Судьба коллекции Сольского

Варшава, 1939 год.

 У меня имелись отличные коллекции, и я решил, что в Национальном музее они будут сохраннее, а если удастся избежать войны, послужат на общее благо. У нас было шесть портретов, написанных Выспянским, были картины кисти Вычулковского, Фалата, Аксентовича, Станиславского, Фрича, Яроцкого, Пауча и других мастеров. Одну из стен нашей пятикомнатной квартиры занимало огромное, размером 2 Х 3,5 метра, полотно. Это было коллективное произведение выдающихся художников, писателей и артистов «Молодой Польши» [1], которые рисовали, делали наброски, писали стихи, изречения, записывали мысли, иногда делали заметки о важнейших событиях, словом, создали своеобразный дневник общественных событий и личных переживаний. Это был уникум, с которым могла соперничать, пожалуй, только моя артистическая комната в Краковском театре. Помимо произведений искусств у меня была прекрасная библиотека. Первое место занимали в ней дары, полученные от Моджеевской [2]: первые издания Шекспира и Мольера. Кроме того, я был обладателем огромного собрания книг, рисунков, гравюр и набросков в области истории костюма. Необычайную ценность для историков театра имели также сотни писем от авторов и актеров, а также несколько кип фотографий, театральных афиш и программ. Все это следовало сберечь, и я уведомил президента города [3] о намерении подарить эти ценности Варшаве. Дар мой был принят с признательностью и радостью, но оказалось, что в настоящее время нет соответствующего помещения, и меня попросили до осени держать коллекцию у себя. Потом ее должны были перевезти в филиал музея, находящийся в доме Барычкув в Старом Мясте, где для этой цели приспосабливали два специальных зала.

Я поехал в Буско-Здруй на отдых. В начале июля вместе с женой мы отправились в Могиляны, под Краковом. Во время отдыха мы были в превосходном настроении. Лето было прекрасное и жаркое, и мы часто то на машине, то на лошадях совершали экскурсии в Краков. Целые дни мы проводили в парке, расположенном на высоком холме, откуда с севера открывался вид на мой родной город, с юга же горизонт закрывали Татры. Днем я писал стихи, по вечерам читал книги. Мы намеревались пробыть в деревне до середины сентября. Однако в последних числах августа ситуация изменилась. В Могиляны приехал наш знакомый военный в высоком чине и усиленно советовал нам вернуться в Варшаву. Мне казалось, что он сильно все преувеличивает. Моя жена, однако, была склонна ему поверить. С большой неохотой я упаковывал чемоданы. В Кракове царила уже настоящая паника. Всеобщее возбуждение, казалось, подтверждало тревожный сигнал, полученный нами в Могилянах. Если бы не помощь наших друзей, дальнейшее путешествие было бы невозможным.

Варшава, в отличие от Кракова, вела себя спокойнее, а главное – более легкомысленно; грозящую опасность рассматривали со снисходительным скептицизмом. Даже когда 30 августа была объявлена мобилизация, варшавяне не потеряли присутствия духа. На следующий день радио передало сообщение о том, что польское правительство готово начать переговоры по спорным вопросам с немецким государством. В ночь на 1 сентября один из друзей сообщил мне по телефону, что немецкие войска без боя заняли Гданьск. О том, чтобы лечь спать, нечего было и думать. Я подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, и увидел, что на улицах царит большое оживление. Автомобили с огромной скоростью мчались с погашенными огнями в разные стороны. Охваченный тревогой, я сел к радиоприемнику. Немецкие станции передавали военные марши, потом послышалась барабанная дробь, зловещее сообщение, что польское правительство отвергло «великодушные и благородные требования» Райха, и снова барабанная дробь. Все иллюзии были разрушены. Долгие часы, не зажигая света, бродил я по квартире, и лишь на рассвете нервная усталость сменилась благодатным сном. Проснулся я от ворвавшегося в тишину нашего дома адского грохота. Тряслись стены, пронзительно дребезжали стекла. Одним прыжком я оказался у окна. Ласковую голубизну неба прорезали крылья самолета с черными крестами.

 Incipit tragoedia! [4]

Налеты шли за налетами. Радио почти неустанно передавало предостережения: «Внимание! Внимание! Приближается…» Повсюду расклеены обращения к народу и  рядом с ними – сообщения о наступлении союзников. Поначалу нам казалось, что наступление это сокрушит всякое сопротивление немцев, но мы ждали его так долго, что успели привыкнуть к этому ожиданию и под конец стали относиться к нему не без юмора. […] Нам советовали держаться, но правительство и командование вскоре очутились за пределами Польши. Мы остались одни. Краков был в руках немцев. Смертью храбрых пали геройские защитники Вестерплатте. Мужество польского солдата вызывало удивление и бешенство агрессоров. Варшава была осаждена. Началась яростная борьба. В развалины превращались старинные строения, национальные святыни, памятники. Тысячи бомб уничтожали открытый город, и пожары довершали разрушения. Не хватало воды, газа, электричества, транспорта, продовольствия.

Наиболее ценные произведения искусства мы перенесли из квартиры на первый этаж, в комнатку, расположенную за комиссионным магазином. Нам казалось, что это самое безопасное место. Правда, эти вещи уже не принадлежали нам, это была собственность Варшавы, но мы обязались сберечь их. В квартире осталась лишь небольшая часть ценностей: эскизы, рисунки, несколько фотографий. Беспрерывные налеты за несколько дней совершенно истрепали мои нервы. Жена предложила устроить в нашем бомбоубежище некое подобие жилого помещения. Мы принесли туда кушетку, кухонный столик, спиртовку, таз, кое-какую посуду. Я захватил также несколько фотографий и рисунков, не столь ценных, сколь милых сердцу.

Кончалась тревога, и после отбоя мы возвращались наверх. В квартире гулял ветер, все стекла были давно выбиты. Всюду были видны огромные разрушения. Куда ни взглянешь – везде пожары, пожары, пожары. Бои докатились до предместий, и атака продолжалась без перерыва целые сутки. Когда внезапно наступила тишина, люди стали сновать по улицам, подбирали раненых, закапывали убитых у стен или в скверах, пытались тушить горящие здания, вытаскивали из разрушенных зданий оставшихся в живых. Те, кто посмелее, побежали в город разузнать, что делается. Кто-то принес страшную весть: Театра Народовы [5] не существует. Я хотел что-то спросить, что -то сказать, но не мог произнести ни слова. Схватил палку, шляпу и побежал на Театральную площадь. Взору моему предстало страшное зрелище: Большой театр и мой Театр Народовы догорали. Не знаю, как долго я там стоял, кто-то ко мне подходил, кто-то окликал, но я ничего не слышал – стоял на одном месте и смотрел на пожарище. Каждую минуту с грохотом рушились части здания, пыль, смешанная с дымом, застилала на мгновение развалины, с тем чтобы потом они предстали в еще более страшном виде. Наконец мое волнение немного улеглось. Собралось несколько коллег, они проводили меня домой, и по дороге мы не сказали ни единого слова. Дома я просил не спрашивать меня ни о чем и оставить в покое. Я забился в угол кушетки и никак не мог избавиться от ужасного зрелища: перед глазами моими все время стоял догорающий театр.

Время шло. Новая тревога. Я не хотел спускаться в убежище, но жена настаивала, и я вынужден был уступить.

Налет продолжался. Горечь и отчаяние в моем сердце уступили место ненависти. Жена старалась переключить мои мысли на будущее. Внутренний голос (в этих условиях это было по меньшей мере романтикой) нашептывал мне слова о работе в будущей, победившей Польше. Схватив блокнот и карандаш, я стал торопливо писать: 

Вот Муза – наша госпожа.
Но ей сомкнул навеки
Сон летаргии веки,
Сон грустный летаргии.

 Нет, поздно или рано,
Но польский дух бессмертный
Проснется снова в Музе

И зарубцует раны.

 .........................

Искусства нашего то будет Возрожденье…

 26 сентября огромный снаряд взорвался во дворе нашего дома. Пожар охватил нижние этажи и магазин, где хранились наши коллекции. Мы бросились спасать их. Но огонь опередил нас. Клубы дыма и пламени вырывались из окон первого этажа. Шум и треск горящего здания заглушали наши крики. Растерянно взирали мы на ужасную деятельность разбушевавшейся стихии. Стало ясно, что все наши усилия тщетны. Безвозвратно погибло все наше прошлое. Жена прижалась ко мне, дрожа от ужаса и отчаяния. Я обнял ее, пытаясь увести подальше от страшного зрелища. Вдруг раздался протяжный стон, затем какие-то дребезжащие звуки и гул эха: это лопались струны нашего «Блютнера».

Примечания

 1. «Молодая Польша» – движение, возникшее в Кракове на рубеже XIX – XХ веков и объединившее художников, литераторов, композиторов, артистов.

 2. Хелена Моджеевская (1840 – 1909) – выдающаяся польская драматическая актриса, прославившаяся также в США и Англии в шекспировском репертуаре. Подробнее о ее жизни и творчестве можно прочитать в выпуске № 25 «Дома польского».

 3. Президентом Варшавы с августа 1934 года был Стефан Стажинский. Он был арестован гестаповцами 27 ноября 1939 года в здании Ратуши, а в двадцатых числах декабря того же года расстрелян в Варшаве или ее окрестностях.

 4. Начинается трагедия (лат.)

 5. Национальный театр в Варшаве.

Материал подготовила Эва Гараева