Письма из плена

Из писем, круживших между Альтенграбовом и Варшавой, сохранились лишь несколько. Причем исключительно написанные отцом. Письма от матери с моими неуклюжими приписками пропали. Они разделили судьбу всего имущества отца в неволе: из предметов, положенных им в рюкзак в Анинe, остались только маленькая иконка и старый молитвенник: вырванные из него страницы заменяли отцу бумагу. Но об этом в другой раз.

Первое из сохранившихся писем к маме датировано 11 июня 1941 года. Послано оно ещё из arbeitskommando[1] номер 800. Продолговатый лагерный бланк, плохо читаемые буквы, написанные химическим карандашом, рядом такой же чистый бланк, который следовало было оторвать и использовать для ответа. Только таким образом можно было переписываться с пленным. Отец писал:

«Нам с тобой иной раз приходится нелегко; но именно Ты и именно я встретились для того, чтобы жить в такое время. Подумай хорошенько об этом. Кажется, сегодня годовщина нашей свадьбы! Пусть Тебе приснятся прекраснейшие ирисы! Я часто тревожусь о Ваших насущных потребностях, но знаю, что мои молитвы сохранят Вас в здравии. Знаю и верю. Жди меня. Это письмо носи с собой. Твой Кот».

Судя по состоянию бланка, мама долго носила это письмо с собой. В нём не хватает первой части (бланки складывались несколько раз, в результате чего получался конверт, с двух сторон которого оставалось место для адресов отправителя и получателя). На изгибах слова стёртые, почти не читаемые, края изношены.

Годовщина свадьбы, о которой упоминает поэт, была 1 июня. Родители обвенчались в 1930 г. в церкви на Праге (моя мать была по матери русской, а по отцу — грузинкой). Об этом событии мама вспоминала как о чём-то необыкновенном: «Это была волшебная свадьба. Такой другой не могло быть на свете. А потом, вместо свадебного путешествия, мы ездили по канатной дороге и стреляли в картонного Чаплина цветами (...)».

 Следующее из сохранившихся писем Наталия получила лишь в марте следующего года. Из писем отца следует, что родители часто писали друг другу. Почему до сегодняшнего дня сохранилось только девять писем? Не могу ответить, просто не знаю. На этот раз, помимо слов любви и веры в скорое свидание, письмо содержало большой сюрприз:

 19 III42. Моя Путеводная звезда, вчера от Тебя снова пришло три письма и открытка от Люциана, которому я сразу же ответил на твоё имя. Прочитай. Все Твои письма прекрасные, все любимые, все мудрые. Сотворил специальную молитву за Киечка[2], обращённую к Королеве Ангелов, потому что Королева Ангелов помогает вернуть здоровье больным. Горячо поцелуй Кирусю и Маму, передай самый сердечный привет Марине, Ежи и Фердинанду. Вместо Пасхальных гиацинтов посылаю Тебе несколько строк, которые написал, как сумел, после двухлетнего перерыва. Кот ».

Упомянутые в письме Марина и Ежи — это супруги Загурские. Ежи тоже был поэтом, членом группы «Жагары». О двух других мужчинах — Люциане и Фердинанде — ничего не могу сказать. А стихотворение, названное позднее автором «Письмо из плена», звучало так:

Родная моя, родная!
Ты спишь уже? Доброй ночи!
Во тьме твою тень различаю,
а ночь — весенняя очень.

Единственная под луною,
как твое имя восславить?
Ты мне — вода в летнем зное
и варежка в снежную заметь.

Счастье мое весеннее,
осеннее, летнее, зимнее...
Молвь мне «Спокойной ночи»,
тихо сквозь сон шепни мне:

За что же награда эта,
с тобой, как в райском чертоге?
Ты — светоч этого света
и песня моей дороги[3].

Радуйся. Верь. Будь спокойна. Serwus[4]! Кот».

В следующем письме, датированном 8 июня 1942 года, поэт пишет:

«Моя Путеводная звезда. Посылаю Тебе стихотворение, которое должен был уже давно Тебе выслать. Пусть это будет моим скромным подарком для Тебя на годовщину нашей чудесной свадьбы.

СЕРЕБРЯНАЯ АКАЦИЯ

Что-то поможет? Нет...
Мне ли пытаться?
Это лишь сон, это лишь свет
белых акаций.

Трепет струн, сильных струн,
их не порвать нам.
Будет на них июнь
снова играть нам.

Душною можно волной
вновь упиваться!
Радостный вихрь, радостный рой
белых акаций.

Скажи, неужели есть
лучше планета:
акация — это песнь,
песня расцвета.

Маленьким слава богам,
любви посланцам —
от губ летят к губам
лепестки акаций.

Какой тут и звон, и гул
от аромата!
Сердце пред ним зажгу,
словно лампаду.

А в голове круговерть,
искра в тумане:
раздеть бы тебя и одеть
только цветами!

Ведь ты же сестрица им,
моя королевна,
белый пух, серебряный дым
акаций серебряных^.[5]

Не пойми только неверно начала: в венке ведь так укладывают цветы, чтобы он был красивым. Я все время весёлый и послушный как Кийек и постоянно читаю Твою любимую книжку. Передай привет Жене и всем, а Господь Бог пусть держит Тебя в своих могучих ладонях. Кот».

Здесь упомянута Женя Эксе, приятельница матери и её уже покойного брата.

И, наконец, из этой поэтической переписки отметим ещё одно послание от 1 октября 1942 года — единственную из сохранившейся корреспонденции открытку из Альтенграбова. На ней вместо письма – стихотворение, впервые опубликованное в 1978 году

Пусть далека дорога,
в сердце тоска и тревога,
скоро вечер — с ним ангел Господень,
и Ты  — все так, как прежде.
Нам же Господь нестрогий
посеет цветы у дороги
и каждый цветочек молвит:
 — Будьте в надежде!

Пусть затянулась прогулка,
но сердце забьется гулко,
твоему улыбаясь нежно.
Завтра в своих объятиях
смогу твои слезы унять я.
Цветы у дороги молят:
 —  Будьте в надежде![6]

Итак, после трёх лет молчания 1942 год принёс целых четыре стихотворения. Считаю этот факт большим событием. Галчинский — поэт столь плодовитый, столь трудолюбивый, всегда так много писавший, к тому же с желанием и с кажущейся лёгкостью, теперь, в течение шести лет немецкой неволи, создаёт всего лишь девять стихотворений. Два —  сразу после катастрофы 1939 года, затем перерыв до 1942 года, принесшего четыре стихотворения. Последним из них, была «Дикая роза»:

За запахом Дикой розы пойдешь,
заплутавшись среди дорог.
Как волшебная флейта, тебя поведет,
и будешь идти все вперед и вперед —
туда, где окно и порог.

Ради Дикой розы ты все снесешь,
ей навеешь синие сны.
Еще чуть-чуть… Два поля пройти.
И ту ольху. И вот на пути —
звезды, слёзы и блеск луны.

О Дикой розе дорога поет
и метит мой путь золотой.
Дикая роза! Ты светишь сквозь мрак.
Дикая роза! Ты слышишь мой шаг?
Я иду к тебе, — ветер твой.[7]

Следующий перерыв продолжался тоже два года, до осени 1944 года. Тогда в Альтенграбов привезли солдат Варшавского восстания. Среди них поэт будет искать своих близких, обеспокоенный молчанием жены и скупыми сведениями о 63-дневной борьбе героического города.

Отец ждал вестей из борющейся восставшей Варшавы. Как вспоминают почти все его сотоварищи по горькой участи, это был страх, граничащий с паникой. А вестей из Варшавы не было.

В октябре 1944 года в Альтенграбов пришёл транспорт с ранеными и  больными участниками Восстания: всего 2655 человек, в том числе 445 женщин и 54 несовершеннолетних подростка. Прибывших разместили в Gross Ltibars, в госпитале в Альтенграбове и в самом лагере.

Фашисты сурово отнеслись к детям-узникам. После поверхностного осмотра и «лечения», их всех отправили на самые тяжёлые работы в фирму Schafer и Budenberg в Магдебурге.

 В Gross Ltibars содержали женщин, и здесь отец проводил каждую свободную минуту, ходя от одной узницы к другой и спрашивая о девушке по имени Наталия или Кира. Но ни одна из них ничего не могла ему ответить…

Некоторые данные о госпитале военнопленных, об этом «Lаz.А», мне передал пан Збигнев Захорский. В объёмистых воспоминаниях, не всегда совпадающих с реальными фактами, он пишет:

«После Варшавского восстания меня, тяжело раненного, доставили в госпиталь солдатского лагеря XIA в Альтенграбов (…).В этом лагере находился К.И.Галчинский. (…).Благодаря владению несколькими языками, был переводчиком. Галчинский к тому времени стал уже бывалым военнопленным и, как переводчик, имел постоянный пропуск, позволяющий ему выходить за территорию лагерного госпиталя. (…) Галчинский в то время постоянно жил на территории лагерного госпиталя в одной комнате с польским поручиком-врачом, имя которого я не помню, и курсантом военного училища Тадеушем (NN), выполнявшим функции санитара».[…]

Францишек Доньчик, с которым Галчинский часто встречался в лагере, сообщает, что в госпитале «А» врачом был майор доктор Степан Васек, в лагере — капитан доктор Малецкий, а в Gross Liibars— майор доктор Юзеф Конарский. Далее он пишет:

«Помещение для госпиталя нам выделили в одном из деревянных бараков, в каждом которых могло разместться около 60 раненых. Хотя главным врачом был немец, однако уход за ранеными выполняли врачи-узники, в т.ч. англичанин, серб и упомянутый ранее поляк […]».

Беспокойство Галчинского о судьбе своих близких смог успокоить только Францишек Доньчик, который первый сообщил ему о том, что жена, дочь и тёща живы и вначале находились в лагере в Прушкове, из которого затем с чьей-то помощью им удалось выйти.

Этим человеком оказался Ярослав Ивашкевич. Ненадолго, всего на несколько дней попали мы в переполненный дом поэта в Стависко, откуда нас направили в Краков. Но вместо древней столицы Польши мы попали в Калиш, родной город мамы. И только после освобождения города войсками Красной армии мы перебрались в уже свободный Краков.

1 октября 1944 года Галчинский создает одно из самых известных своих стихотворений – «Песню о флаге». Как рефрен, повторяются в нем слова:

Никогда этот флаг не был белым,
никогда он не станет алым,
он всегда будет бело-алый,
словно вихрь неистовый, шалый…

В  стихотворении есть фрагмент, звучащий сегодня пророчески:

Полночью за скатертью зелёной
дьяволы усаживались в ряд:
пол блестел, звонили телефоны,
и стучал шифровальный аппарат.
Дьяволы с сердцами из стали
бело-алую проблему решали.

И рыдали флаги: — За что же
вы хотите нас уничтожить?
Мы ль виной, что от других отличны,
что трагичны, не дипломатичны…

В этом флаге — шопеновские звуки,
Матерь Божья приложила к нему руки.[8]

Что это, как не поэтическое предвидение близкой уже Ялты?!

В ноябре того же года появляются еще два прекрасные лирические стихотворения.  Первое — без названия. Позднее им станут слова первой строки:

Едва появится месяц, и свиток мыслей упорных
начнет писать синим цветом, как Доротее — Герман,
иду я к очам твоим и ставлю там двух дозорных:
Попо и Серафину – двух котов моих верных.

Коты стоят на страже, и мне спокойно при этом,
ведь под котов защитой не тронут тебя, я знаю.
Твой сон окружу заботой и прямо перед рассветом,
как месяц, смешной и вечный, с котами в небе растаю.[9]

 Второе и последнее в 1944 году стихотворение называется «Матерь Божья сталагов».

Зима уже приближалась, но дул еще ветер южный
с запахом девичьих бантов... А за колючим заплотом
буковый лес начинался, а буки были, как ноты.
Оттуда ты к пленнику вышла и прошептала: — Послушай!

Волос твоих я касаюсь, чтоб милосердье с отвагой
в сердце сплести твоем, чтобы выстоять мог ты в битве.
Я в твоих снах обитаю, в дневной борьбе, и в молитве,
и в облаке золотистом... Я — Матерь Божья cталагов.

Знаю о ваших заботах, о всех ваших бедах знаю,
о письмах, днях бесконечных и о ночах бессонных,
жалобы, как цветы, Я в шумящий букет сплетаю,
чтоб возложить на ступени Иисусова трона.

Отложит Господь свой скипетр, и сотворит Он чудо,
и каждой жалобе вашей даст певучее имя,
и станет эта — алмазом, та — жемчугом, изумрудом,
а те, что всех тяжелее, деревьями станут большими.

Знаю, как вам тяжело, до конца Я пребуду с вами:
проблеском в вашей печали, следом на снежной постели,
стану венцом и пальмой тем, что держаться сумели,
как освежающий дождь, волос коснусь Я руками.

Прощай, мне пора… Спешу навестить еще женщин милых,
сошлю им шуршащие сны о детках в розовом платье,
о добрых мужьях, о жизни, — прекрасной песней звучать ей.
А умершим от ран — рябиной зажгусь на могилах.[10]

Сталаг Альтенграбов, ноябрь 1944

Перевод  Клаудиа Малковская

Статья публикуется в сокращенном варианте