Посвящается Ане, Даниэлю и Эмилю

Краков

Вначале был Краков. Чем чаще я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что моя история не могла бы начаться ни в каком другом городе. Случайность это или предназначение, но я бы не стал собой, если бы не появился на свет и не вырос в Кракове.

Лето 1945 года было необыкновенным, чудесным, захватывающим не только для меня, шестилетнего мальчика. Люди возвращались в город, из которого их выгнала война, и с неправдоподобной энергией начинали восстанавливать жизнь, чтобы придать ей хотя бы видимую нормальность. Старые, нетронутые войной краковские стены давали ощущение, что есть на чем строить и на что опереться, что не все пропало, несмотря на столь ужасные утраты. Сохранившиеся осколки красоты, созданной людьми, обнадеживали, что удастся вернуться к жизни.

Послевоенная глава моей истории началась в небольшой квартире на улице Дитля, на границе с Казимежем, где проживали вместе человек пятнадцать. Несколько родственников и знакомых пытались заново устроить свою жизнь, чудом уцелевшую в военном аду. Повседневность в то время была наполнена неожиданностями: кого-нибудь из считавшихся погибшим вдруг встречали на улице – как моего отца, на которого мама случайно наткнулась в Старом городе. За несколько дней до этого давняя знакомая уверяла ее, что не стоит ждать его возвращения, якобы его нет в живых, а некоторые даже утверждали, будто видели, как он умер.

Квартира наша была очень скромной. Мало кто тогда имел что-то, кроме болезненных воспоминаний. Обстановки почти не было, зато людей – много: нашедший угол давал приют близким, оставшимся без крыши над головой. Среди проживавших вместе с нашей семьей, состоявшей из моих родителей, дедушки и бабушки со стороны папы и моей старшей сестры Нюси, был Ромек, бойкий говорливый мальчишка старше меня на шесть лет. Для меня, несмелого, деликатного мальчика, ищущего старшего товарища для игр, это был идеальный партнер. Я и Ромек все время болтались по городу в поисках открытий, но удивительным образом не боялись потеряться. Мы, дети войны, ничего не опасались, забирались в дыры и копались в ямах в соседних дворах в поисках сокровищ, до тех пор, пока мама не звала нас ужинать. Даже самые дальние наши вылазки заканчивались возвращением домой, где нас ждали дорогие люди и знакомые вещи.

Мамочка немного опекала Ромека, потому что быстро поняла, что ему не хватает семейного тепла, хотя у него был дом и семья. Мама Ромека трагически погибла в самом начале оккупации, как и мои дедушка и бабушка с маминой стороны, а его отец сразу же после войны связался с типичной краковской мещанкой. Я запомнил замшевые перчатки, которые мачеха Ромека носила в любую погоду, и презрительные взгляды, которые она на него бросала. Когда много лет спустя Ромек достиг огромного мирового успеха, она стала смотреть на него совсем иначе и даже начала им хвалиться. В моем детском сознании она навсегда осталась олицетворением злой мачехи из сказки «Золушка».

Не знаю, почему Ромек выбрал меня товарищем для игр. Может, потому что мы жили рядом, а наши семьи очень дружили. Несмотря на то, что Ромек был старше меня на несколько лет, он был меньше своих сверстников, а я, который был ненамного меньше его, казался ему идеальным компаньоном. Мы вместе устраивали разные авантюры, но сорванцом считали Рóмана. Его отец не раз спрашивал моих родителей, как Рыся, то есть я, получился таким благовоспитанным ребенком? Среди других детей Ромек выделялся задиристостью, неистовостью, драчливостью, словно фамилия, которую он носил во время оккупации – Вильк[1] – повлияла на его характер. Но со мной он был дружелюбным и терпеливым наставником, инициатором совместных игр, почти братом.

После войны Ромек носил фамилию Полянский, но прежде он был Либлингом, так же, как и его кузина Рома (после войны ставшая Лигоцкой). Она была чуть старше меня и иногда составляла нам компанию. На фотографии 1946 года мы вчетвером на берегу Вислы. Моя сестра Нюся в берете и пальто, сидящая на каменной стене, возвышается над нашей тройкой ростом и жизненном опытом, рядом с ней чрезвычайно серьезный Ромек – мальчишка с неправдоподобно торчащими ушами, внимательно всматривающийся в объектив. Он похож на моего ровесника, мы оба одеты в воскресную одежду. Я стою внизу в матросской рубашке с отложным воротничком, а рядом Рома в белой праздничной блузочке. Эта троица сопровождала меня чаще всего в первые краковские годы и во время поездок в Закопане к нашей довоенной няне Антосе Струзик, в Марципорембy  и Кросценко-над-Дунайцем, где мы обычно проводили лето.

Из наших проделок ранних лет я запомнил два эпизода: сбор черешни и продажу шнурков. Балкон дома на улице Дитля выходил в монастырский сад, в котором росла огромная черешня, которая летом была усыпана сладкими, блестящими ягодами. Всеми способами мы старались до них дотянуться, конструировали хитрые веревочные приспособления для нагибания ветвей. Наша изобретательность, однако, не нашла понимания у владельцев сада: застигнутые врасплох, мы были вынуждены спасаться бегством. В другой раз мы решили попытать счастья в торговле. В брошенной сапожной мастерской во время одной из наших вылазок мы нашли большое количество шнурков для ботинок. Расположившись на улице возле дома, мы начали предлагать их прохожим. Товар, к нашему удивлению, имел успех! Заработали мы какие-то гроши, но Ромек объявил, что их нужно приберечь на поездку в Америку. Напротив находился магазинчик со сладостями. Симпатичный продавец угостил нас конфетами. Этого было достаточно, чтобы подсластить нашу жизнь.

Жизнь в квартире на Дитля не всегда была сладкой: люди, от безысходности вынужденные проживать вместе в небольшом пространстве, схлестывались по любому поводу, не было ни минуты покоя, об интимности не стоило даже мечтать. В конце концов, через два-три года совместного существования мой папа нашел для нас поистине королевское пристанище.

Мы переехали в квартиру на четвертом этаже на Рыночной площади, в дом номер двадцать четыре. Занимавшая целый этаж, она состояла из трех спален, гостиной, кухни и столовой. Из парадной наверх вела каменная лестница, за массивными дубовыми дверями располагался просторный холл нашей квартиры. Справа находились две спальни с видом на Рыночную площадь, большая – родительская, меньшую занимали мы с Нюсей. Слева была огромная спальня дедушки и бабушки (она же служила столовой) и великолепная, выложенная кафельными плитками, прекрасно обустроенная папой ванная комната, а также кухня, в которой жила помощница по хозяйству. Из кухни был выход на остекленную веранду, ведущую в соседнее здание. Квартира была обставлена солидной мещанской мебелью, которую выбрал и купил мой предприимчивый отец: у нас был шкаф для белья и буфет, граммофон и даже рояль, занимавший значительное пространство в большой гостиной, где также стояла мягкая, обтянутая тканью софа, на которой отец любил дремать после обеда. В такие моменты мы ходили на цыпочках, чтобы не разбудить его. Помню, как однажды во время отдыха папе на грудь прыгнул мой карликовый пинчер Шалун. Он так испугал папу, что тот, рассерженный, велел мне тотчас же избавиться от песика. Как же мне было жаль Шалуна – до сих пор у меня перед глазами стоит этот трясущийся, как желе, бедняга на тоненьких ножках.

В гостиной стоял застекленный сервант, в котором было множество безделушек, в основном подаренных тетей Марианной, которую дома называли Манчи. Венка Манчи, тогда уже жившая по другую сторону Атлантики, одаривала нас фаянсовыми ангелочками, головками Моцарта, фигурками пастушек и прочими мелочами, столь же эффектными, как и бесполезными. Со всех этих сокровищ, называвшихся у нас «чепуховинами», старательно стирала пыль очередная наша домработница.

На единственной послевоенной фотографии нашей семьи, сделанной в 1955 или 1956 году, которую я с пиететом храню среди самых ценных памятных вещей, представлено три поколения Горовицей именно в этой гостиной в доме на Рыночной площади. Это необычная фотография – она выглядит так, словно ее сделали в другом столетии, в мещанском девятнадцатом веке, в мире, полном изысканных предметов и элегантных людей. На ней возле массивного стола на солидных дубовых ногах те, кто пережил войну. Крайний слева дедушка Горовиц в темном костюме и галстуке, с седыми, старательно зачесанными назад волосами. Правую руку он засунул в карман, а левой опирается на спинку кресла, в котором сидит бабушка, выглядящая очень элегантно несмотря на возраст и болезнь – на воротничке ее платья, застегнутого под самый верх, брошь с камеей, колени укрыты клетчатым шерстяным пледом. Вскоре после переезда в дом на Рыночной площади у бабушки случился инсульт, и она утратила дар речи. После этого она редко выходила из своей комнаты. Зато дедушка всегда укладывал меня спать, целовал в лоб перед сном и рассказывал интереснейшие истории о первой мировой войне – он служил в австрийской армии.

Но вернемся к фотографии. За бабушкой стоит Нюся, моя прелестная сестра с темными волосами и взглядом довоенной артистки, кокетливо наклонившая голову. Она нежно обнимает за шею маму, сидящую в центре изящную даму с локонами, уложенными в дивную прическу, в темном платье с серебряным украшением. Далее – я, улыбающийся, в пиджаке и светлой рубашке с модным тогда отложным воротничком a là Словацкий, левой рукой обнимающий папу в костюме и галстуке, непринужденно сидящего и опирающегося рукой о стол. На полу красивый ковер ручной работы, на стене – портрет какой-то австрийской дамы в солидной раме. Не знаю, откуда папа его взял, но помню, что великолепная позолоченная рама была заказана у хранителя Вавельского музея. Эта картина висит теперь в нашей нью-йоркской квартире на почетном месте над камином. А под ней мы поставили семейную фотографию, о которой идет речь. Я с грустью думаю о минувшем и обо всех родных, которых уже нет.

Только когда я пошел в школу, до меня невольно стало доходить, как скромно, если не сказать бедно жили мои товарищи. Много лет спустя я понял, что только благодаря безмерной любви моей мамы и неиссякаемой предприимчивости отца, которые делали для нас все возможное, чтобы компенсировать военные годы, у меня были кабаносы на второй завтрак, фотографии, на которых я снят верхом на пони, патефоны и другие замечательные вещи. Было даже птичье молоко.

В моей памяти папа остался энергичным, подвижным человеком: не было такой проблемы, которую он не мог бы решить. Строительный магазин со слесарными товарами, располагавшийся на улице Святого Томаша, который отец  держал вместе с теткой Ромека и матерью Ромы Тосей Лигоцкой, был для такого мальчика, как я, сокровищницей всяких необычных вещей. Предприятие это, безжалостно облагавшееся коммунистическими властями все новыми и новыми налогами, было одной из немногих частных инициатив, которые устояли в борьбе государства с собственностью. Отец отлично вел дела на протяжении многих лет. Магазин «Стройка» прекратил свое существование в конце шестидесятых, когда мои родители переехали в Вену.

В магазине было полно коробок, ящиков и контейнеров с самыми разными шурупами, болтами, вентилями, кранами и прочей слесаркой, назначение которой я понять не мог. Из магазина можно было спуститься по лестнице в подвал, но мне одному возбранялось туда ходить. Его стены были завешаны массивными полками, на которых лежала разного рода арматура. Трубы и трубочки для водопроводных работ, измерявшиеся в неизвестных мне тогда дюймах и уложенные согласно размеру, производили сильное впечатление на воображение ребенка. Кто бы мог предположить, что спустя годы измерения в дюймах станут для меня повседневностью?

В подвале хозяйничал худой парень по имени Юзя, помощник папы, благодаря которому я научился кататься на велосипеде. В один из теплых дней Юзя взял велосипед и позвал меня с собой на Планты. Я так увлекся катанием, что даже не заметил, когда он перестал меня поддерживать, и я неосознанно самостоятельно поехал на двухколесном «взрослом» велосипеде. Только когда я понял, что меня никто не страхует, я тут же упал. С тех пор я полюбил велосипед. Позднее меня чрезвычайно увлекал процесс усовершенствования очередного собственного велосипеда.

Из нашей квартиры на Рыночной площади уцелело всего несколько предметов мебели, которые по сей день находятся в доме Нюси. Еще в шестидесятых годах, вскоре после моего отъезда, у родителей отобрали комнату, в которой я жил. К счастью, из нее был отдельный выход на лестницу. В нее вселилась семья с ребенком, которая должна была жить в нечеловеческих условиях без кухни и ванной. Когда родители уехали из Кракова, из нашей квартиры сделали две. Красивые оригинальные ворота были заменены на банальные, стильный вход в парадную сегодня изуродован вывеской какой-то дешевой забегаловки, втиснувшейся во внутренний двор, а вход на лестницу преграждает враждебная железная решетка.

Но все же ничто не может омрачить моих прекрасных воспоминаний о нашем доме, наполненном людьми, разговорами, смехом, пением и радостью.  Как только мы переехали из квартиры на улице Дитля, моя мама стала принимать гостей – она делала это с размахом и любовью, как настоящая дама. Она и была дамой – такой запомнили ее все.  До войны она работала модисткой, была красивой и элегантной женщиной, умела со вкусом одеваться и создать уютную атмосферу в доме. Не знаю, каким чудом уцелели ее довоенные фотографии, у меня их сохранилось несколько. Я нашел их в нью-йоркском доме тетки Манчи незадолго до  смерти мамы. Фотографии подтверждают, что ее не случайно называли самой прекрасной девушкой Кракова. У нее были глаза фиалкового цвета, тонкие черты лица, маленький носик и изящно очерченная линия тонких губ. Она должна была нравиться мужчинам. Мама любила элегантно одеваться, носить украшения и шляпы. При этом она была замечательной хозяйкой. Все, кто пробовал мамины блюда и выпечку, признавали ее кухню превосходной. Отец по возвращении из лагеря, в котором оставался до конца войны, был худым, как жердь, но уже через несколько месяцев поправился так, что у него появился живот. Несколько раз в неделю в нашей гостиной собирались краковские друзья, со многими родители были знакомы еще до войны – бывали у нас Левандовские, Шпитцеры, Левентоны. Беседовали, музицировали, иногда до рассвета играли в карты.

Мама любила бывать в кондитерской Новорольского, где по воскресеньям собиралось все краковское общество, и в «Фениксе» на другой стороне Рыночной площади. В отсутствие родителей мы с Ромеком устраивали всевозможные проделки, особенно такие, которые не одобрила бы даже моя понимающая мама. Мы устанавливали на комоде маленький эпидиаскоп из картона и проецировали на стену картинки, представляя, что это настоящее кино. Однажды у меня возникло искушение показать фильм на стене Ратушной башни, vis-à-vis моих окон, что закончилось не слишком приятным визитом сотрудников милиции. Когда мы играли в театр, нам нужна была сцена, и поэтому мы укладывали шкаф на пол, безжалостно вытащив из него все содержимое. Устраивая представления, мы охотно переодевались в лучшие мамины платья. По возвращении мама театрально вскидывала красивые руки, но ни разу нас серьезно не наказывала за шалости.

Любимым местом в городе была размещавшаяся на углу улиц Святого Томаша и Шпитальной «коричная лавка» моего детства – известный на весь Краков букинистический магазин господина Таффета, в котором был огромный выбор уникальных печатных изданий. Со всей Польши съезжались, чтобы посмотреть его собрание. В то время на Шпитальной находилось еще несколько букинистов: были Пельц и так называемый «Горбун», располагавшийся в готическом каменном доме. Но Таффеты были одни в своем роде: супруги-владельцы сидели в ужасном хаосе среди книг, бумаг, документов, гравюр и журналов, нагроможденных до самого потолка. У них можно было найти настоящие сокровища, особенно если удалось расположить их к себе. Я частенько бывал у Таффетов. Антиквар был в дружеских отношениях с нашей семьей, охотно принимал меня и разрешал шарить по полкам, с которых я с восторженным стоном сперва вытаскивал довоенные издания приключенческих романов, а несколько лет спустя – книги об искусстве с вожделенными репродукциями. Я ходил в эту пахнувшее пылью царство, как другие дети в магазины игрушек, а щедрый владелец не раз одалживал мне некоторые из своих редкостей. Лишь став взрослым, я осознал, насколько ценной была библиотека Таффетов: среди книг, которые я впервые взял там в руки, было немало запрещенных коммунистическими властями или не переиздававшихся с довоенной эпохи. Не я один проводил там каждую свободную минуту. Мой отец встречал у Таффетов тогдашнего премьера Юзефа Цыранкевича, целыми часами наслаждавшегося у них книгами, которые нельзя было купить в обычном книжном магазине.

В этом букинисте я открыл для себя творчество Карла Мая. Я прочел от корки до корки истории об Олд Шаттерхенде и индийском вожде Виннету, а также – сейчас уже забытые – восточные приключения Кара бен Немси и его слуги Галефа. Они очень сильно повлияли на развитие моего воображения. Букинистический магазин Таффетов существовал до шестидесятых. Он был закрыт в 1968 году, когда их заставили уехать из страны. До сих пор я ожидаю увидеть вывеску на углу, когда иду по улице Святого Томаша от Рыночной площади к Плантам и всякий раз огорчаюсь, когда ее не оказывается.

У нас с Ромеком были одинаковые увлечения: мы экспериментировали с попадающей на рынок электроникой, довольно примитивной по нынешним меркам. До конца жизни  я не забуду впечатления, которое он произвел на меня, когда на моих глазах сконструировал кристаллический детектор. Я и глазом не успел моргнуть, как кучка деталей ожила в его руках – мы услышали шум и треск, смешанный с тявканьем коммунистической пропаганды и звуками социалистических шлягеров, настраивающих на рабочий лад. Позже возникли наши радиозаписи. Ромек, у которого с детства был актерский талант, уже тогда выступал в радиотеатре «Веселая компания» и там подсмотрел, как делаются записи. Под его руководством мы записали наши выступления, состоящие из диалогов и музыкальных фрагментов.

Мы использовали тогдашнее чудо техники – гэдээровские магнитофонные приставки. Это исключительно простое устройство из обычного бакелита в виде треугольника. Один его угол устанавливался на ось тарелки граммофона, чьи обороты приводили его в движение. На два оставшихся угла накладывалась бабина с лентой и помещенная в этой части головка регистрировала звук. Иногда тарелка замедлялась, и тогда голоса изменялись комичным образом. Записи, сделанные с помощью этого устройства на коричневой стилоновой ленте[2] разрезались бритвой и монтировались с помощью пластыря. Одним из наших достижений в области радиотеатра был цикл под названием «Веселье на новоселье». Мы развлекались на полную катушку: устраивали импровизации, придумывали разные звуковые эффекты, в повествование вставляли фрагменты музыкальных произведений, которые исполняли на том, что попадалось под руку, в основном на кастрюлях, и песенки собственного сочинения. К сожалению, материальных свидетельств нашей бурной творческой деятельности не осталось.

Мне было, наверное, лет десять, когда отец подарил мне первый фотоаппарат. Это была «лейка» тридцатых годов. Не знаю, купил ли он ее на барахолке или забрал у знакомых, которым отдавал на хранение, но она появилась неожиданно, каким-то чудесным образом. Я никогда с ней не расставался. На первой моей фотографии, которую я хорошо помню, был запечатлен скульптурный маскарон с прекрасного готического свода угольного подвала в нашем доме на Рыночной площади. На одном из замковых камней как раз был этот урод, которого я осветил светом лампочки. На большинстве моих юношеских фотографий – Краков. Фотографирование города в то время было приключением, неограниченным запретительными надписями, решетками, висячими замками. Всюду можно было попасть: на крышу Сукенниц, на башню Мариацкого собора, во дворы и разные таинственные, темные и опасные уголки. Я фотографировал сказочные городские виды, «заговоренные дрожки», как у Галчинского, монахинь на засыпанной снегом Рыночной площади, фантастические готические и барочные архитектурные элементы – весь этот магический галицийский меланж. Несколько лет назад сестра прислала мне случайно найденную фотографию середины пятидесятых годов. Мы были на какой-то экскурсии в Варшаве – группа учеников в серых плащах и беретиках. На этом снимке я единственный с фотоаппаратом. Много лет спустя я подарил «лейку» моей жене Ане, именно ею она сделала серию фотографий, на которой я бреюсь, сидя в ванне. Почему я в тот момент изобразил Гитлера? Одному Богу известно.

Фотографии нужно было где-то проявлять, поэтому мы с Ромеком устроили импровизированную темную комнату в нашей ванной. Мама, конечно, сердилась, потому что мы переворачивали вверх дном весь дом, а наши эксперименты затрудняли жизнь остальным домочадцам. Особенно злилась Нюся – так, как может злиться в таких обстоятельствах элегантная молодая особа, часами дожидающаяся доступа к зеркалу. Тем более, что в то время в ее жизни появился Тадеуш Каракульский, молодой, симпатичный студент медицинского факультета, с которым она познакомилась на танцах в Доме молодежи. Благодаря своему славному характеру он быстро стал любимцем моей мамы, а позднее пользовался симпатией и уважением у пациентов, не говоря уже об огромной любви моей сестры, которой она одаривает его по сей день. Ничего удивительного в том, что наша с Ромеком фотолаборатория в ванной, лишавшая ее возможности привести себя в порядок перед свиданием, доводила Нюсю до бешенства. Несколько раз в бессильной злобе она включала в ванной свет, засветив все наши фотопленки. Мы воспринимали это, как нападение, и в порыве ярости готовы были ее убить. Наши фотоэксперименты были для нас важнее всего на свете.

В темной комнате мы все придумали и обустроили сами из имевшегося оборудования. Умывальник и ванная служили нам кюветами, для промывания пленки мы использовали биде – по тем временам предмет роскоши, установленный в нашей ванной. Реагенты готовили сами из веществ, купленных в аптеке. Сейчас я с ужасом думаю о тех ядах, которые мы смешивали своими руками и чьими парами дышали. Увеличителя у нас не было, поэтому мы пользовались старым эпидиаскопом. Из коробок мы сделали рамку для кадрирования, чтобы контролировать количество света, а изображения проецировали горизонтально на стену. Помню, папа тогда курил плейерсы. На жестяных коробках из-под них была голова матроса со спасательным кругом. Из них получались превосходные подкладки для прикрепления снимков: мы прилепляли коробки к стене пластырем, а к ним резинками – бумагу. Наша техническая изобретательность не имела границ.

         Иногда мы играли в те же игры, что и наши ровесники. Две из них вспоминаю с особой теплотой – зоську и блошек. Для них было необходимо самостоятельно сделать реквизит – нынешние дети этого не понимают. Игра в зоську заключалась в том, чтобы передней или боковой частью ботинка подбить маленькие шарики из свинца и шерсти. Мы играли в нее часами, устраивали командные и индивидуальные соревнования. В блошки играли дома, за столом. Важно было иметь правильно заготовленные пуговицы.  Наиболее ценными были большие, достаточно тяжелые и скользкие с обратной стороны. Без колебаний мы отрезали элегантные пуговицы от пальто и шуб наших мам и бабушек, шлифовали их наждачкой и приступали к игре. Когда я рассказывал о наших развлечениях своим маленьким сыновьям, растущим в эпоху компьютерных игр, они смотрели на меня, как на безумца.

         Первые годы моего обучения в бедной начальной школе в Казимеже, в которой я просиживал целые дни на уроках, помню смутно. С робкими одноклассниками, большинство из которых были сиротами, у меня отношения не складывались. Почти ничего из пройденного не осталось в моей памяти. С тех пор, как себя помню, я мечтал стать художником. Я желал этого так страстно, как другие мальчики мечтают стать пожарными или пилотами. С раннего детства во мне проявились художественные способности, которые мои родители заметили и оберегали – что было необычным в ранние послевоенные годы в среде практичных и приземленных краковских мещан. Родители никогда не увещевали меня выбрать профессию адвоката или врача. Возможно, это было связано с традицией – в маминой семье было много талантливых и состоявшихся музыкантов. Быть может, именно поэтому и благодаря дружелюбной атмосфере в нашем доме, я связал свою жизнь с искусством.

 Перевод с польского Эвы Гараевой.

 Примечания:

 [1] Волк

 [2] Нейлоновая лента

Переводчик благодарит Институт Книги (Instytut Książki) за возможность работы над переводом книги Рышарда Горовица в Кракове в 2018 году. 

 

Текст печатается по изданию:

Ryszard Horowitz. «Życie niebywałe. Wspomnienia fotokompozytora».

 Издательство «Znak», 2014.