Бездомные птицы

…Странный пейзаж был вокруг. Бескрайняя равнина, покрытая снегом и залитая лунным светом, выглядела нереально. Я впервые увидела зимнюю степь ночью.

А потом встало солнце, и мороз был такой, что вышибал слезы из глаз.

Хотя зима была суровой, волков до сих пор нам не встречалось. День прошел, как и вчерашний. Состояние мамы можно было проверить только на вечерней стоянке, а сейчас нужно было ехать, не выпадая из шеренги. Я видела, что она дышит, – значит, жива.

Дорога стала ровнее, и дом, до которого мы, наконец, добрались, как бы лучше устроен. Не было так тесно, ну и вся семья чувствовала себя вполне сносно. У Здиха не поднялась температура, и он сразу же уснул. Мама еще хотела посидеть с нами,  а Тереня оттаяла и вновь зачирикала как птичка, а я почувствовала себя хозяйкой дома, подводящей вечерние итоги хозяйствования. Спать никому не хотелось. В доме для проезжих полно было мужчин, отправлявшихся на войну. Молодежь ехала, демонстрируя отвагу, с песнями, а старики, помнящие предыдущую войну, – со скрытой печалью. Какой-то человек глядел на Тереню и плакал. Рассказывал бабушке, что такую же дочку «Оленьку» он оставил дома и не знает, увидит ли когда-нибудь ее еще.  Кто-то играл на гармони. Конюхи стали шутливо задирать Тереню.

– Ну, попляши, Тася, а то не повезем.

Испуганная девочка  пустилась в пляс «казачком», отскакивая, словно мячик, от земли в приседаниях.

– Голубушка ты милая, – сказал человек, беседовавший с бабушкой.

Суровые люди хлопали теперь в ладоши  и улыбались ребенку. Наконец, уставшая Тереня остановилась и вопросительно поглядела на конюхов.

– Еще, еще! А то не повезем, – твердили те с притворной угрозой.

– Хватит, достаточно! – сказала я и прижала Тереню к себе..

К ней потянулись руки с пирогами, лепешками, а она отвернулась и заплакала.

Все стали ее утешать. Конюх, шутливо дразнивший девочку, стал перед ней на колени и несмело погладил жесткой рукой по голове.

– Не плачь, не плачь, голубушка, мы только так, пошутили. Поедешь вместе с нами, и с мамой, и с бабушкой, и с братом, поедешь, не расстраивайся. – Глаза у Терени сразу высохли, и вновь показалась улыбка. Наконец, мы улеглись спать, но какой уж тут был сон. Новобранцы всю ночь пели, прощаясь с мирной жизнью.

Несмотря на это, подъем на этот раз прошел легче, потому что у Здиха не было горячки, а у бабушки – приступа. Вместе с нами выезжали и мужчины, которых должны были призвать в армию в Бийске.

Длинный шнур саней, словно змея, скользил по белой поверхности.  А я снова танцевала вокруг своих саней всю дорогу, которая на этот раз была повеселее потому, что и в начале, и в конце транспорта раздавались звуки гармошки. Зато мороз становился все сильнее. День поднимался такой солнечный, что даже глаза болели от блеска. Ног своих я уже почти не чувствовала, не заметила даже, когда свалилась калоша с бурки. Всю дорогу спрашивала у конюхов, когда же будет этот Бийск? Никогда еще я не бывала такой измученной и замерзшей. Боялась каждую минуту, что вдруг расплачусь как ребенок.

Поздним ечером мы увидели огни. Это был город, и в нем – электричество. Домики, мимо которых мы проезжали,  были какие попало, но я предполагала, впрочем, справедливо, что это было только предместье. Бийск лежал в глубокой долине. На ее склонах в маленьких хатках, прилепившихся одной стеной к склону, жили киргизы. Спуск в город был извилистым и крутым. Мы подъехали к дому ночлегов, предназначенному для работников нашего совхоза, и там нам позволили переночевать. Быстренько соорудили постель, и хотя мои близкие сладко заснули, я спать не смогла, угнетаемая мыслями о том, что принесет завтрашний день.

Утром нам велели покинуть дом ночлегов, потому что приезжали все новые люди, а я, как мне объяснили, была уже чужая, не имеющая отношения к совхозу, чужим же вход сюда был воспрещен. Я едва смогла упросить, чтобы маме с детишками разрешили побыть еще немного, а сама отправилась на поиски жилья.

Сразу же за дверями мне встретилась Кристя Петровская, которая пришла сюда узнать, не приехали ли мы. С большим волнением она рассказала, что вскоре выедем отсюда месте с армией Андерса в Персию, чтобы в безопасности переждать там военный период. Сейчас, однако, главным было жилье. Выбор был небольшой, мы ходили туда и сюда, пока, наконец, одна из хозяек не согласилась сдать нам две стены вместе с кроватью. Хозяйка располагала комнатой с кухней, где почти все углы уже были сданы. В комнате жило четверо не связанных между собой жильцов,  каждый из которых платил четвертую часть. На кухне до этого жила одна советская девушка и сама хозяйка с двумя детьми. Когда мы заняли свой угол и две стены, хозяйка с детьми перебралась на большую русскую печь. Теперь я могла идти за своей семьей.  У нас была крыша над головой.

По здешним меркам мы жили  как «паны». Я ходила одетая в зимнее пальто на меху с лисьим воротником. Посетители магазина, где мы получали хлеб, хотели из любопытства обязательно выковырять у лисицы ее стеклянные глаза. Ее трогали не только дети – взрослые тоже.

Хлеб был на карточки, за него нужно было, естественно, платить, но это называлось не «покупать», а «доставать». Я получала по 400 граммов, а мама и дети – по 300 граммов в день. Если сготовить что-либо горячее, то этого хлеба хватало,  но если хлеб составлял единственное питание, то его было слишком мало. Пшеничный хлеб был очень вкусный, а ржаной – настоящая глина, к тому же очень тяжелая. И тот и другой выпекались из грубо молотой муки.

Однажды мне встретилась в магазине молодая светловолосая женщина, первой начавшая разговор со мной.  Я сориентировалась, что это полька. Она говорила: „proszę", „dziękuje", „pani“ и была очень горда тем, что могла вставлять в разговор со мной польские слова. Слушатели смотрели на нее с удивлением, и мне тоже было приятно. Свое знакомство с польским языком она объяснила тем,  что она – внучка польского повстанца, сосланного царем в Сибирь. Дедушки, понятно, уже не было на свете. Мы сказали друг другу „do widzenia", но только однажды наши дороги еще раз пересеклись – причем в период, печальный для меня.

Кристя П. привела меня в контору делегата Польского Правительства в Лондоне. Тех, кто пришел сюда зарегистрироваться, было много. И тут нас ждала неприятная неожиданность. Вместо сердечного приема, хотя бы во имя принадлежности к одной Отчизне, мы услышали упреки: почему вместо того, чтобы сидеть там, где у нас была работа и кусок хлеба, мы свалились, как снег на голову, в город, где ему нас попросту не прокормить.

В конце концов, нас все же зарегистрировали, однако велели как можно скорее найти себе работу. Нас предупредили, чтобы мы ни на какую помощь не рассчитывали, а уж полное неудовольствие у этих упитанных и хорошо одетых людей вызвал количественный и возрастной состав моей семьи. Они предчувствовали, что им придется хоть немного нами заняться, и видно было, что ни малейшего желания на это у них нет. Что верно, то верно, я выглядела как нищенка, и никто меня не спросил, чем я занималась в Польше.

 Я немного поправила свою репутацию во время регистрации, когда сообщила, что мой муж – офицер запаса, и что он принимал участие в войне с немцами. Мне было велено принести заявление, подписанное двумя свидетелями, потому что, как оказалось, семьи военных регистрировались отдельно, и я, как одна из них, имела бы право на ежемесячное вспомоществование. Это звучало многообещающе, но где мне найти двух свидетелей?

Похоже, однако, что эти люди из Делегатуры куда-то обо мне написали, потому что вскоре я получила требуемое заявление из штаба нашей армии, подписанное двумя военными коллегами моего мужа и заверенное полковым адъютантом. Так что мое положение изменилось к лучшему, Я стала получать ежемесячно небольшие деньги.

Квартирой я была довольна.. Хозяйка уходила на целый день на работу, а ее дети сидели целыми днями на печи с сухой корочкой хлеба. Все еще была зима. Я варила кашу с сухарями, малышка тогда слезала на пол и топталась возле нас с бабушкой. Как только запах сварившегося супа расходился по комнате, малышка обреченно опиралась о бабушкины колена и монотонно повторяла:

– Бабуся, есть охота, бабуся, есть охота ...

Бабушка на это брала ожидавшую ее миску, и тогда с печи спрыгивал, как дикий кот,  брат малышки, хватал еду, и через минуту раздавалось громкое чавкание изголодавшихся детей. И так происходило ежедневно.. Когда я робко напомнила маме, что наши запасы кончаются, то моя всегда терпеливая мама рассердилась на меня:

– Побойся Бога, детка! Неужели ты думаешь, что я могла бы проглотить кусок, когда рядом стоят голодные дети и  просят еды?

Что же мне оставалось делать? Я досыпала горсть крупы и больше к этому вопросу не возращалась, утешая себя поговоркой: будь что будет.

Время для всех было тяжелое. Город буквально трещал по швам. Цены продуктов на барахолке достигли головокружительной высоты, намного превышающей наши возможности.  В магазинах, кроме хлебного пайка, можно было иногда достать необжаренного кофе, пива и водки. В столовых продавались «щи» и «борщ», то есть листья свеклы и капусты на каком-нибудь отваре. В таком супе всегда попадалась пара картофелин. Это стоило недорого, но нужно было есть без ложки, выпивая вначале жидкость и поcле выбирая руками то, что оставалось на дне. Ложки якобы крали посетители. Можно было также забрать суп домой и съесть его по-человечески с кусочком хлеба..

На барахолке продавалась картошка, масло, молоко (зимой – в замороженных кружках), мед, крупы, одним словом, все, что привозили колхозники.

Не только у нас не было денег. Рабочим и вообще всем, кто имел работу, платили столько же, сколько до войны. Таков был военный закон. У местных были огороды и участки земли, они также не платили за жилье, потому что у каждой семьи была своя халупа. Хуже всех было приезжим. Мы должны были прожить здесь очень недолго, нас ждал выезд в Персию, но каково другим, не местным?

Мы распродавали лишний багаж, чтобы было на что прожить сейчас, и к тому же легче было бы путешествовать..

Я должна объяснить, почему наша квартира оказадась неудачной. Даже по столикам ползали вши. Такие большие, бледные, голодные. Никого это не волновало. «Значит, у людей здесь здоровая кровь, потому что тех, у кого она больная, вши избегают». Так нам объясняли, когда мы выражали свое негодование. Поэтому ничего удивительного, что вши лазили безнаказанно. Но это было еще не все.  Как-то ночью очередной «муж» нашей кухонной сожительницы устроил по пьянке дикий скандал и всех разбудил. Дети начали плакать, а я рассердилась и стала вежливо объяснять этому мужчине, что у нас не публичный дом, а квартира, в которой к тому же живут дети.

Я стала задумываться о смене квартиры, но понимала, что зимой трудно что-нибудь подыскать..

На другой день, однако, судьба мне улыбнулась. Нам предложили жилье в доме, где жили воры. Она из женщин, живших напротив, дала нам знать, что у них временно нет жильцов.

Того, что это воры, я не боялась, потому что, во-первых, у нас нечего было красть, а, во-вторых, воры, по-видимому, обычно  никогда не крадут в своем районе. Следовало воспользоваться случаем. Когда мы начали переговоры, отец семьи вместе с сыном сидели в тюрьме. Мать сдавала жилье.. Когда мы уже переехали, посадили и ее. Дома остались молодая девушка-шофер и маленький мальчик.

Через некоторое время девушке пришлось спасаться бегством, потому что она кого-то там переехала. Мальчика она забрала с собой. Перед ее отъездом мы подписали у управдома договор об аренде квартиры на год с правом пользования огородом и всем, что в нем растет. Деньги мы должны были ежемесячно оставлять в домовом комитете. У них это называлось как-то по-другому. Я даже немного жалела, что через год нас тут уже не будет. Впервые я получила в свое распоряжение все хозяйство. Мы договорились со своими земляками, и мы поселились совместно  в комнате с кухней. Комнату заняли четыре чловека: две одинокие женщины и учительница с сыном. В кухне разместилась моя семья, также состоящая из четырех человек. Все мы были из Белостока.

В этих ненормальных условиях никого не смущало, что  в одной комнате с чужими женщинами спал уже почти взрослый парень. Что касается нас, то на самом деле для нас наступили добрые времена. Предшествующий период мы перенесли в здравии, а когда наступило лето, в огороде оказалось огромное количество огурцов, лука, моркови и свеклы. Я их не заготавливала, да и зачем?, Мы сами поедали их в изобилии, и из своей части я еще раздавала овощи направо и налево. Пусть себе едят на здоровье, ведь в Персию мы ничего из этого не заберем. Солнце светило, в огороде созревала смородина. Даже бабушка выходила погулять во двор, а у Здиха только изредка появлялись частичные приступы малярии. Это были наши сытые месяцы в этом городе. Мы спокойно ожидали выезда, предаваясь восточным мечтаниям. Даже испанские мушки (кантариды), облепившие ветви нашей смородины, казались нам очень экзотическими. Они были красивыми, блестяшими, разноцветными. только запах имели неприятный. Мы чувствовали себя превосходно. Из представительства мы получали разные американские продукты: рис, белую муку, одежду. Как быстро можно от всего отвыкнуть. Терене уже не нравились клецки из белой муки.

– Это такие слизняки, – говорила она капризно. Предпочитала ржаную муку. Поэтому я оставляла полученные продукты на продажу, а за проданную одежду покупала продовольствие на барахолке либо выменивала у местных.

Молоко я покупала на соседней улице. Каждый месяц я получала свое вспомоществование, а из совхоза мне прислали еще 254 рубля, оставшиеся за выполненную работу. Мы радостно смотрели в будущее, думая, что наш отъезд – вопрос нескольких месяцев. Того, чо у нас было, должно было полностью нам хватить. Только подобно занозе оставалось во мне беспокойство за моего мужа., но оно причиняло мне все меньшую боль, потому что мне казалось, что я уже целую вечность его не видела, и в нашем мире все меньше места оставалось для него места, и все меньше времени оставалось на воспоминания.

В Делегатуру приехал офицер из нашей армии. Он забирал с собой те счастливые семьи, о которых кто-то там позаботился. Он спрашивал также и обо мне. Когда мне об этом сообщили, я побежала к нему, надеясь, что это кто-то из моих друзей, и, возможно, знал что-либо о моем .муже.

К сожалению, это был совершенно чужой человек. Он только спросил, не жена ли я поручика Юзефа Нивиньского, и заявил, что он получил распоряжение забрать меня с собой.

– Соберите вещи и будьте готовы через час.

– Как это? Одна? А дети и мама? – спросила я изумленно.

– Так вы не одна? – удивился он. – Как жаль, потому что у меня пропуск только на вас, и я могу вписать  в него только одну фамилию. Наверное, у нас не знали, что вы тут с семьей. Мне на самом деле очень жаль…

– Ну что же поделаешь, – сказала я спокойно. – В таком случае я поеду вместе с остальными. Это, наверное, уже недолго. Не правда ли?

– Жаль, очень жаль, – повторил он еще раз. – Я ничего не могу поделать.

Он отдал мне честь и начал разговор с кем-то другим. У всех к нему были дела. Ну, и на мой пропуск тоже кто-нибудь да поедет.

Я возвращалась домой совершенно спокойной, меня только удивляло, что тот, кто хотел мне помочь с индивидуальным выездом, так мало обо мне знал. Просто невероятно.

И это была улыбка судьбы, – увы, последняя. Та щель, чрез которую мы могли еще отсюда выбраться, но, к сожалению, слишком узкая для всей нашей семьи.

Перевод Анатолия Нехая