Весь этот джаз

[…] Во времена моей юности в Кракове было много поклонников джаза, но возможность послушать любимую музыку была ограниченной.  Пластинки, привезенные с большим трудом с Запада, стоили целое состояние. Каждый экземпляр, купленный в комиссионном магазине или присланный из-за границы родственниками, был на вес золота. Один из комиссионных, в которых можно было найти интересные джазовые записи, находился на первом этаже соседнего дома. Войтек Кароляк по сей день вспоминает, как время от времени туда заглядывал и испытывал приступ сердцебиения, если, к примеру, нападал на пластинку Майлза Дэвиса за тридцать злотых – по тем временам это было целое состояние. Нужно было действовать расторопно, чтобы никто не перехватил такое сокровище. В таких случаях быстро организовывался сбор средств среди друзей и родственников и – бегом в комиссионку! Приобретенный вскладчину лонгплей потом ходил по рукам, осчастливливая совладельцев.

          С просьбой прислать записи любимых исполнителей я обращался к дяде Герману. Я месяцами ждал посылку,  а когда она приходила, обнаруживал в ней развлекательные пластинки  биг-бэндов Гарри Джеймса или Гленна Миллера. Для меня же настоящими джазменами были Чарли Паркер, Майлз Дэвис, Дэйв Брубек. Дядя хоть и был музыкантом, но не имел ни малейшего представления о джазе. Для него все, созданное после венского вальса, звучало одинаково. Если же среди присланных попадалась пластинка, которую можно было слушать, я бежал к телефону и звонил Анджею Домбровскому, с которым уже подружился. Впоследствии он стал известным ударником и джазовым вокалистом. «Слушай, у меня появился классный лонгплей,  придете с Кароляком послушать?» – предлагал я.

          Джазовая пластинка, бутылка кока-колы, программы Уиллиса Коновера – все, что окрашивало цветами серую повседневность, – становилось для нас сенсацией. Одним из событий того времени была организованная коммунистическими властями выставка «Это Америка», представленная в краковском Национальном музее весной 1953 года. Не я один вспоминаю ее с теплыми чувствами. Очень смешно описывала ее моя краковская подруга Дорота Тераковская в повести «Оно». О ней также написал Марек Хласко в «Красивых, двадцатилетних».

          По замыслу организаторов выставка должна была показать американскую жизнь с самой худшей стороны. Поэтому в витринах выставили рубашки с пестрыми узорами и супы в жестяных банках, авторучки, пистолеты и многое другое, что могло иллюстрировать проблемы современной Америки: расизм, эксплуатацию трудового класса, деградацию вкусов, нравственный упадок и убожество империалистического образа жизни. В отдельной стеклянной витрине был выставлен комбинезон шпиона-диверсанта. Однако эффект, произведенный выставкой, оказался совершенно противоположным задуманному: все экспонаты,   показывавшиеся в качестве доказательства капиталистической деградации – комиксы, упаковки, эротические фотографии – вызывали у нас огромный интерес.

          Помню, как один из сотрудников американского посольства припарковал под рекламной надписью выставки «Это Америка» свой кадиллак – символ мнимого упадка капитализма. Наша компания покатывалась со смеху, глядя на эту красноречивую и абсурдную картину. Мы были до такой степени отрезаны от мира, что когда в Краков приехал первый африканец из какой-то прокоммунистической страны, город буквально забурлил. Люди собирались вокруг него, чтобы взять автограф, считая, что такой диковинный человек непременно должен быть знаменитостью! Пожалуй, это была единственная в истории пропагандистская выставка, на которую люди ломились по собственной инициативе. Школьные группы образовали самую длинную очередь, которую я видел, хотя толпы у краковских магазинов были обычным делом.

          Войтек Кароляк утверждает, что стал джазменом благодаря выставке и той музыке, которая ее сопровождала  –  это были пародии на коммерческие американские радиостанции. На эти мелодии сочиняли различные слоганы вроде «Без слабительной соли Гордона нет оркестра Боба Карлтона». Эта музыка смешивалась с записями Дюка Эллингтона, Диззи Гиллеспи и Оскара Питерсона. Музыку было слышно уже на пороге, поэтому мы ходили к музею, чтобы посидеть на ступеньках и послушать джаз. Мы сидели под большим динамиком, из которого раздавался динамичный звук с преобладанием басов. Тогда это производило сильное впечатление. Именно там, на лестнице модернистского здания Национального музея я, как и Войтек, заразился бациллой джаза, от которой не избавлюсь до конца своих дней.

           В пятидесятые годы джаз открывал многие двери и объединял людей. Войтек и Анджей познакомили меня со многими молодыми краковскими музыкантами, и я стал бывать там, где можно было услышать джаз. Частенько устраивали концерты в квартирах, а одна из первых в Польше джем-сейшен состоялась у нас дома.

          В веселом джазовом обществе – у меня в гостях порой собиралось до двадцати человек, пришедших поиграть и поговорить – были два Стаса: Оталенга и Кальвинский. Стас Оталенга был контрабасистом, человеком с потрясающим чувством юмора, на грани легкого безумия. Внешне он напоминал героя из английской комедии. Но его вербальный образ имел одну чисто польскую черту: он через слово вставлял ругательство «курва», шевеля при этом большими ноздрями своего длинного тонкого носа, словно хотел подчеркнуть значимость сказанного. Обычно он приходил вместе со Стасом Кальвинским, прозванным Жердью, – музыкантом, обожаемым поклонниками и всегда окруженным самыми красивыми девушками. Позже они оба уехали в США, получив стипендию в прославленной музыкальной школе Беркли в Бостоне, но, к сожалению, так и не смогли покорить Америку своей музыкой. Оталенга пробовал свои силы в бизнесе (с переменным успехом), а Жердь стал информатиком в «IBM». Много лет спустя Кальвинский скоропостижно умер от инфаркта, а Оталенга вернулся в родные места в окрестностях Тарнова.

          Успех джем-сейшенам обеспечивала импровизация, не обязательно джазовая. Иногда недостающий инструмент заменяли мебелью – ударники использовали табуреты. Однажды Войтек Кароляк, который не был заявлен в программе, играл блюз на гитаре с такой страстью, что по завершении потерял сознание от невыносимой боли в пальцах. Наши джазовые встречи доводили мою маму до нервного расстройства. Она была очень гостеприимной, всегда  подавала к чаю и кофе превосходное угощение – закуски и пирожные. Но привыкшая к мещанскому порядку, она страдала от бардака, который мы устраивали в доме. Не говоря уже о том, что исполнение запрещенной империалистической музыки могло навлечь на нашу семью неприятности гораздо более серьезные, чем беспорядок в доме.

          Эти краковские джем-сейшены были для нас важным событием – даже знаменитый писатель и гуру молодых джазменов Леопольд Тырманд иногда приезжал из Варшавы, чтобы их послушать. К великому облегчению моей мамы, в середине пятидесятых социалистические власти ввели некоторые послабления. Джаз стал выходить из подполья, на улице Святого Томаша открылся первый клуб. Этот маленький закуток, оклеенный газетами, устроил контрабасист Ясь Бырчек, который позднее создал журнал «Джаз-форум». Там я делал свои первые джазовые фотографии, а в 1958 году в этом клубе состоялась одна из первых моих фотовыставок.

          В 1954 году в спортзале одной из школ прошли первые краковские «Джазовые задушки» –  джем-сейшены, на которые съехались джазмены со всей Польши. На первый сопотский джазовый фестиваль в 1956 году собралось, как свидетельствуют очевидцы, около пятидесяти тысяч человек. Его организацией занимались Леопольд Тырманд, Стефан Киселёвский и Витольд Лютославский. Это было невероятное событие с уличным шествием музыкантов и великолепными концертами. На этом фестивале дебютировало несколько выдающихся музыкантов, среди них Ян Пташин Врублевский и Збышек Намысловский со своим квартетом. На сцене появились Кшиштоф Комеда, «Дудусь» Матушкевич и многие другие.

          Я отлично помню сенсационное выступление Збышека Намысловского – он был одним из первых польских музыкантов, исполнявших современный джаз. Тогда он играл на нескольких инструментах, в том числе на тромбоне и виолончели, которой я прежде не встречал в джазовом инструментарии. Стась Оталенга вызвал замешательство – не переставая играть на контрабасе, запел, подражая голосу Армстронга. Перед фестивальным залом стояли покрашенные военные грузовики с огромными мегафонами, через которые без конца транслировали «Балладу о Мэкки-Ноже» («Mack the Knife») и «Когда пройдет парад святых» («When the Saints go Marching») в исполнении Сатчмо  – Луи Армстронга. В это же время на высокой и широкой стене по соседству выступали участницы Конкурса Мисс Польша. Выглядело это фантастически, потому что на импровизированном подиуме к ним присоединились какие-то подозрительные бабы в ужасном розовом белье или комбинациях и чудовищных туфлях. Несмотря на то, что это зрелище я помню до сих пор, оно не испортило эйфорической атмосферы триумфа джаза.

          С моими друзьями-музыкантами я ездил по Польше в качестве групи, когда только мог вырваться из лицея. На второй сопотский фестиваль мы поехали с Войтеком и его чересчур опекающей мамой. Несмотря на материнский надзор Войтек в течение нескольких дней умудрился влюбиться на смерть и каждый вечер под тем или иным предлогом ходил на свидание с девушкой. Недавно совершенно незнакомый человек прислал мне клип кинохроники с открытия фестиваля  1957 года: я страшно обрадовался, увидев свою улыбающуюся физиономию во главе шествия.

          Жизнь джазменов не была легкой. Им трудно было получить признание, и все время не хватало денег. Анджей Домбровский вспоминал, как сам таскал свои барабаны, чтобы успеть на выступление. Да и поездки в Варшаву на записи были тем еще приключением: инструменты перевозили в багажных сетках в купе, а контрабас частенько подвешивали между полками над головами пассажиров. Проводники этого очень не любили – каждая поездка была сопряжена со скандалом.

          В Кракове джаз играли во многих местах, в том числе во Дворце Кристофоры и в «Ротонде». По четвергам Петр Скшинецкий стал устраивать джазовые концерты в «Подвале под баранами», обещая музыкантам золотые горы, полный зал и почитателей. Оказалось, что подвальная публика предпочитает легкий танцевальный свинг и совершенно не понимает современного джаза, которым увлеклись молодые исполнители. Войтек вспоминает, как однажды во время концерта к Анджею Тшасковскому подошел возмущенный парень: «Ребята! Кто это написал?» Тшасковский ответил – Гершвин. «Передайте этому Гершивину, что его музыку невозможно ни слушать, ни танцевать под нее!» Приблизительно так широкая общественность воспринимала джаз в те годы. Еще очень долго джазовые музыканты были обречены на «камерность» исполнения. Иногда концерты устраивались в Клубе художников на Лобзовской. Молодые исполнители охотно участвовали в ночных джем-сейшенах после Задушек. В маленьком джазовом клубе на улице Святого Марка я впервые увидел щуплого неприметного трубача, который вскоре стал великим музыкантом. Его звали Томаш Станко.

[…]    

          В клубах, квартирах и где только возможно джаз играли часами, а потом выпивали и до утра вели разговоры о жизни и музыке. Джаз был стилем жизни. Я тогда тоже немного играл на кларнете. Видимо, в юношеских фантазиях я мнил себя вторым Бенни Гудменом. Родители нашли учителя, который должен был давать мне частные уроки – это был довоенный профессиональный музыкант, пожилой человек, львовянин. Его интересовала только классическая музыка, и он советовал мне работать над амбушюром – мускулами губ. «Без этого не получится хороший тембр на кларнете», – настаивал он. Я прозвал его «Амбушюром» и ужасно томился на этих уроках. Многое я бы отдал за то, чтобы меня учили мои друзья! Но они не относились серьезно к моему пиликанью. Несмотря на это я какое-то время возлагал определенные надежды на музыку, мне даже удалось пристроиться в более-менее серьезный джазовый оркестр. Но довольно быстро я отказался от этой затеи, меня раздражало сравнение с друзьями – Комедой и Тшасковским. Я понимал, что у меня нет шансов достичь такого же совершенства. Легкость, с которой они играли, сбивала с ног, их талант меня подавлял.

          Игра на кларнете осталась моим хобби. В 1956 году на каникулах в Кросценко-над-Дунайцем мы с Войтеком Кароляком и Станиславом Рачинским создали кларнетно-велосипедное трио. Стась учился в Горной академии, хотя его отец был известным графиком. Мы обожали его чувство юмора, а он любил джаз так же пламенно, как мы, и играл на кларнете и саксофоне. Закончив учебу, он уехал в Южную Америку, преподавал физику в Мехико, а теперь вышел на пенсию. Приехав в Мексику, он организовал ансамбль, с которым даже записывал блюзовые пластинки.

          В Кросценко мы развлекались от души, нам постоянно приходили в голову безумные идеи. Кинокамерой Сташека мы снимали фильм в духе чаплиновских комических сценок. На скамейке перед домом, в котором мы жили, сначала сидел Стась, играющий на кларнете и притопывающий ногой, затем он мгновенно исчезал и на его месте появлялся я, играющий на кларнете и притопывающий ногой. Потом Войтек играл и притопывал. Ужасно нас это смешило. Кульминацией наших придумок было триумфальное кларнетно-велосипедное приветствие, которое мы приготовили по случаю приезда нашего друга Анджея Смяловского, впоследствии ставшего  врачом. Войтек специально для этого сочинил приветственный марш для трех кларнетов «Gekommts-marsch». Мы решили исполнить его на велосипедах, не держась за руль. После долгих репетиций и многочисленных падений мы наконец были в состоянии это сделать. Судя по физиономии Смяловского, выглядело это потрясающе! До сих пор мы считаем немалым своим достижением то небанальное исполнение сочиненного по случаю марша с немецким названием. Однако общественность Кросценка была недовольна нашими представлениями, а в особенности этим маршем. Проблеме джазового хулиганства было посвящено специальное заседание городского совета, на котором серьезно рассматривался вопрос нашего выдворения с курорта. Несмотря на то, что мои выступления были замечены, я расстался с мыслью сделать карьеру кларнетиста. Работа над амбушюром пошла коту под хвост.

          Спустя многие годы после этого приключения Войтек Кароляк сказал мне: «А у тебя был талант!» И добавил, что с традиционным гудменовским репертуаром я неплохо справлялся. Он уверял меня, что в Варшаве, где этот стиль джаза был более популярным, чем в Кракове, у меня, возможно, были бы шансы сделать карьеру. И это он говорит мне сейчас, спустя полвека после того, как я последний раз держал в руках кларнет! Пройдоха! Это похоже на комплементы от полузабытых краковских красоток, по которым я тщетно вздыхал. После стольких лет встречаю их и слышу: «Рысек, Рысек, как я рада тебя видеть! Как же я была в тебя влюблена!» Ну и что мне теперь с этим делать?

          Может, и хорошо, что кларнету я предпочел фотоаппарат. Оказалось, что фотографирование получалось у меня лучше. Моя камера – тогда это была уже не «Лейка», а «Экзакта Варекс» – была первой доступной зеркалкой и вместе с приставкой «Тонко» была одним из приятных аспектов польско-гэдээровской дружбы. «Экзакта» был приличным и современным по тем временам аппаратом, одним из лучших, существовавших тогда в странах Восточной Европы. Оптика, созданная на основе разработок национализированной коммунистами прославленной фабрики «Карл Цейс», позволяла почувствовать удовольствие от фотографирования. Фотоаппарат был со мной во всех джазовых странствиях по Кракову и в поездках. Я постоянно фотографировал, но никогда не задумывался о том, что мои джазовые снимки будут иметь какую-либо историческую ценность. Кто думает об этом в молодости?

          В 2006 году, пересматривая свой огромный архив перед переездом в новую мастерскую, я совершенно случайно открыл коробку с запыленными негативами, которые были  не в самом лучшем состоянии. Заинтересовавшись, я стал их рассматривать, и у меня по спине поползли мурашки. Передо мной была настоящая хроника джазовых впечатлений: от ранних краковских фотографий друзей-музыкантов, которые я делал в темных крошечных клубах, до снимков с фестиваля в Ньюпорте, где мне посчастливилось услышать и увековечить легенд американского джаза. Я отсканировал негативы и обработал их на компьютере. Спустя несколько месяцев тяжелой работы и стараний мне удалось подготовить содержимое будущего джазового альбома. Пожалуй, ни в один из своих проектов я не погружался так глубоко, ни один не вызывал у меня столько эмоций и не длился так долго.

          Я не могу смотреть на эти снимки, особенно самые первые, без волнения. Молоденький Ян Пташин Врублевский с ангельскими светлыми локонами в дамских солнцезащитных очках, которые в те бедные времена были верхом шика и элегантности. Войтек Кароляк с раструбом саксофона на затылке, словно в эксцентричной золотистой шляпе. Кшись Комеда за роялем – эта крупнозернистая фотография была сделана почти в темноте, поэтому выглядит как картина импрессионистов. Сцена в кафе: за столиком, заставленным пустыми стаканами и тарелками, сидит Бася Хофф, а рядом – ее тогдашний муж Леопольд Тырманд. Должно быть, это было поздним вечером, когда уже не осталось денег, чтобы что-то заказать, но еще не хотелось идти домой, потому что играла музыка… В тот же кадр попал человек, которого я отлично помню, хотя не знаю его фамилии – его называли Янко-Музыкант. Молодой человек, который присутствовал на всех концертах во всех клубах, смотрит прямо в объектив. Мне очень интересно, кем он был и как сложилась его жизнь.

          Одна из моих любимых фотографий из этой джазовой серии – Дейв Брубек в полупрофиль за роялем и играющий рядом с ним гениальный Пол Дезмонд. Я должен был подойти к ним очень близко, чтобы сделать такой кадр. Помню не столько подробности, связанные с этой фотографией, сколько необыкновенную атмосферу этого события. В 1958 году Брубек со своим квартетом впервые приехал в Польшу: концертное турне включало все крупные города. Когда стало известно об их приезде, нас охватило лихорадочное возбуждение. Каждый приличный человек должен был побывать на одном из концертов, даже если для этого требовалось перенести дату собственной свадьбы или голодать, чтобы накопить денег на билет.

          Это был период, когда мы были особенно увлечены кул-джазом с Западного побережья. На вершине пантеона наших богов находился Брубек, затем шел «Модерн Джаз Квартет» и Джерри Маллигэн. В том составе квартета, кроме Брубека, были контрабасист Юджин Райт, ударник Джо Морелло и альт-саксофонист Пол Дезмонд. Этот коллектив, по мнению поклонников, полнее всего отразил суть оригинальности Брубека – сочетание джаза с другими музыкальными стилями. Брубек со своим классическим образованием и пиететом к классике не типичный джазмен, исполняющий только джаз, он почти незаметно соединяет разные стили и направления. В сочинениях того периода он строил свои фортепианные импровизации на основе сложных аккордов родом из классической музыки, а коллектив создавал джазовую ритмическую основу. Это производило на нас, молодых польских джазменов, ошеломляющее впечатление. Лирическое теплое звучание саксофона Дезмонда так нравилось Войтеку Кароляку, что он тоже перешел на альт. Он тогда часами просиживал у граммофона с нотной бумагой и карандашом и на слух записывал импровизации Дезмонда, которые потом учил наизусть. По сей день он говорит, что это была феноменальная школа музыкального мышления и создания мелодий. Анджей Домбровский в свою очередь был впечатлен игрой Морелло – мы прозвали его Морелеком. Поэтому нам было так важно поучаствовать в историческом событии, каким был приезда квартета Брубека в Краков.

          Этот музыкальный праздник состоялся благодаря американской программе «Люди – людям», инициированной президентом Эйзенхауэром в рамках улучшения отношений между Западом и Востоком. Сейчас трудно себе это представить, но в течение десяти лет после окончания войны американские джазмены не приезжали в страны за железным занавесом. Поэтому музыканты не имели представления, с чем им придется столкнуться. В тексте, написанном по моей просьбе для альбома «Весь этот джаз» Брубек вспоминает эти странные и поразительные приключения. Когда в последний момент он сообразил, что у него нет необходимых документов для пересечения границы, ему предложили проехать из Западного Берлина в Восточный в багажнике автомобиля. К счастью, он на это не согласился. Процесс оформления въезда в Восточную Германию и Польшу напоминал сцены из шпионского фильма, окончание которого никто не знал. Брубек вспоминал свое посещение комиссариата в Восточном Берлине: «Много часов я просидел на деревянной скамье в полном одиночестве в помещении с бетонными стенами и потолком,  размышляя о том,  что меня ждет, отправят ли меня в тюрьму, гадая, по какой причине я здесь оказался и почему со мной никто не встретился. Потом ко мне пришел человек и спросил: «Вы мистер Кул?» Я ответил: «Нет, я Брубек». Тогда он вынул из кармана плаща какую-то польскую газету, в которой была моя фотография, подписанная «Мистер Кул». «О! Да, это я – мистер Кул», – подтвердил я. Так я получил документы, разрешающие въезд в Польшу».

          Лишь после пересечения границы политический триллер закончился. Условия, в которых им пришлось давать концерты, путешествовать и жить, были далеки от комфортных, но музыканты вернулись после этой поездки, согретые обожанием и энтузиазмом молодых поляков.

          Краковский концерт состоялся в клубе «Ротонда» и, наверное, для всех слушателей был переживанием почти религиозного свойства. Войтек Кароляк признавался, что чувствовал себя так, будто сам Бог сошел с небес. После концерта мы вышли под таким сильным впечатлением, что я даже не помню, что мы его обсуждали – мы шли, глядя вперед с горящими глазами и блаженными улыбками на лицах. Кто был, тот понимал, другим не стоило даже объяснять, потому что столь глубокие переживания невозможно передать словами. После выступления в «Ротонде» Брубек и его музыканты участвовали в камерном джем-сейшене вместе с польскими джазменами. Те, кто принимал в нем участие, до сих пор вспоминают, каким доброжелательным и простым он был в общении с группой робких юношей, смотрящих на него, как на пророка.  Много лет спустя, благодаря счастливому стечению обстоятельств, мне повезло услышать рассказ о том турне от самого Дейва Брубека. Оказалось, что и для него это было незабываемое путешествие.

          Он подружился с Кшиштофом Комедой, музыка которого произвела на него большое впечатление. Их объединяла не только любовь к джазу. Они оба посвятили себя музыке вопреки воле родителей. Кшись окончил медицинский факультет, а Дейв изучал ветеринарное дело. Брубек рассказывал, что Кшись спросил его мнения, стоит ли ему заниматься музыкой или все-таки вернуться к медицине. Дейв без колебаний поддержал его любовь к музыке.

          Сентимент Брубека к Польше был связан не только с горячим приемом публики. Его мать была пианисткой-шопенисткой, поэтому и он любил Шопена с детских лет. Во время первого польского турне он попросил отвезти его в Желязову Волю. На обратном пути в Штаты он выразил свою симпатию к стране, которая оказала ему столь горячий прием, в произведении, названном по-польски «Dziękuję» («Спасибо»). К моему великому удивлению, оказалось, что это великолепное сочинение в Польше почти не известно! Его запись есть на очень популярной пластинке  «Jazz Impressions of Eurasia» («Джазовые впечатления от Евразии»).

 Перевод с польского Эвы Гараевой.

Текст публикуется с любезного разрешения автора по книге: Ryszard Horowitz. «Życie niebywałe. Wspomnienia fotokompozytora». Издательство «Znak», 2014.

Фото: Презентация книги Рышарда Горовица в варшавском музее «Полин»  1 июля 2015 года.

Фотография Константина Маслова