Работа у «бауэра» и в бюро переводов

Я упоминала в своем рассказе о Вацлаве Бужиньском, благодаря которому границы моих сведений о первых месяцах злоключений отца значительно  расширились. Вацлав Бужиньский рассказал мне также и о последующих месяцах, о которых, однако, известно очень мало. А именно, что транспорт, которым они ехали с российских территорий, пересек Польшу; что за Бугом, после пересечения границы, их статус изменился с интернированных (война на востоке еще не была официально объявлена!) на военнопленных, что вместе они добрались до Мюльберга, до Шталага IV B. Поляки, по воспоминаниям пана Вацлава, жили в больших палатках на 400 человек. Комендантом одного из них был избран Галчинский. Поделенные на двадцатки (что-то вроде отрядов), они отправлялись на принудительные работы, всегда под бдительным надзором немецких солдат.

Именно здесь, в Мюльберге, поэт получил свое «удостоверение личности»: металлическую пластинку с надписью: Stalag IV B. И номер 5700.

Потом пути Вацлава Бужиньского и Константы Ильдефонса Галчинского разошлись. Первого, включенного в одну из групп так называемых arbeitskommando[1], перевезли ближе к Магдебургу, а отец, как комендант целой палатки, должен был ожидать вывозки всех своих товарищей по несчастью, живущих в месте с ним в этой палатке. Сам он в последнем транспорте попал к «бауэру», в частное хозяйство Шеерен- Рейс Штендаль. Его рабочая команда имела номер 800. Работали в поле — грузили свеклу, навоз…

Затем их переместили в лес, где они заготавливали брусья для крепления в шахтах, также под бдительным наблюдением стражников. Вацлав Бужиньский вспоминает и о факте, известном мне из других источников: что польских пленных уговаривали подписать заявления с просьбой об  изменении их статуса военнопленных на статус гражданских платных работников. Отец был страстным противником немецкой агитации: многократно он повторял своим товарищам, что этого делать не следует, ибо каждый немецкий солдат, присматривающий за ними, уменьшает на одного число немцев, стреляющих на фронте! Он говорил со свойственным ему красноречием и умением убеждать. И результат был налицо: только небольшая группа польских пленных поддалась на лживые немецкие обещания свободы, возможности зарабатывать деньги и жить не за колючей проволокой.

Зато Константы Ильдефонс Галчинский угодил в штрафной батальон: за агитацию против III Рейха, за высказывание политически вредных мыслей и передаваемую товарищам  убежденность в том, что война не продлится вечно, и что проигравшими в ней могут быть лишь нынешние «победители»…

Позиция Галчинского, повторяемые им призывы приводили к беспорядкам, стычкам пленных со стражей, дракам и скандалам. А поскольку подобное случалось и в других командах, то зачинщиков и активистов требовалось примерно наказать.

Так рядовой Галчинский оказался в воинском шталаге Альтенграбов, сохранив свой номер 5700. Это произошло летом 1941 года. С той поры и до момента освобождения войсками союзников в  1945 году сведения о нем становятся более полными. Отчасти  это объясняется перепиской между моими родителями, отчасти воспоминаниями товарищей отца — в первую очередь - это книга Францишка Доньчика «Шталаг Альтенграбов», единственная книга среди военных воспоминаний, подробно рассказывающая об этом большом международном лагере. Итак — как уже упоминалось — шталаг Альтенграбов был большим международным лагерем. Капитуляция Франции в 1940 году привела к тому, что только в этом лагере оказалось более 30 тысяч пленных из этой страны. Поляков там было более четырех тысяч. Всего в момент, когда отец попал туда, в нем находилось несколько десятков тысяч военнопленных разных национальностей.

Францишек Доньчик, с которым отец позднее переписывался, а после войны нашел его  на Балтийском побережье, работал в лагерной регистратуре Шталага XI A. Он впервые встретился с Галчинским, когда тот, привезенный в штрафбат вместе с несколькими другими членами его команды, в графе „Beruf”[2]  анкеты сообщил свою действительную профессию «литератор». Для Францишка Доньчика это было что-то необыкновенное -  по его словам, интеллигенты обычно скрывали свои действительные профессии. Поэт с улыбкой поглядел на смущенного пленного чиновника и  произнес:

— Пиши, писака, как сказано, однако!..

А потом, не торопясь собрать в мешок свои скромные пожитки, начал спрашивать, нельзя ли тут найти какую-нибудь работу, «чтобы не скучать, как мопс». Но особенно Доньчика поразил последний вопрос, заданный «литератором». Тот спросил:

— Нельзя ли получить все издания Иммануила Канта, какие найдутся у вас в библиотеке?

Это была настолько необычная просьба перед тем, как пойти «на губу», что переводчик запомнил это событие  на всю жизнь. Таких разговоров ему не доводилось вести ни с кем из регистрируемых пленных. Работа? Кант? Литератор? С этого момента весть о прибытии довольно странного коллеги начала кружить среди пленных, особенно польских, и об этом случае вспоминалось неоднократно. Слова же «Пиши, писака…» превратились в пословицу, употребляемую при встрече вместо приветствия.

Что касается произведений Канта, то — ясное дело — в польской лагерной библиотеке их не могло быть, не было их и у французов. Но вскоре выяснилось, что «Критику чистого разума» держал в своем рюкзаке один из французских профессоров по имени Жюстен Бадару. Так началась дружба поляка с французскими и бельгийскими интеллектуалами. Это случилось вскоре после того, как поэт покинул изолированную от остального лагеря штрафную территорию.

Однако оказалось, что дружбу можно заводить везде. В штрафной зоне Галчинский познакомился  с польским графиком и живописцем, Юлиушем Мацевичем, который попал туда за нарисованную им карикатуру Гитлера. (За такую провинность грозила, как известно, смертная казнь. Но, видно, кто-то из лагерной охраны, открывший это «злодеяние», проявил все же какие-то человеческие черты!). Такие же сердечные узы связали поэта с библиотекарем и пианистом Юлиушом Шанецким. Оба превосходно владели французским, и это привело к тому, что после отсидки и установления близких контактов с узниками французского батальона, они организовали для бельгийцев и французов собеседования о польской культуре и ее связях с той, патронами которой были Вольтер, Ронсар и Аполлиннер. Эти встречи происходили в законспирированном маленьком зале над спортивной площадкой.

Вскре после выхода из штрафбата поэт — благодаря помощи упомянутого Доньчика – получил работу французско-немецкого переводчика во II батальоне военнопленных. Это стало возможным из-за болезни предшественника, Феликса Миколайчака, юриста из Познани, служившего в польской армии во Франции и взятому там в плен. Этот Феликс Миколайчак мало того, что освободил свое место, но еще был признан негодным для службы (Dienstunfahig, или D.U.) и уехал в Париж, а оттуда в оккупированный Лион — и там в Польском комитете помощи военнопленным рассказал правду об условиях жизни в шталагах, о скорее символической помощи женевского Международного Красного креста, о лживости геббельсовской пропаганды. И некоторое время спустя из Лиона в лагерь стали массово поступать именные продовольственные посылки! Лагерная охрана быстро обратила внимание на этот необычный и нежелательный феномен и решила, устроив провокацию, покончить с этой помощью из Лиона. В одну из посылок с конкретным именем и фамилией поляка попросту подложили две толстые тетради со списками поляков и евреев, разыскиваемых гестапо. Поляк, получивший эту посылку, прибежал с ее «взрывчатым» содержимым в бюро переводов и застал там Доньчика и Галчинского  (кроме них, в бюро работало еще два переводчика). Оба дружно решили, что эти списки нужно немедленно уничтожить. Тетради были порваны и сожжены в стоявшей в бюро печурке, вместе с упаковкой всей посылки. Они сочли, что чем меньше подобных «бумаг» ходит, тем лучше. О том, что это была запланированная лагерной охраной провокация, они узнали не сразу: после вечерней поверки было объявлено о немедленном обыске у пленных польского батальона. Всем велели отправиться в свои бараки и ждать.

Сотрудники охраны были уверены, что найдут подложенную фальшивку, и у них будет повод для запрета высылки посылок из Лиона. Но чем дольше они искали, тем больше росла их ярость: подложенные тетради как сквозь землю провалились! А они были настолько уверены в успехе, что даже не записали фамилии пленного, на чье имя пришла посылка с компрометирующим содержимым!

В другой раз в упомянутом бюро  переводов na трех столах, составленных вместе, лежал большой план размещения 130 шталагов и офлагов[3], с которого четверка пленных, работающих в бюро, тщательно списывала адреса местностей, где были расположены лагери. Этот план, доступ к которому имел только немецкий персонал, был «одолжен» поляками. В тот день Галчинский в качестве переводчика должен был сопровождать нескольких французов, переводимых в другой лагерь. Охраника, конвоировавшего пленных, особенно интересовало, где этот лагерь находится и сколько времени займет дорога.  Он изучал большой план, но не сумел в нем разобраться. Галчинский пообещал ему помочь, план забрали из комнаты начальника охраны полковника Штейнхоффа, где тот висел, и перенесли в бюро переводов. Затем конвойного под каким-то предлогом удалили из бюро, и поляки быстро принялись за работу. Вдруг кто-то из них увидел в окно медленно идущих немецких солдат… Через минуту двери в комнату окрылись, и обнаружились стоявшие над планом удивленные поляки. Но офицеры охраны были еще более удивлены, когда их начальник спросил  – А что этот  план тут делает?

По словам Доньчика, Галчинский  набрал в грудь воздуха для храбрости, и стал объяснять – в полном соответствии с правдой – что план принесен сюда по просьбе конвойного, который хотел узнать дорогу, по которой он должен был конвоировать французских пленных.  Вызванный офицером конвойный, поняв свою оплошность, подтвердил все слово в слово. Обыск, устроенный немцами, не дал результатов, то есть послужил доказательством правдивости слов как Галчинского, так и конвойного. А в тайник за настенным календарем, куда были спрятаны переписанные адреса лагерей, никто из немцев не заглянул. К счастью!..

Еще одна история, рассказанная коллегами Галчинского, касалась одного поляка из французской армии. У него были «левые» документы. Фамилия не имеет значения, назовем его просто Жан. Так вот, господин Жан, интеллигент, в рубрике «Занятие» написал «селянин». Поэтому его послали на сельскохозяйственные работы. А там на него положила глаз «соломенная» вдова— молодая, крепкая бауэрша, которой война прервала медовый месяц, забрав ее мужа на фронт. Молодому пленному за роман с немкой грозила смертная казнь. Он выкручивался, как мог, от предложений горячей хозяйки. Однако в одно из воскресений она попросту заставила его прийти к ней на кофе. Появилась на пороге  кухни в более чем скупом наряде. Это подействовало на Жана. Однако в спальне над большим супружеским ложем висел, как и в каждом немецком доме, портрет Гитлера впечатляющих размеров. Ненавистный тип с усиками охладил кровь господина Жана..

—  А кто это такой? — спросил он ни с того, ни с сего.

—Это наш любимый фюрер! — с гордостью ответила молодая хозяйка..

—Ах, так. Нужно снять его стены, иначе мне придется уйти — сказал Жан с некоторым колебанием.

— Этого делать нельзя, но... — не раздумывая, она запрыгнула на кровать, встала на цыпочки и начала снимать портрет. В это время шлафрок съехал с ее плеч, обнажив почти полностью молодое прекрасное тело. Господин Жан больше не раздумывал...

Через некоторое время оба услышали удаляющиеся шаги и скрип калитки, которую закрывал кто-то чужой. Бауэрша была так же поражена, как и ее товарищ. В спешке они вешали назад большой портрет вождя…

А потом пришла анонимка, что фрау и пленный... Дело шло о французе, поэтому нужно было сделать все возможное, чтобы переводчиком обвиняемого был Галчинский. И это удалось. Господин Жан говорил одно, а переводчик – совсем другое, чтобы полностью прояснить картину немецким офицерам. Например, Жан объяснял, что по поручению фрау он принес в спальню дрова для печи, что в августе месяце могло показаться немного странным. Поэтому Галчнский объяснял лагерному начальству, что пленный по ясному приказу фрау переставлял большой шкаф в ее спальне; на пути толкаемой им мебели появился гвоздь, который некоторое время оказывал шкафу сопротивление. Но пленный нажал сильнее, и... от висевшей на гвозде  какой-то картины осталось только пустое место. Когда пленный сориентировался, он тут же принес табурет, молоток и большой гвоздь, а когда он сражался с ландшафтом, необычайно большим и тяжелым — по уверению переводчика — фрау поднялась на кровать, чтобы помочь работнику удержать картину своей маленькой ручкой…

Дело кончилось тем, что вместо петли для господина Жана и концлагеря или хотя бы прохождения через деревню с остриженной головой для фрау — оба были оправданы, и только господина Жана, скорее для порядка, перевели на сельскохозяйственные работы в другую arbeitskommando...

Так укреплялись связи поэта и французских пленных. В одном из транспортов появился французский пленный с маленьким исхудалым песиком. Каким-то образом удалось это создание пронести в барак. Собирали для него какую только можно еду, но через некоторое время все о нем забыли. Нигде не было его видно, не подавал признаков жизни. И вдруг на каком-то французском празднике  на импровизированной эстраде появился этот забытый пес. Оказалось, что все это время его хозяин (бывший цирковой артист) занимался дрессировкой своего любимца, пока тот не достиг собачьей премудрости. Он делал сальто вперед и назад, отдавал честь правой лапкой, лаял заданное число раз, прыгал сквозь кольцо и через палочку, а в конце выступления брал берет своего хозяина в пасть и, расхаживая среди зрителей с беретом в зубах, собирал для него подаяние. А когда на бис оказалось, что на тихую команду своего хозяина «бош идет!» он отвечал трехкратным лаем, предупреждая об опасности, то энтузиазму зрителей не было предела.

Песик стал любимцем Галчинского. Вскоре он открыл тайну его маленького роста, интересовавшую почти всех.  Правда оказалось простой и печальной. В раннем детстве пес вместе с хозяином пил главным образом вино. А теперь, едва учуяв где-нибудь его запах, он старался превзойти в своих стараниях все ранее им достигнутое.

Мой отец вел с ним, кажется, долгие разговоры и одаривал чем только мог. А когда наступил национальный праздник французов — 4 июля —  симпатичный четвероногий друг выступил в  трехцветном одеянии. На его шее висела табличка с надписью "Fafique"....

Через несколько лет имя Фафика заблистает на афишах Самого Маленького Театра мира «Зеленая гусыня». Фафик будет выступать в роли редакционной собаки, якобы шотландского терьера, в качестве демократичного пса-эксцентрика-атеиста и, прежде всего, самой популярной собаки во Вселенной. Мало кто из нынешних читателей Галчинского мог бы предположить, что один из главных персонажей театрика «Зеленая Гусыня» появился на свет в таком невеселом месте. Попросту в шталаге XI A под Магдебургом...

И еще, чтобы закончить с французской темой на пути Галчинского, добавлю высказывание пана Миколая Зубика из Поморска, встретившегося с поэтом немного позже, когда тот работал в лагерном госпитале в роли санитара и переводчика: «Маэстро Галчинский был авторитетом не только среди польских, но и французских пленных.  Я помню, как нашему поэту низко кланялся знаменитый французский комик Фернандель, умевший рассмешить до слез весь лагерь»...