Русские блины

Вначале я должен признаться, что по натуре я — слегка сибарит. Я люблю поесть и делаю это с большим аппетитом. Это мое признание — добровольное, потому что я не вижу в этом ничего неприличного. Но привередливым меня не назовешь, о нет! Я ем все, особенно люблю мясо, но искренне ненавижу вареную морковь.

Ради Бога, не напоминайте мне о концентрационных лагерях!

Вкус и запах различных блюд, как тех, что создавали профессионалы в высоких белых колпаках, так и тех, что готовили мне дома мать и жена, увы, быстро исчезают из моей памяти, подобно мелодии песни, услышанной лишь раз. Напрасно я их призываю в своих мыслях, напрасно язык пытается мне в этом помочь, нервно касаясь таких же быстро забывающих губ. А жаль!..

И все же одно из блюд я вспоминаю без труда, а его вкус растекается у меня во рту, как только я этого захочу. Может быть, это оттого, что речь идет о блюде, которое мне необычайно понравилось, и с ним было связано бурное приключение, а этим приключением был замечательный человек.

Так вот, это блюдо — русские блины. А человек этот — Роман Якобсон, и о при­ключении с ним я как раз собираюсь вам рассказать. А вы когда-нибудь уже пробовали русские блины?

Ничего, я сообщу вам рецепт. Он прост, хотя дешевым его не назовешь. Но, в конце концов, без черной икры можно и обойтись.

Блины напоминают наши оладьи. Однако в России их пекут из ячменной муки, без соли и величиной с большую тарелку. Поджаренные блины кладут один на другой, чтобы они дольше не остывали. И это все. Нажарив нужное количество блинов, приступают к их поеданию. А теперь — самое главное! Взяв блин себе на тарелку, нужно положить на него немного икры, ломтик лосося, кусочек шпрот, колечко анчоуса, маслину без косточки и все в том же роде, что окажется под рукой. Потом все это заворачивается в блин и поливается растопленным маслом или смазывается густой сметаной.

Когда, наконец, вы поднесете блин ко рту, то у вас на языке распляшутся все вкусовые окончания, какие там только есть. И позвольте им безумствовать до тех пор, пока вы не съедите по крайней мере пяток таких блинов. В первый раз я их съел, кажется, семь. Но это было уже, пожалуй, чересчур.

Блины просто притягивают к себе водку. И не нужно противиться этому, потому что это было бы во вред себе. Иногда мне даже кажется, будто блины специально придумали для того, чтобы водка пилась в больших количествах. Каждый блин желает быть запитым рюмкой водки, причем немедленно. А еще лучше — стопкой. Ну что ж, приятного вам аппетита!

Мне кажется, что и блины, и способ их приготовления я описал достаточно подробно, а вот каким образом Роман Якобсон оказался в Праге, этого я точно не знаю. Думаю, однако, что в Республику он прибыл вместе с первой советской миссией, которая сразу после своего приезда расположилась в вилле «Тереза» на Жижкове, между Райским садом и парком Ригера. Симпатичное лицо Якобсона я впервые увидел, вероятно, на одном из приемов, которые там время от времени устраивались.

Ах, эти приемы в вилле «Тереза», даваемые по торжественным случаям — это, конечно, не только столы, заставленные редкими и экзотическими яствами! И все же нельзя тут не вспомнить о тарелках с бледно-розовой ветчиной, царствовавших на столе, о копченом лососе, о завлекательных блюдечках с черной икрой, о разноцветной, подобно букету цветов, рыбе, об изобилии фруктов, среди которых выделялись кисти винограда с продолговатыми ягодами, носившего название «дамские пальчики»...

Но, прежде всего, на этих приемах бывало множество достойных и интересных людей, среди которых выделялась светлая личность посла Антонова-Овсеенко, которого мы сразу полюбили. Бывал там и Роман Якобсон. Он сразу пришел к нам, как к своим. И мы тоже сходу дружелюбно приняли его.

Он был на несколько лет старше нас и привлек наши симпатии необычным образом. Его любезность и сердечность не были показными. Серьезность, с которой он вначале нам представился, вскоре обратилась в сотню усмешек... Удивительным был и его взгляд — как бы немного в сторону. Видимо, это происходило из-за роговицы левого глаза, которая была у него слегка смещена. Он смотрел вам в лицо и разговаривал с вами, но голова у него при этом была слегка повернута, так что казалось, будто он смотрит куда-то вбок и разговаривает с кем-то другим. Но, видимо, это ему не мешало, а нам — тем более.

Через несколько дней он уже сидел с нами в кафе «Славия», как будто бывал там много лет. В этом кафе велись беседы о многих заграничных поэтах и художниках, к которым мы обращались в наших бесконечных спорах и дебатах. Пожалуй, чаще всего это бывал Аполлинер с бинтом на голове, — такой, каким его нарисовал Пикассо. Якобсон напоминал нам и о других. Так нам стал сопутствовать бесцеремонно громкий Маяковский и таинственный, неповторимый Хлебников, которого Якобсон особенно ценил и о котором написал книгу.

Якобсон легко с нами объяснялся. Чешскому языку он выучился в течение трех недель.

Когда я встретился с ним во второй или в третий раз, он вытащил из кармана оригинал «Двенадцати» Блока и предложил мне заняться переводом поэмы. Потом он диктовал мне строчку за строчкой, а я, поспевая за ним, перелагал услышанное плохими стихами. Должен признаться, что вначале поэма не очень заинтересовала меня, но в Советском союзе ей придавали какое-то особенное значение. Я перевел ее не очень профессионально и вдобавок не слишком эффектно. Потом Антоний Боучек опубликовал этот перевод в своем журнале «Актуальное и курьезное». Оттиск этого перевода до сих пор пугает меня в библиотеке. Вскоре после этого Индржих Гонзл сделал инсценировку моих «Двенадцати» на сцене бывшего театра Шванды. Тогда произошло нечто такое, над чем Якобсон смеялся еще лет тридцать с лишним спустя, когда навестил меня в Праге. В поэме есть место, где проститутки на улице выкрикивают прохожим свои вечерние любовные призывы. Вследствие дурного перевода Гонзл не понял смысла этих строк и вложил их в уста красноармейца, стоявшего на посту с винтовкой в руках и старым шлемом на голове. К счастью, никто этого не заметил. Неудачливого солдата играл Иржи Фромек, будущий издатель.

Об этом событии я упомянул так, между прочим... Забудьте о нем! Индржих Гонзл был недюжинным человеком и выдающимся театральным деятелем.

В кафе «Национальное», куда мы перебрались позднее из «Славии», Романа встречали как дорогого гостя. Но он бывал там не так часто, как мы, приходившие туда ежедневно. Якобсон любил цитировать нам русских поэтов. Таким вот образом над нашим мраморным столиком раздались громкие, как удары в барабан, революционные стихи Маяковского. И прежде чем из Москвы нам были привезены книжки советских поэтов, мы у себя уже познакомились с Есениным — со стихами порою тихими и тоскливыми, как осенние падающие листья, а порою горькими, как черный черствый хлеб революции. А также со стихами Пастернака, многие из которых не уступали по красоте стихам Пушкина.

Столь же быстро, как и чешский язык, Якобсон освоил и проблемы нашего стихосложения, и уже в двадцать шестом году опубликовал на эту тему книгу. Разумеется, напрашивалось сравнение чешского стиха с русским. Когда в том же году выдающийся чешский лингвист Вилем Матезиус основал Пражский лингвисти­ческий кружок — общество, завоевавшее позже мировую репутацию, Якобсон оказался в числе первых его членов и вскоре сделался его вице-председателем. Думаю, что не обижу остальных членов общества, если скажу, что пионерскую роль, роль инициатора в нем играл именно Якобсон, который не давал покоя никому и сам без колебания вмешивался во все возникающие проблемы. Даже и после того, как променял свою пражскую жизнь, торопливую и цыганскую, на кафедру в университете в Брно.

Якобсон подарил чешскому языкознанию тонкий аналитический метод исследования стихов. Этот метод решительным образом отличался от прежней нестабильной практики и помог чешской критике стать наукой. Это была та грань, за которой стало заметным углубление эстетических критериев, возрастающий интерес к языковой проблематике структуры стиха, его стилю и его функции во времени и в реальной действительности нашего общества.

Чего только этот человек нам не принес за несколько лет своей деятельности! Он научил нас смотреть на древние литературные памятники как на подлинные произведения искусства, а в старых чешских песнях открывать древнюю христианскую культуру славян.

Но тут я чувствую, что начинаю двигаться по тонкому льду! Вся научная деятельность Якобсона еще ждет специалистов, которые могли бы дать оценку того труда, который он у нас совершил. И это будет прекрасный и богатый раздел науки.

Во время пребывания в Праге даже самая интенсивная научная деятельность не мешала Якобсону посидеть время от времени за стаканчиком вина. Причем не за единственным... В те минуты, когда многие из нас уже поддавались усталости в наших ночных бдениях, Якобсон продолжал оставаться свежим и полным темперамента, как если бы только что пришел. Никто и ничто не могло его одолеть. И на этом поле он не имел себе равных. Он умел пить, и я завидовал этому.

Во время одного из визитов у Ванчуры на Збраславе он поспорил с кем-то из гостей, что выпьет залпом бутылку водки. Он выпил — и выиграл пари. Это был настоящий ритуал! Якобсон положил бутылку на край стола, встал на колени, открыл бутылку и приложил ко рту горлышко. Потом отвел руки назад и медленными длинными глотками действительно выпил все содержимое. После этого встал и вышел. Напрасно мы искали его по всей квартире. Примерно через час он вернулся к гостям — свежий и трезвехонький. Позднее он признался, что проспал этот час в постели в соседней комнате. Мы не смогли его найти, он настолько ловко сумел забраться под одеяло, что поверхность застланной кровати даже не была смята.

Во время второй мировой войны, насколько я помню, он вначале находился в северных странах, но вскоре уехал в Америку. В Соединенных Штатах его лингвистическая деятельность достигла своего апогея, в особенности когда ему удалось использовать в своей работе новаторские методы теории информации. Его филологические труды ценились специалистами во всем мире.

Во время войны и во все время своего пребывания в Соединенных Штатах он был и до сегодняшнего дня оставался пропагандистом чешской культуры и в особенности литературы. Он обратил на нее внимание уже тем, что во многих своих работах обращался к примерам из чешской и словацкой литературы, с которыми некоторые заграничные ученые сталкивались подобным образом впервые. Его обширные труды содержат ценные открытия не только из области языкознания, семантики, поэтики и литературоведения — они оказали сильное влияние и на другие области. В особенности на этнографию, которая пользуется якобсоновским опытом. В Штатах, однако, с Якобсоном произошел несчастный случай. Когда он относил в издательство толстую рукопись своей новой книги, его сбила машина. Правда, он упал головой на рукопись и благодаря этому остался жив, но колеса раздавили ему обе ноги. К своему несчастью он, однако, относился с юмором. Когда водитель другой машины увидел на дороге раненого, то подбежал ему помочь. Он открыл бутылку виски и дал ему выпить.

— Вы кто? — заботливо спросил водитель.

— Русский, — ответил Якобсон.

— Русский? Ну так пейте еще!

К счастью, раздавленные ноги как-то удалось сложить, и до сегодняшнего дня все было в порядке.

Однако, Бога ради, как бы у вас не остыли эти русские блины!

 Мы были знакомы недолго, когда Якобсон пригласил нас на ужин: Тейге, Незвала и меня. Будут блины! От стола, где находилась целая гора этого еще не известного нам яства, запах разносился по всей квартире. Рядом с миской с блинами стояло несколько бутылок водки. Их мы уже встречали в вилле «Тереса». Бутылки с блестящим прозрачным напитком выглядели вполне невинно. А на тарелках вокруг полно было разных деликатесов.

Якобсон жил на Голешовицах на углу ул. Дукельских Героев и площади Строссмайера в доме, где был тогда большой книжный магазин.

Обаятельная хозяйка  уже дожаривала последние блины. Она изучала  в Праге медицину, и я думаю, что она до сих пор живет в Брно.

Она сердечно пригласила нас к столу. Снятая ими квартира выгядела довольно богато. но устроена была в совершенно мещанском вкусе. Неважно! Ее и так сейчас наполнит милый беспорядок — очевидное свидетельство двух цыганских и неокостеневших душ. Повсюду книги и исписанные бумаги.  Если бы кто-либо пожелал найти чистую салфетку, то напрасно искал бы ее в ящике комода. Салетки наверняка нашлись бы на библиотечной полке. Я уже говорил: Якобсон был особенным ученым. Его работы несут в себе все признаки знания, но его воображение было ближе к поэтическому отношению к действительности. Эта двуполярность — неакадемичский ученый и поэт — была чем-то таким, что придавало его личности неповторимое очарование. Именно таким я его узнал. И поэтому он нашел среди нас столько друзей.

Мы без колебания принялись за еду, и гора блинов быстро стала убывать. Раз за разом Якобсон напоминал нам,  что каждый блин, проскальзывающий мимо сердца в наши внутренности, — если мы хотим хорошенько его испробовать — должен быть окроплен рюмкой водки. Чем рюмка оольше, тем лучше. Так, как  прекрасно раскрывшаяся роза бывает окроплена росой.

Съел я их, как я уже сказал, если не ошибаюсь, семь. Незвал, кажется, больше, но я, конечно, не считал, он сам мне сказал. Это подтерждало и содержимое бутылки, стоявшей возле его тарелки. Якобсон, понятное дело, усердно всем наливал. Сам он тоже пил, но водка на него совершенно не действовала. Он только улыбался и был явно доволен успехом своего гостеприимства.

От стола мы встали около полуночи.

Когда Якобсон открыл нам внизу двери, первым на улицу выпал Незвал. Это была неудача. Нельзя было этого допустить. Пока мы прощались с хозяином, с тротуара донесся крик. Незвал столкнулся там со стоявшим перед домом постовым. А он сердечно ненавидел полицейских.

Мы немедленно побежали туда, но оказалось, что ничего уже сделать нельзя. Неудержимый крик возмущения разносился над тихой пустынной улицей. Когда постовой попытался влепить Незвалу штраф за его вопли и вытащил свой толстый блокнот, Незвал вырвал его из рук блюстителя порядка. Бумаги рассыпались вокруг. Но тогда полицейский воспользовался своим свистком, и сразу же из соседнего переулка прибежал в тяжелых башмаках его коллега. Собрав бумаги, они взяли Незвала под руки, и, несмотря на громкие протесты, потащили его в отделение.

Добавим, что была прекрасная майская ночь. Таинственная, полная тишины и звезд. Из Королевскго Зверинца плыл сладкий запах цветущих деревьев, лебеди на пруду уже спали, влюбленные целовались, а на башне Дворца промышленности часы несколько хриплым голосом отмечали ночное время.

Мы, конечно, отправились вслед за товарищем. Напрасно мы объясняли полицейским, что Незвал —  это поэт.  Они были тверды и решительны. Их это не касалось. Стихи не производили на них впечатления и, очевидно,  они их не читали. Поэзия была им до лампочки. Когда мы пожелали проникнуть  в отделение, они захлопнули дверь у нас перед носом, и на эту ночь мы потеряли Незвала из виду.

 Через несколько недель он предстал перед пражским судом. Получил три месяца условно. Мы старались поискать какую-нибудь протекцию. Думаю, что зря. Срок был условный, так как Незвал не был ранее судим.

В качестве свидетеля я старался ему помочь, и когда судья спросил меня, до какой степени Незвал был пьяным, я ответил, что —  до потери сознания. Так говорится! Но судья заявил, что подсудимый не мог быть в бессознательном состоянии, поскольку орал на все Голешовице. В те времена пьянство бывало еще смягчающим обстоятельством. Сразу после процесса мы отправились обмывать приговор. Когда закончили, перед распивочной, как по волшебству, снова оказался полицейский. Незвал приложил палец к губам в знак того, что нужно молчать, и двинулся в сторону полицейского. Он собирался подойти к нему сзади, чтобы обоссать ненавистный мундир, как это делают волки, когда метят свою охотничью территорию. В последний момент Карелу Тейге удалось схватить его и таким образом предотвратить несчастье.

Когда в тридцать восьмом году, уже в критический период, Якобсон как неариец собирался отправиться за границу, я случайно встретился с ним, когда тот выходил на перрон. Думаю, что нас обоих обрадовала эта неожиданная встреча. Прощание было коротеньким, поспешным, но каким же волнующим.

— Мне нравилось жить в этой стране, и я тут был счастлив, — сказал Якобсон. — И если тебя это утешит, то я скажу тебе, что чувствую себя чехом, и что мне грустно.

В глазах у него были слезы. Он смотрел мне в лицо, а мне казалось, что он смотрит куда-то в сторону и разговаривает с кем-то другим. Но кроме меня, никого там не было.

Перевод Анатолия Нехая

 Источник:  Ярослав Сейферт «Все чары мира» (1982)