убита и Аделя Тувимова, а ее опекуншу отправили в Треблинку. Весь день и всю ночь пролежал труп матери на улице, и только на следующий день ее похоронили под сосной в садике. Благодаря тому, что Аделю не бросили в общую могилу, можно было позднее беспрепятственно организовать ее эксгумацию.

Юлиану и Ирене долгое время не было известно о смерти матери, а о том, как это случилось, они узнают лишь тогда, когда сын вернется из эмиграции в 1946 году. Брат напишет тогда все еще находящейся за границей Ирене письмо, прося ее: «Читай это спокойно. Не одни мы потеряли мать в трагичических обстоятельствах». И это будет первый раз, когда он примет на себя всю тяжесть этого несчастья.

Ирена не запомнила мать в хорошем состоянии, скорее как раз в болезненном. В последний раз она видела ее перед самым началом войны. «Там будут страшные дела твориться, страш-ные де-ла, тут и там, и повсюду...», говорила мать Ирене на свидании в больнице. Это пророчество потрясло дочку, но поскольку оно могло проистекать из болезни, то в ее же рамки оно и было заключено. Врач убеждал ее: «Видите ли, пани, недуг вашей матери относится к психическим заболеваниям, а они часто вызывают у больных видения. Пациентам кажется, что они разговаривают с духами и дьяволами, они предсказывают приход Антихриста и близкий конец света. Сколько уже в истории было так называемых лжепророков! Скольких из них бичевали и сжигали на кострах! Сейчас, в двадцатом веке, мы лечим их в специальных заведениях, создаем соответствующие условия и часто достигаем положительных результатов».

Мать была невротичкой. Всю жизнь она чем-то огорчалась, чего-то опасалась, верила страхам действительным и несусветным. Детство Ирены прошло в постоянных страхах. До ее рождения на свет появился мальчик с безобразящим его пятном на лице. Для матери драма рождения сына с большим родимым пятном на левой щеке была предвестием будущего сумасшествия. В доме говорили – «это пятно». Это пятно «из маленького Юлека, мальчика такого же, как и все остальные, делало неполноценного калеку, заклейменного природой, на которого на улице показывали пальцами, предмет насмешек и приставаний в школе», - писала Ирена о брате в «Лодзких порах года». Ничто не могло этого изменить, даже советы цыганки, которая способна была оказать влияние на человеческие судьбы и околдовывала уже своей «великолепной королевской походкой». «Нарви травки, когда месяц будет молоденький, свари ее и горячую прикладывай в темную ночку, и увидишь, само пройдет...», – советовала она матери. «Поверь мне, Ируся, – откровенничал в письме к сестре Тувим, – что именно оно, это пятно, бросило мрачную тень на нашу жизнь в Лодзи. Ты не знаешь случайно, почему в Берлине мне не прооперировали эту штуку? Я никогда бы не решился (не смел) спросить об этом родителей. Скажу честно: жаль! Хотя кто знает, вырос ли бы поэт из твоего Юлека, лишенного этой «особой приметы»... Скажу тебе, что наверняка нет. Я вырастал с ощущением неполноценности и личной обиды, нанесенной мне судьбой, – и это сделалось глубинной почвой моей поэзии. Поэтому если ты ценишь меня как поэта, – то благослови это пятно (которое, кстати, чем старше я становлюсь, тем более меня бесит)». Итак, проблема с пятном была тенью, укрывшей  жизнь всей семьи, хотя мать и старалась сделать все, чтобы оно исчезло. Ездила с сыном в Берлин, но профессор Израэль только руками развел, а визит у профессора Косиньского завершился пуэнтой: самые красивые девушки будут в него влюбляться! Мать во всем винила себя, какие-то свои грехи, и, в конце концов, пятно стало первопричиной ее позднейшего психического заболевания. Врачи говорили, что это классический пример идентификации и перенесения, когда пациент отождествляет себя с кем-то другим и все особенности его личности переносит на себя. Мать несла бремя сына, их истории срастались, переживания накладывались друг на друга, а Ирена, которая с детских лет вошла в этот запутанный психологический союз, позволяла, чтобы через нее протекали импульсы обоих их миров, и она могла переносить вести одному из них о другом... Юлиан ни разу не посетил мать в «Софиевке». Врачи отсоветовали: якобы он был главной причиной ее сумасшествия, а у него самого, поэта, страдающего своими нервными болезнями, усилившимися из-за антисемитских нападок в прессе, не нашлось сил, чтобы с ней встретиться. поэт говорил, что хочет запомнить ее такой, какой она была раньше. Ирена отчитывалась перед братом, потому что именно ей приходили письма из психиатрической клиники на тему о здоровье матери. И в основном эти известия не были добрыми вплоть до августа 1939 года. «Состояние нашей больной, хотя и в незначительной степени, но все же показывает стабильное улучшение. Если это вас устроит, я назначил бы вам встречу на ближайший вторник, на 10.30».

Ирена ехала из Варшавы в светлом летнем костюме и в шляпке, украшенной цветами... Продуманностью каждой детали в одежде она желала показать, что нет уже у них такой бедности, какая была раньше, когда ее подругам шили платья из разноцветного тарлатана, a мать каждую зиму перешивала у портнихи Чарномской свою черную плюшевую накидку,  которая после многочисленных обрезаний превратилась, в конце концов, в узкий жакетик в обтяжку, с добавленной для освежения шелковой подкладкой. То, что она бесконечно носила этот ветром подшитый жакетик, Ирене всегда казалось стыдным. А сама она этим летом действительно одевалась элегантно. Адам Важик, которому Ирена посвятила стихотворение «Рука друга», запомнил одну из таких встреч. Он сидел на террасе кафе и  увидел, как она идет в его сторону в цветастом платье, таком - в стиле сецессии. Позднее он записал в «Наброске дневника», что отблеск этого платья, напоминавший лучи уходящей эпохи, навел его на мысль о конце их мира. Он тогда подумал и даже ощутил уверенность в том, что будет война…

Перевод Анатолия Нехая