Эссе о смерти

«Она умирает, я еду в больницу, буду там через два часа». Такое сообщение я получил в один из декабрьских дней. Весточка по невидимым нитям социальных сетей пришла из Германии от моей племянницы. Она писала о своей матери, то есть о моей сестре.

О болезни Ирины я знал уже несколько месяцев. Она успела рассказать по телефону о своем недуге. Как-то все это было странно, я бы сказал нереально и почти отстраненно. Все-таки, когда человек умирает на твоих глазах, это совсем другое. А тут разговор о том, о сем одном, и вдруг бац: – «я умираю». Сначала кажется, что это просто кокетство, какая-то психологическая игра. Ну как в детстве, дети картинно падают на пол со словами «я умираю», но уже через минуту, не выдержав исключения из игры, вскакивают и забывают о своих словах. Так и здесь. Тогда мне показалось, точнее, было отвратительное ощущение, что ни о какой реальной смерти речи нет. Каждый из нас болеет, и что же теперь – каждый раз умирать? Впрочем, зловещее ощущение правды никак не покидало меня. «Чертов эгоист», – все, что я мог тогда подумать. Но даже рассказ о больнице, диагнозы врачей, все это было как-то нереально, словно чтение книги «Очень легкая смерть».

Вся штука в том, что мы не верим в реальность смерти… Нам кажется, что смерть эта все-таки притворная. Выдавливая из себя воспоминания, мы пытаемся спрятаться за этими образами, чтобы не увидеть пугающую пустоту. И главное, боимся почувствовать всей кожей, что эти Симплегады неумолимо подбираются и к нам. Сначала просто не хочется верить, потом появляется надежда на чудо. Но чуда нет, все идет по этому нечеловеческому плану, который заканчивается простой фразой «она умирает». На то, чтобы изменить форму глагола, потребовалось несколько месяцев…

  Последние 17 лет мы виделись с сестрой почти исключительно на похоронах наших родственников, так что смерть в наших отношениях занимала особое место. Собственно, в нашей семье, сколько я ее знал, тема этой бесконечной dance macabre была едва ли не главной. Ею были пропитаны стены нашей коммунальной квартиры, она впиталась в фотоальбомы и книги. Смерть зависла под потолком, свернувшись в причудливые лепные узоры, бутоны и лепестки, ожидая часа, чтобы спуститься вниз и начать свой танец в семейном кругу. В детстве меня пугали эти белокаменные цветы, свисавшие с потолка. Может быть, эти бледные подсолнухи пережили какую-то вселенскую катастрофу? А вдруг они, как жена Лота, слишком хорошо умели вертеть головой и теперь напоминают о неизбежности наказания смертью?

Впрочем, когда перед очередным номером наступал антракт, родные, и прежде всего,  мама и сестра, рассказывали мне о том, как это бывало раньше, как уходили мои неведомые предки. Что было правдой в их рассказал, а что – нет? На этот вопрос уже некому ответить, да и тогда было особенно некому.

В любом случае, почти все члены моей семьи уходили в мир иной раньше срока – прадед, его жена, моя бабушка, мать и сестра. И это только часть списка. В конце концов, революции и войны не очень хорошо сказываются на здоровье, Но уходить «до срока» они начали еще раньше, до революции и Первой мировой. Мой прадед, Сигизмунд Моравицкий, умер в 1912 году. За свои недолгие 32 года он успел построить всего лишь несколько домов в Петербурге (например, доходный дом В.Х.Мандель на  Большой Монетной улице, дом 29). Это смешанное чувство – гордость, все-таки архитектор, и ощущение неловкости – всего несколько домов… В любом случае, проходя по Литейному проспекту или Большой Монетной, появляется гордость, один из домов даже считается памятником архитектуры. Итак, сын судьи Антона Моравицкого приехал в столицу Российской империи из Варшавы, чтобы учиться в Институте гражданских инженеров. Здесь он женился и родил двоих детей – брата и сестру, мать моей матери. Где он сейчас, кто знает, надеюсь, в некоем подобии Рая. Собственно только эти, навеянные религиозным воспитанием мечты и остаются – кладбища, где он лежал, больше нет.

Человеческая память похожа на лоскутное одеяло. Правда, сшито оно не совсем искусными портными. Один яркий кусок как-то неумело приделан к другому – затасканному и полинявшему. Тут и шерсть, и лен, и хлопок… Все в одном огромном полотне. На первый взгляд, в нем нет никакого смысла, но стоит приглядеться, и складывается это в некую, хоть и пеструю, но все же единую картину. Вот и я пытаюсь собрать вместе это расползающееся полотно. Конечно, портной из меня никудышный. Собственно, если бы не моя мать, наверное, ничего и не было бы.

Помню, меня с матерью, каким-то чудом, а точнее благодаря доброте сотрудников, пускали в архивы. Конечно, ее пускали как профессионального историка, а мне просто было любопытно. Путем каких-то переговоров матерей-одиночек 14-летнему подростку удавалось проникнуть в цитадель науки. Огромные папки с делами различных ведомств. Конечно, тогда я мало что понимал, и большую часть времени меня интересовала энциклопедия «Брокгауза и Ефрона». Но иногда вперемешку с далекими странами, церковными реформаторами и грозными диктаторами в мою память врезались и события из истории собственной семьи.

Итак, мой прадед оставил в Петербурге не только несколько домов, но и семью. Жену, немку Лидию Рейц, и двоих детей. Старшей – Ирене – была уготована ранняя смерть в поезде Ленинград–Вологда в 1942 году, во время эвакуации. Младший – Юрий – не дожил до войны. Он умер подростком от туберкулеза и занял свое место на кладбище. Может, ему повезло? Вдруг смерть решила не мучить его и просто накрыла своим холодным одеялом? Только она и знает ответ, но молчит «костлявая» и лишь улыбается беззубым ртом. А бабушка Ирена умерла в «возрасте Христа», в 33 года. Что это – благословение или некий знак, что ты больше не нужен? Не думаю, что она в полуобморочном состоянии, мечтая только об одном – маленьком кусочке хлеба, думала об этом. И уж точно она не хотела умирать в грязном, переполненном вагоне по пути в незнакомый город. Возможно, тогда она жалела, что тоже не заболела и не ушла раньше. Но тогда она не успела бы выйти замуж и родить двоих детей – мою мать и ее брата. Не было бы и меня.

Прабабка – Лидия Рейц – тоже умерла в блокаду. Обезумев от голода, она просила вывезти ее из города, и ползла вслед за машиной, в которой на Большую землю увозили дочь. Лидия не знала, что этот отъезд – только отсрочка приговора. Кто мог тогда решиться взять немку в автомобиль... Польку взяли, но и это не помогло.

А были же и предзнаменования – это английские бомбы в 1940 году. Моя бабушка и мать сидели тогда в немецком подвале и пережидали британский налет… Мой дед работал инженером в Германии, с ним за границу поехала и семья. Тогда, вроде бы, все складывалось благополучно, но вскоре смерть сняла свою маску. Предки вернулись в Ленинград в мае 1941 года. Но дед остался, а утром 22 июня за ним пришли. Наверное, страх перед смертью заставляет людей даже во время войны придумывать разные правила. Участники мировой бойни были готовы уничтожить десятки миллионов, но должны были соблюсти все формальности в отношении небольшой группы людей…Так что мой дед, хоть и был арестован немецкими властями, очень быстро занял свое место в Красной Армии и вернулся в Германию уже победителем.

 Моя мать и ее брат выжили в этом аду… Только чудо спасло их от сиротства. Лишь спустя десятилетия моя мать узнает, что в тот момент, когда она умирала от голода в Ленинграде, за линией фронта, в финских окопах, сидел отец ее ребенка – мой отец.

А вот еще один кусочек моего одеяла. Одна из немецких тетушек, родственница Лидии Рейц, собралась разводиться со своим русским мужем. Но тут грянула Первая мировая, и православный муж заявил, что не хочет, чтобы детей воспитывала немка, да еще в другой вере. Приехал, посадил трех дочерей в сундук и увез. А дальше был суд. Но тогда шансов вернуть девочек у иноверки не было. Пришлось тетушке срочно переходить в православие и вместо Терезы стать Александрой. Государство такой жест оценило, и детей отдали матери.

Вероятно, этот неприятный опыт оставил отпечаток на детской психике. Никто из трех сестер так и родил собственных детей. Все они пережили войну, и ушли в мир иной уже в наше время в возрасте 90 лет и старше. Причем все они – актриса, домохозяйка и директор нотного магазина – до последних дней как бы не замечали присутствия смерти. Шпильки, сережки, переезды и бурное общение было частью их повседневности. Мы шутили об одной из них: «Татьяна просто забыла, что может умереть».

Так и уходили все один за другим… Когда-то, в моем детстве, мы собирались –  остатки семьи – за одним пасхальным столом. Сейчас этого стола уже нет, да и людей почти не осталось. Никто больше не расскажет мне о моем детстве, потому что никто не помнит его. Так что, каким будет мой кусок в лоскутном одеяле, и на какой танец пригласит меня смерть, может быть, никто и не узнает!

Ян Моравицкий