Спасенные Шиндлером

Когда в сентябре 1939 года в страну вторглись германские войска, родителям вместе с Нюсей, к счастью, удалось уехать в деревню. Если бы дошло до бомбардировок, везде было бы безопаснее, чем в нашем доме у городской электростанции. Родители приняли решение не брать меня в пеший поход в неизвестность с многочисленными тюками и свертками, и оставили у нашей любимой няни Антоси. Она была первой из многих добрых людей, окруживших меня заботой, благодаря которым я выжил. У Антоси я провел несколько недель, пока родители не вернулись в Краков. К тому времени преследование людей еврейской национальности шло полным ходом повсюду. Весной 1940 года за день до создания варшавского гетто дядя Герман с тетей Манчи и их сыном Олеком успели перебраться в Тынец, расположенный недалеко от Кракова. Дядя привез с собой скрипку, сделанную в Турине в 1890 году, которую в 1928 купил в Вене. Он играл на ней так вдохновенно, что вскоре в окрестностях Тынца о Рознерах знали, наверное, все.

В моем архиве сохранилась копия документа, в котором дано сухое и точное описание дальнейших событий, что особенно ценят историки. На нем видна печать Музея в Освенциме, указана дата – 13 марта 1962 года, – и стоят две подписи: моего отца Давида Горовица и хранителя музея Тадеуша Шиманского, который, должно быть, и напечатал этот документ на казенной печатной машинке. На четырех страницах зафиксирован рассказ моего отца о том, как весной 1941 мы в числе других краковских евреев были отправлены в созданное в районе Подгуже гетто.

Нюся прекрасно помнит, что перед тем, как мы покинули нашу квартиру в Казимеже, к нам пришли немцы в форме и стали выкидывать из шкафов вещи и крушить мебель. Когда они начали выбрасывать в открытые окна постельное белье, земля внизу полиловела – мама любила этот цвет. К счастью для нас, дедушка и бабушка Горовицы по-прежнему жили в квартире на Лимановского, на территории организуемого гетто, поэтому мы перебрались к ним. Рознеры же поселились у Подгурского рынка. Дядя Герман и дядя Польдек в то время играли в заведении «Полония». К тому времени относится история, не раз рассказанная Ромеком Поланским: на мой третий день рождения родители где-то умудрились достать деликатес – кружку горячего шоколада. Но я ни за что не хотел его пить. Ромек говорит, что тогда он принял меня за несносного, избалованного ребенка.

Столкнувшись в гетто с селекцией, насилием, голодом, антисанитарией и прочими ужасами, мой отец, благодаря доверенным людям, нелегально переправил меня, Нюсю и Олека Рознера (сына Германа и Манчи) к моему дяде Мундеку Горовицу, жившему с семьей в Бохне. Таким образом нашей троице на какое-то время удалось отсрочить встречу с кошмарами, с которыми ежедневно сталкивались взрослые члены моей семьи – постоянным страхом и неуверенностью, бесконечными операциями по выселению, ухудшающимися санитарными условиями. Нюся, которая была старше меня, все это помнит. У меня же от того времени остались лишь проблески, обрывки, вырванные из контекста эпизоды.

Я точно знаю, что ни меня, ни Олека не было в Кракове, когда в мае 1942 года из гетто начали вывозить людей, что свидетельствовало о намерении его ликвидировать. В результате этой операции тетя Марыся Офенова-Рознер (младшая сестра мамы), тетя Мелания,  дедушка и бабушка Рознеры были вывезены в Белжец. Папа умолял Марысю остаться с нами, убеждал, что у нее есть шанс выжить. Как я позднее узнал, из Белжеца их перевезли в Штуттгоф, а в январе 1945, когда немцы эвакуировали лагерь, им было приказано бежать в Балтийское море. Тех, кого не убила ледяная вода, гитлеровцы расстреляли.

Тем временем, в октябрьской операции "Aktion" в краковском гетто были расстреляны больные, старики и дети – все, кого признали негодными к работе. Моих родителей перевезли в концентрационный лагерь Плашов, поэтому они не стали свидетелями одной из самых трагических историй в летописи Кракова – окончательной ликвидации гетто в марте 1943 года.

Незадолго до ликвидации гетто в Бохни стало ясно, что у дяди мы больше не сможем быть в безопасности, и отец использовал свои связи, чтобы вернуть нашу троицу в Плашов. До конца не ясно, как нас перевезли из одного лагеря в другой. Известно, что Олека спрятал в грузовике водитель-еврей, возивший одежду в Краков. Никто не запомнил, как я, четырехлетний, смог тогда спрятаться. Где-то в глубине памяти осталась поездка под грудой свертков, но подробностей я не помню. Ясно одно: мы в целости и сохранности вернулись к родителям. Нюся вспоминает, что при въезде в лагерь мы увидели виселицы. Она онемела от ужаса, когда в повешенном юноше узнала Кубу Хаубенштока, брата Гели Хаубеншток-Рознер, жены дяди Польдека.

Проектирование бараков в Плашове было поручено известному краковскому архитектору и инженеру Зигмунту Грюнбергу, дяде Стеллы Мюллер-Мадей, нашей подруги детства. До войны он построил ряд домов на Аллеях Тшех Вешчув и вокруг Краковского парка. В освенцимском свидетельстве отца есть только одно предложение о том периоде. Он утверждает, что мы, Горовицы, пережили ад Плашова только благодаря  моему дяде Герману Рознеру, скрипачу, который вместе со своими братьями аккордеонистом Польдеком и трубачом Вилеком создал лагерный ансамбль. Они должны были скрашивать вечера на вилле коменданта лагеря Амона Гёта, не без причины прозванного «мясником из Плашова». На его вилле собиралось высшее общество лагерного руководства. После войны дядя Герман рассказывал, что он и Польдек должны были являться на виллу Гёта по первому требованию, одетые в смокинг или костюм, и что гитлеровцы охотно устраивали приемы в те дни, когда им удалось убить наибольшее количество узников. Они напивались до смерти и требовали играть сентиментальные мелодии. Эти приемы частенько продолжались до самого утра. Музыкантам ни на миг не разрешалось прервать концерт: они играли часами без отдыха, совершенно голодные. Дядя признавался, что время от времени кто-нибудь из гитлеровцев ради каприза бросал музыкантам какой-нибудь объедок, как собакам: веселой компании доставляло радость смотреть, как измученные и голодные музыканты с трудом ловили брошенную им еду под угрозой немедленной смерти, если бы на миг выпустили из рук инструменты. Для них это был единственный шанс не лечь спать с голодным желудком после многочасового концерта.

Дядя Герман рассказывал много историй о тех вечерах, на которых встречались музыка и смерть. Одна из самых впечатляющих о старшем эсэсовце, который после нескольких часов возлияния потребовал сыграть один из самых трогательных довоенных шлягеров – «To ostatnia niedziela» («Последнее воскресенье»). Музыканты послушно выполнили его приказ, но едва прозвучало несколько тактов этой грустной мелодии, немец вскочил из-за стола, выбежал на балкон виллы и там неожиданно пустил себе пулю в лоб. Дядя Герман, рассказывая эту историю, иронично называл  ее «первым убийством при помощи музыкального инструмента».

Другой документ, записанный со слов папы в 1949 году краковским отделом Еврейского исторического института, рассказывает необыкновенную историю о том, как из бездны плашовского ада его вытащил… нацист Карл-Хайнц Бигель.

Как-то однажды мы с папой полунагие, одетые в лохмотья стояли на Аппельплаце. Мы дрожали от холода и страха, потому что к нам приближался комендант Гёт с каким-то офицером СС. Они оба были одеты, как на парад – красивые кожаные плащи ниже колена,  отполированные до блеска сапоги с голенищами. (Позднее я узнал от свидетеля, что Гёт застрелил своего чистильщика обуви за то, что тот однажды не достаточно хорошо отполировал голенища его сапог). В конце концов, эти двое остановились возле нас. «А ты что здесь делаешь?»  – спросил отца эсэсовец, сопровождавший Гёта. Отец несмело посмотрел на него и узнал в Карл-Хайнце Бигеле своего старого клиента. В начале войны папа все еще работал в фирме «Зенит», торговавшей различными техническими товарами. Бигель  частенько заходил к нему, как представитель корпорации «Остфазер ГмбХ». В благодарность за полученные товары он не раз вручал отцу продовольственные карточки. В этот раз он замолвил за него словечко Гёту.

С тех пор бытовая ситуация нашей семьи значительно улучшилась. Папу устроили на работу специалистом по закупкам машин и инструментов и выдали пропуск, позволяющий покидать территорию лагеря. В 1984 году, за два года до смерти, мама рассказывала, что ночью я спал с ней на нарах в женском бараке, а перед утренним сбором на Аппельплаце перебирался к папе в мужскую часть лагеря.

Свидетельства других узников Плашова подтверждают, что Бигель не был ангелом: он убивал людей, осознанно принимал участие в зверствах. Однако моей семье он помог. После войны папа даже выступил свидетелем защиты на его процессе. В мае 1944 года, когда готовился вывоз детей из Плашова, Бигель переговорил с Гётом и благодаря этому мы с Нюсей и Олеком остались с родителями. В 1962 году моя сестра вспоминала:  «Я помню тот страшный день, когда Kinderheim – детей – отправляли в Освенцим. Стояла невыносимая жара. Мы стояли в толпе на Аппельплаце. В какой-то момент Гёт назвал имена семерых детей, которые останутся в лагере, в их числе были мы с братом. Детей вывозили на машинах и телегах. Им говорили, что они поедут на экскурсию за город, но дети предчувствовали что-то ужасное и плакали навзрыд. На Аппельплаце была паника, матери бежали вслед за увозимыми детьми, их отталкивали, в них стреляли, всюду раздавались стоны и крики».

Александр Биберштейн, летописец того времени, автор книги «Катастрофа евреев в Кракове» пишет: «То, что происходило при вывозе детей из концлагеря Плашов, невозможно описать. В тот момент из громкоговорителей раздавалась песенка «Mutti, kauf mir ein Pferdchen» («Мамочка, купи мне пони»). […] Детей, которые прошли через Плашов и пережили войну – единицы». Считаю вслед за ним: Ромек Фербер, Вилек Шнитцер, Збышек Гросс, Генек Гюнтер, Марыся Филькенштейн, Эва Рац, Марцел Гюнтер и я. Юрек Спира, которого он упоминает далее, смог спрятаться в отхожем месте. Должно быть, Биберштейн не знал об Олеке Рознере, спрятанном на чердаке барака для заразных больных с надписью «Осторожно! Тиф!», где было полно крыс и вшей. Но он вспоминает о девочке, которую сам спрятал в туалете в том же больничном бараке. Ее имени мы не узнаем, также, как и имен большинства из двухсот восьмидесяти шести детей, отправленных в тот день в Освенцим.

По сей день я не могу без слез слушать мелодию песни «Mutti, kauf mir ein Pferdchen», хотя я был слишком маленьким, чтобы запомнить подробности этого трагического события. Свидетелем вывоза детей из Плашова был отец Ромека Поланского. Ромек рассказывал, что много лет спустя на одном из приемов, кажется, в Калифорнии, его отец разрыдался, когда оркестр вдруг заиграл эту мелодию. 

Вскоре после этого папе удалось перевезти маму, Нюсю и меня из лагеря в Плашове на фабрику  эмалированных изделий в  Заблоче, где на работу принимали евреев выполнять заказы для нужд германской армии. Владельцем «Эмали» – так называлась фабрика – был довольно подозрительный тип, бабник и игрок, который сколотил состояние на спекуляциях, и, как поговаривали, имел тайные контакты с Абвером – немецкой военной разведкой. Теперь, по непонятным причинам, он создал на фабрике «Эмаль» безопасный оазис для еврейских работников. Его звали Оскар Шиндлер.

Я слышал эту фамилию от родителей. Спустя десятилетия тот самый Шиндлер, разрешивший мне, четырехлетнему малышу, прятаться на фабрике среди опасных станков и вредных испарений, станет героем не тысячи спасенных им людей, а миллионов, которые узнают о нем из оскароносного фильма всемирно известного голливудского режиссера Стивена Спилберга. Фильма о коротком фрагменте военной истории, который имел судьбоносное значение для меня, моих близких и многих других людей. Но все это дело будущего.

Осенью 1944 года стало известно, что немцы скоро приступят к ликвидации лагеря в Плашове вместе со всеми предприятиями, находящимися в его подчинении, в числе которых была и фабрика «Эмаль». В отсутствии Гёта, который поехал навестить отца, известного венского издателя, знавший об этих планах Шиндлер сумел устроить перевод одной тысячи ста «своих» евреев, перечисленных в именном списке, на другую фабрику, расположенную в чешской деревне Брненец (Бринлиц). Он оплатил транспорт, потратив на это значительную часть своего состояния, сколоченного во время торговли на черном рынке и в результате первоначальной конфискации имущества у евреев.  15 октября 1944 года в пять утра собравшимся на Аппельплаце узникам был зачитан список. Мама, бабушка Сара Горовиц и тетя Манчи Рознер значились в нем специалистками по обработке металла, дедушка Шахне как Schriftsetzmeister – наборщик. Дядя Польдек Рознер фигурировал художником, дядя Вилек – помощником слесаря. Не хватает Самека, который принял решение остаться с невестой и поехал в другой лагерь – позднее он погиб в Матхаузене. Шиндлер заказал и оплатил вагоны и началась эвакуация «квалифицированных военных рабочих», среди которых было подозрительно много детей и стариков. Те, кому не выпало счастье оказаться в Списке, были отправлены в лагеря смерти – преимущественно в Освенцим – и убиты.

[…]

В Брненец вывозили сначала мужчин, через шесть дней женщин. Однако по пути возникло неожиданное осложнение. Мужчины добрались до фабрики лишь через пять дней. По дороге нас задержали в концлагере Гросс-Розен, где нам велели раздеться, и мы многие часы вынуждены были простоять голыми на первом выпавшем той осенью снегу. У дяди Германа отобрали скрипку, у Польдека – аккордеон. Эти инструменты были для них своего рода амулетами. До сих пор не могу понять, как мне и Олеку удалось это пережить. Как мы не попались на глаза охране во время ревизии? Как нам удалось физически выдержать три дня голодными и нагими в том ужасном холоде? Чтобы хоть немного согреться, мы усаживались между ног человека, сидящего сзади. Как мы психически выдержали те три дня, глядя на крематорий? Я уверен, что пережил этот кошмар исключительно благодаря отцу, безустанно обо мне заботившемуся. В конце концов, нас спасло вмешательство Шиндлера, который распорядился как можно быстрее отправить нас на его чешскую фабрику.

Но и там мы не нашли покоя. Сначала выяснилось, что по какой-то причине состав с женщинами отправился напрямую в Освенцим. Потом, когда Шиндлер уехал, чтобы спасать женщин, комендант гарнизона в Брненце унтершарфюрер Йозеф Лейпольд, пользуясь его отсутствием, решил избавиться от всех мальчиков. Одиннадцать или двенадцать малышей, обнаруженных в результате досмотра, в том числе меня, Олека, Збышека Гросса и Генека Гютера, по его приказанию вместе с отцами немедленно отправили в Освенцим. Только Юрек Спира, тот самый, который избежал вывоза из Плашова, спрятавшись в отхожем месте, не попался в эту ловушку. Ему снова повезло: он мыл окна, стоя на лестнице и поэтому казался взрослым. Дядя Герман вспоминал, что по дороге в лагерь девятилетний Олек сказал ему: «Папочка, как мне жаль, что из-за меня ты вынужден ехать в Освенцим».

Из рассказов дяди Германа я знаю, что на станции в Освенциме доктор Менгеле лично контролировал селекцию детей. Наша четверка (папа, дядя Герман, Олек и я) попала в группу, которую отправили на татуировку, что означало, что мы еще поживем: обреченным на смерть татуировок не делали. Время от времени, когда у меня возникают сомнения, что я был в Освенциме, я смотрю на номер на своем предплечье: В – 14438. У папы был предыдущий, у Олека и дяди Германа – следующие за моим.

Никогда не забуду, как кричал и вырывался во время процедуры татуирования мой ровесник Генек Гютер. В результате сотрудник ошибся. Номер был перечеркнут, а рядом нанесен правильный.

Сравнительно недавно, благодаря удивительному стечению обстоятельств, я встретил еще одного выжившего из младших узников Плашова и позднее, как и я, оказавшегося в лагере Освенцим-Бжезинка (Аушвиц-Биркенау). Его зовут Роман Фербер, сейчас он живет в Пенсильвании. Когда я уже начал работать над книгой и стал собирать материал, мне попалась поразительная информация. Не исключено, что дети с отцами были отправлены в Освенцим по распоряжению самого доктора Менгеле. Так случилось, что к тому времени, когда я с другими детьми из Брненца оказался в Освенциме, преступный доктор уже нашел детей для своих «медицинских исследований». Все указывает на то, что его жертвами стали дети венгерских евреев, прибывшие в лагерь чуть раньше. И снова гром миновал мою четырехлетнюю голову.

Через два дня после того, как я попал в Освенцим-Бжезинку (Аушвиц-Биркенау), на железнодорожную ветку, по которой в лагерь привозили новых жертв, прибыл особенный поезд. Вместо того, чтобы привезти новых узников, он должен был вывезти из лагеря триста человек – насколько я знаю, это был единственный в истории случай, когда из лагеря смерти Освенцим (Аушвиц) был вывезен состав с живыми людьми. На основании именного списка, приготовленного помощниками Шиндлера, этим поездом в Брненец должны были отправиться женщины с его фабрики, тремя неделями ранее  по ошибке отправленные в Освенцим. Мои мама, сестра, бабушка, тетя Манчи и несколько знакомых женщин после войны рассказывали подробности того кошмара: сразу после прибытия в лагерь, они, раздетые донага, были отведены в баню, где их больше трясло от страха, чем от холода: ведь в душе мог быть газ «циклон Б», а не вода.

По удивительному стечению обстоятельств, когда женщины должны были садиться в поезд, из-за колючей проволоки, возле которой мы стояли с Олеком, я вдруг увидел маму и, плача, закричал: «Мамочка, мамочка, я хочу есть!» Когда она увидела меня, у нее подкосились ноги. Она не могла поверить своим глазам, ведь три недели назад я был с папой в безопасности под опекой Шиндлера. Она умолила охранника подойти к нам поближе. Я показал ей свой номер на предплечье, что стало для нее своего рода символом надежды: если гитлеровцы потрудились сделать татуировку, это значило, что я не обречен на немедленную смерть. Спустя годы она рассказывала, какое отчаяние охватило ее при мысли, что она больше никогда меня не увидит. Папа и дядя Герман были на работе и не увиделись с мамой и тетей Манчи до конца войны.

Унтершарфюрер Йозеф Лейпольд, который выслал нас в Освенцим, впоследствии был отправлен на восточный фронт. Стелла Мюллер-Мадей рассказывала, что Лейпольд люто ненавидел евреев, постоянно уговаривал Шиндлера ликвидировать лагерь и всех убить. Поговаривали, что он даже велел узникам выкопать ямы в соседнем лесу. Шиндлер, уставший от давления Лейпольда, однажды напоил его и подсунул ему на подпись заявление, в котором было выражено горячее желание унтершарфюрера умереть за Третий Рейх смертью храбрых в бою с русскими. На основании этого документа его безотлагательно отправили на фронт, а Шиндлер и «его» евреи оставались в Брненце до самого освобождения.

Я не помню почти ничего из того, что произошло после той необыкновенной встречи с мамой в Освенциме. Первый проблеск воспоминания, который я могу описать: я бегаю босой и вонзаю в землю металлическое острие. Вдруг оно попадает мне в ногу между пальцами, начинается сильное кровотечение. Кто-то омыл мне рану и перевязал ногу. Не могу понять, как в тех условиях обошлось без заражения и воспаления. В той ситуации я отчетливо себя помню, но это один из немногочисленных эпизодов, в аутентичности которых я уверен – на моей ноге до сих пор виден шрам.

В начале 1945 года большинство гитлеровцев покинуло лагерь, предварительно взорвав газовые камеры, чтобы скрыть следы своих преступлений. Выживших узников распределили по составам, чтобы вывезти их в глубь Германии. Олек Рознер вместе со своим отцом был отправлен в Дахау, где их освободили американцы в апреле того же года. Меня же разлучили с папой. Не представляю, что отец испытал, когда услышал, что должен оставить пятилетнего ребенка одного в Освенциме, ведь это означало неминуемую гибель. Несмотря на отчаяние, голод, бессилие и крайнее истощение, ему удалось пережить длившийся несколько дней марш смерти и вместе с группой узников дойти до Маутхаузена. Там до конца войны он работал в каменоломнях. Единственным моим защитником в лагере был другой узник, краковский друг отца, которого оставили в лагере для того, чтобы он охранял склад с мундирами и продуктовыми запасами для немцев. Его звали Роман Гюнц. Этот человек пообещал отцу опекать меня, насколько это будет возможно, и сдержал слово. Он прятал меня в больнице для инфекционных больных, к которой немцы даже не приближались. За несколько дней до освобождения Гюнц отвел меня и еще нескольких детей в бункер, в котором располагался склад с провизией. Оставляя нас там, Роман Гюнц плакал. Он был уверен, что мы не выживем.

Освобождение для членов моей семьи наступило в разные дни. Мое произошло 27 января 1945 года, и я помню этот день достаточно хорошо. Последние оставшиеся в лагере немцы согнали толпу детей в одно место, собираясь нас расстрелять. Неожиданно на мотоцикле приехал какой-то офицер и в замешательстве успел крикнуть, что вот-вот придут русские. Они собрались в страшной спешке, сели в грузовики и уехали. Очень скоро в лагере появились русские части, а вместе с ними киногруппа, снимающая их триумфальный марш на запад. Мы не приветствовали их с тем энтузиазмом, который показан в пропагандистских фильмах. Русские были верхом на лошадях, что нас очень испугало. Нас построили в шеренги и заставили пройти между колючей проволокой возле виселицы, чтобы наглядно показать зрителям весь ужас лагеря, который был ими освобожден. Этот фильм впоследствии широко показывался на экранах. Детей, в большинстве своем сирот, забрали монахини в краковский приют на улице Длугой. Там мне дали русифицированное имя – Гриша Горовиц. Через месяц меня нашла и забрала к себе Тося Либлинг-Лигоцкая, мать Ромы Лигоцкой и тетя Ромека Поланского, мама которого погибла в Освенциме. Я поселился вместе с ними в многонаселенной квартире на улице Дитля 48.

В субботу, 28 апреля 1945 года, Оскару Шиндлеру исполнилось тридцать семь лет. Узники в Брненце приготовили ему по этому случаю скромный торт из хлебной муки. Его вручила ему моя сестра Нюся, прочитав при этом поздравительное стихотворение на немецком языке.

Приближаясь к финалу истории о моем чудесном спасении, я хочу написать о том, как закончилась война для Оскара Шиндлера. Своего спасителя и его жену, переодетых в одежды узников, евреи из Брненца вывезли на машине в американскую оккупационную зону. Они подписали свидетельство, в котором были перечислены его героические усилия по спасению евреев. Знакомая зрителям по фильму Спилберга история с золотым кольцом, отлитым из остатков золота, принадлежавшего тем, кто в военном кошмаре потерял все, кроме сохраненной Шиндлером жизни, многим может показаться несколько мелодраматичной, но судя по известным мне свидетельствам она правдива. И справедлива выгравированная на нем надпись: «Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир».

В мае мои мама и сестра вернулись в Краков. Как-то летним утром на импровизированном экране, установленном на Рыночной площади, мама смотрела военную хронику об освобождении Освенцима. В какой-то момент она увидела мое лицо. Очередное невероятное стечение обстоятельств – в нерезком, крупнозернистом фильме моя мордашка появляется на несколько секунд, но маме этого было достаточно: теперь она знала, что я жив. Она побежала наверх в проекционную кабину и умолила оператора дать ей несколько кадров, на которых меня было видно. Они хранятся у меня по сей день. Мама была в таком шоковом состоянии, что друзья были вынуждены ее провожать. На следующий день рано утром она побежала в сиротский приют на Длугой, где ей сказали, что какая-то родственница забрала меня к себе. Она отправилась по указанному адресу на улицу Дитля к Либлингам, где после семи бесконечно долгих месяцев, прошедших с нашей встречи в Освенциме, смогла меня обнять.

О судьбе отца, находившегося в Маутхаузене, мы знали немного. Кто-то даже утверждал, что он умер. Моя мама не хотела в это поверить и упорно ждала его возвращения. Интуиция ее не подвела: несколько недель спустя они совершенно случайно встретились на улице. Как потом оказалось, американцы освободили Маутхаузен 5 мая 1945 года – в мой шестой день рождения. Это был самый лучший подарок в моей жизни.

 Перевод с польского Эвы Гараевой.

 Перепечатка и использование текста без согласования с автором запрещены!