Вроцлав

Если посмотреть на город, как на текст, то окажется, что Вроцлав - странное повествование. Это палимпсест – текст, написанный поверх другого, который по каким-то причинам пытались вытравить или стереть. Сквозь новый яркий и отчетливый текст все еще проглядывают старые буквы, целые предложения, хотя и не до конца прочитываемые. Они сопровождают новые слова, как  аккомпанемент, звучащий из прошлого, исполняемый на экзотических инструментах в ином ритме. Это  «надписывание» на разных языках продолжается столетиями, а когда-нибудь его последними авторами станут ветер и песок. Мне близка культура палимпсеста. 

Вроцлав умер и воскрес семьдесят лет назад – разрушение города весной 1945 года стало его началом. История трагической обороны крепости Бреслау превратилась в своего рода миф об основании города. Парадокс заключается в том, что Вроцлав не был разрушен бомбардировками союзников, как другие немецкие города, и не пострадал от действий Красной Армии. Вроцлав уничтожили его жители и защитники. Парадокс еще и в том, что впоследствии город последовательно и аккуратно заново построили приезжие.

Я пишу о  том, что произошло, ровно семьдесят лет спустя. Вроцлав, призванный самим Гитлером к  сопротивлению  любой ценой, превратился в крепость Бреслау, а оборона привела к полному уничтожению города. Немецкие защитники поджигали и взрывали дома, чтобы сделать в развалинах пулеметные гнезда. Семьдесят лет назад, в начале марта 1945 года, был отдан приказ о разрушении целых кварталов. Доказательством деструктивного безумия, охватившего защитников, стало строительство аэродрома в самом центре – в прекрасном университетском районе, поблизости от тогдашнего Кайзербрюке (нынешнего Грюнвальдского моста)  и Фюрстенбрюке (теперь Щитницкий мост). Тогда были методично уничтожены все здания вместе с тем, что в них находилось: государственный архив, протестантский костел Мартина Лютера и католический Святого Петра Канизия. Возникла полоса размером тысяча триста метров в длину и триста в ширину.  На работах по очищению этого участка от строительного мусора трудилось более десяти тысяч пленных и представителей гражданского населения. Большинство из них погибло. На этом аэродроме никогда не сел ни один самолет, ни один с него не взлетел. Оборона крепости – это три тысячи самоубийц и восемнадцать миллионов кубических метров развалин.

Спустя три дня после капитуляции, в начале мая 1945 года, в городе появились представители новой власти. В воспоминаниях пришедших звучат апокалиптические ноты: город пропитан едким запахом дыма и зловонием разлагающихся трупов. Не было электричества, газа, воды. Улицы кишели крысами. Новоприбывшие были в апатии, испытывали страх и предпочли бы отсюда убежать. Мои дедушка и бабушка, ехавшие с востока страны, тоже сошли во Вроцлаве, в Псе-Поле, потому что дальше поезд не следовал, увидели дымящееся пепелище и не смогли смириться с тем, что им придется здесь поселиться. Что это, если не продолжение мучений военного времени? Они снова сели в поезд, рискуя попасть в худшее место. Еще несколько месяцев дедушка и бабушка искали место для жизни. Сначала приехали в Гожув, но там не было никого «своего», потом обосновались в Ключборке. Всю свою оставшуюся недолгую жизнь на новом месте они боролись с глубоким, всеохватывающим чувством чужеродности:  домашней утвари, вида тарелок, запаха от полей, сыпучести почвы. Мы – потомки тех пионеров, неохотно обживавших новые земли.

Я родилась в 1962 году на Одере, северном рубеже исторической Нижней Силезии, и не унаследовала хорошо известного, многократно описанного в книгах и эссе, излитого в дневниках и реконструированного в искусстве ощущения чуждости.  Оно растворилось где-то по пути, как рецессивный ген. Осталось лишь удивление и осознание   полустершихся следов чьего-то прежнего присутствия.  Сродни комплексу Белоснежки – так я это называю. Помните? Белоснежка, убегая от злой мачехи, оказывается в домике гномов. Хозяев в доме нет, а она, рассматривая их маленькие кроватки, столовые приборы, крошечную мебель, гадает, кто же здесь жил, в чьей постели она будет спать, из чьей тарелки есть. Дом пуст, присутствие его жильцов ощущается через предметы: жильцы ушли, а их вещи стали стражниками их существования. Белоснежка несмело располагается в чужом доме, который ей не по размеру. Этот дискомфорт знаковый – в чужой мир для начала нужно вписаться. Послевоенные поколения еще страдают синдромом Белоснежки, но есть ли он у моего сына? Ему Вроцлав пошит по размеру. Жизнь Белоснежки продолжается, а домик гномов лишь один из ее эпизодов.

То, что туристским символом Вроцлава стали гномы, для меня трогательный факт – совпадения неслучайны. Столь инфантильно мы изобразили тех, кто был здесь до нас, – они стали карликами. Мы превратили прошлое в уличную игру – и теперь туристы бродят по городу с картами в поисках прячущихся гномов.

Но меня всегда больше интересовала не прежняя жизнь в Бреслау, а то апокалиптическое время его уничтожения и написания заново, послевоенный период, пронизанный постоянной тревогой и великим триумфом жизни. Рассказы о дымящихся руинах, человеческих костях, на которые случайно можно было наткнуться при разборе руин, страх стать жертвой мародеров, готовых на все ради ценной добычи. Меня возмущал вывоз кирпичей из разобранных костелов в Варшаву, поражало то, что можно было снять квартиру с дырой в два этажа от бомбы или случайно найти «сокровище»  вроде перочинного ножика со свастикой, заткнутого за наличник двери. Для меня это был потрясающий рассказ о мире, который умер и в муках воскрес. Все жители Вроцлава прекрасно знают историю города. Она остается в памяти, потому что, как я уже упоминала, основана на парадоксе.  Это история случившегося болезненного чуда с примесью иррационального, антилегенда. Актом основания города Вроцлава стал акт капитуляции крепости Бреслау, представленный победоносными красноармейцами местному командованию Вермахта на Вилле «Колония», расположенной на тогдашней Кайзер-Фридрих штрассе 14, что в одном переулке от места, где я пишу этот текст.

 *

 Впервые я увидела Вроцлав, когда мне было семь лет. В 1969 году, когда мы приехали в город, меня поразили вездесущие пустыри. Хорошо помню тот момент – я сидела в автобусе у окна, город мелькал слева, а мама объясняла мне, что здесь когда-то стояли разрушенные дома. С оптимизмом в голосе, присущим тому времени, она добавила: «Скоро тут построят новые». Уже тогда мир предстал передо мной, как нечто надписываемое. Новое никогда не бывает полностью новым, оно всегда в какой-то степени продолжение старого. Старое предоставляет новому пространство, задает формат и определенное количество возможностей. Вполне возможно, что именно во время той поездки я впервые увидела здание главного вокзала и влюбилась в него первой в жизни архитектурной любовью. Позже, препираясь с кузинами, жившими в центральной части Польши, я хвасталась, желая убедить их в своей исключительности: «А у нас во Вроцлаве великолепный железнодорожный вокзал.  Самый большой и самый красивый на свете. Вы его видели?» А когда они отвечали, что нет, я с удовлетворением добавляла: «Значит, вы ничего не видели». В подобной манере я хвалилась валами на Одере и «самым большим в мире зоопарком». И удивлялась, почему у них там на кладбищах надписи по-польски. Я считала, что немецкий язык, особенно готический шрифт, специально предназначен для надгробных надписей на всех погостах мира.

Я употребляю выражение «старонемецкий» естественно и без всякого умысла. Оно не имеет ничего общего с «немецкостью», также, как анабаптисты являются не последователями баптистов, а самостоятельным религиозным течением. Формулировка «старонемецкий» cродни определениям «давно минувший», «допотопный», «старый», отражающим категорию времени, ее используют и для описания изысканной эстетики предметов, слегка  потрепанных, но благородных, хоть порой и не до конца понятых, но привлекающих своей затейливостью. Частенько «стронемецким» называли солидный, основательно построенный дом, выгодно отличающийся от панельных домостроений, из которых быстро вырастают целые жилые кварталы. Это убеждение осталось у меня до сих пор.

Когда после продолжительного периода жизни в деревне я решила вернуться в большой город, мне казалось, что я могу поселиться в любом месте, но ошибалась. Тот, кто всю жизнь прожил в Нижнесилезской провинции  (не считая нескольких лет учебы и путешествий), почувствует себя чужим скорее в Варшаве, нежели во Вроцлаве. В столице меня всегда поражают ее  по-азиатски огромные, пустые пространства, напоминающие растяжки на коже; резко меняющийся климат, который отражается на настроении варшавян; дальневосточная лихорадочная спешка. Я рассматривала и Краков, с которым меня связывают профессиональные дела, но там мне всегда душно. Кажется, что небо висит так низко над городом, что все передвигаются, как в горячечном бреду.  Вроцлав – единственный крупный город, который близок мне по духу. 

Сейчас я живу в старонемецком доме 1912 года, неподалеку от той знаменитой Виллы «Колония», в которой был подписан акт капитуляции города-крепости Бреслау. Во время замены пола мы нашли пятидесятигрошовую монету 1923 года, упавшую в щель между досками и так там и оставшуюся. Как я выяснила в архиве, это эклектичное мещанское здание в дальнем предместье города построил купец Макс Рошер. Найденная нами монета – неоспоримое подтверждение его торговых связей с Польшей.

Вроцлав, сегодня охотно представляемый как «место встреч», в прошлом был очень консервативным и мещанским городом. «Провинциальная филистерская дыра»  – так писали о нем немецкие артисты. Говорили еще, что «настоящий берлинец происходит из Вроцлава», что свидетельствовало о постоянном оттоке способных молодых людей в столицу, потому что этот город не мог их задержать. Многие известные люди какое-то время жили во Вроцлаве, но позднее переезжали в более привлекательные места. Не будем забывать, что предвоенный Бреслау был в числе нескольких избирательных округов, в которых со значительным преимуществом одержала победу  НСДАП, а в 1933 году из города были изгнаны тысячи евреев. Порой я размышляю о той мрачной странице истории Вроцлава и царившей в нем провинциальной мещанской атмосфере, отрицающей все новое, – не сохранилась ли она до сих пор на старых узких улочках, бульварах у Одера, во дворах-колодцах в районе Надодже? Может ли она влиять на современный Вроцлав? Существует ли душа города, не зависящая от этнического происхождения его жителей? Вроцлав становится богаче и прекрасней. Уже почти не осталось больших пустых пространств, которые поразили меня в детстве. Окрепший польский средний класс заполняет театры, кинотеатры, торговые дома, покупает квартиры в домах с огромными окнами в новых районах Вроцлава. Его вкусы мы видим в витринах магазинов, на улицах и в садах вокруг домов. Это класс потребителей и сторонников либерального порядка. Но каждый, кто делает карьеру, рано или поздно покидает Вроцлав. В последние годы город прославился на всю страну из-за конфликта с цыганскими иммигрантами и атакой на профессора Зигмунта Баумана.

Города, в которых до сих функционируют старые рыночные площади, как правило консервативны, в них сохраняется прежний давно сложившийся уклад. Этот иерархический, почти феодальный, формирующий общественное сознание дух подсознательно воздействует на восприятие городского пространства жителями. Таков Вроцлав. Демократичными считаются города, имеющие много центров, действующих параллельно.  Для них характерны многообразие и сосуществование, а не угнетающая иерархичность и подавляющая централизация. В таких городах районы не соперничают между собой, а разделение на лучший и худший неочевидно. Таков Берлин. Есть и такие города, в которых старые рынки уже перестали выполнять роль настоящего центра, превратившись в заполненные туристами этнографические музеи под открытым небом, а подлинная жизнь города перенеслась в какое-то иное место. Подобные города, возможно, поняли свое новое предназначение, хотя ценят прошлое и связанные с ним традиции. Однако среди них есть города с утраченной самоидентичностью после пережитой катастрофы – такова Варшава.

Вроцлав – новый текст, написанный поверх старого. Чем старше я становлюсь, тем сильнее старый текст исчезает под новым. Мои глаза уже почти не различают его, но я-то знаю, что он есть и всегда будет, а новые поколения вроцлавян будут открывать его и прочитывать по-новому.

Перевод с польского Эвы Гараевой