Кем не был Чеслав Милош

Под конец Года Милоша, когда «пыль улеглась», позвольте мне высказать некоторые соображения, которые родились, прежде всего, во время моих многолетних трудов над двумя синтетическими работами, а именно изданной в 2009 году «Библиографией печатных работ» Чеслава Милоша, а также календарем жизни и деятельности Нобелевского лауреата «Милош и его век. Жизнь и деятельность в датах».

Любые фестивали, тем более длящиеся целый год, приводят к тому, что постепенно стираются границы, и человек, упоенный радостью праздненств в честь своего любимого автора,  в состоянии приписывать ему черты божества. Другие фракции, в свою очередь, делают из него демона, причем дешевого. Впрочем, такое отношение к Нобелевскому лауреату не является специфичным для года Милоша: еще при жизни писателя, возможно, также и не без его вины, в Польше был установлен одномерный ритуал как празднований (гениальный писатель, все, к чему ни прикоснется, обращается в золото), так и  протестов (средний писатель, к тому же изменник). Попытаемся, однако, «видя светлое в восторге», все же установить, кем Милош не был.

Хотя поэт высказывался по многим вопросам, важным для народа своего языка, он не был интеллектуалом. Хотя он касался великих тем (Достоевский, Россия), – не был эрудитом. Кстати, исследователей творчества Милоша еще ждет волнующая тема, а именно его отношение к России, его XIX-вечные воззрения на эту страну, его полное непонимание Мандельштама, Пастернака или Бродского.

Хотя Милош усвоил литературу многих культурных сфер, он не был полиглотом. Пользуясь случаем, хотела бы напомнить – так как меня часто спрашивают, знал ли он японский, китайский, испанский, шведский, литовский, русский, венгерский языки и иврит – что он знал исключительно французский и английский языки и переводил с них непосредственно. Со школы помнил латынь. С целью перевода Библии с языков оригинала  начал изучать (в возрасте почти шестидесяти лет) разновидность греческого языка, называемую koine. Что касается иврита, он усвоил этот язык (на курсах в Беркли) в объеме, достаточном для участия в работах по редактированию текста перевода совместно с другими редакторами. С детства помнил литовский и русский языки, но в каком объеме, трудно судить.

Он не был знатоком ни музыки, ни живописи, не был ни меломаном. ни активным посещателем картинных галерей или музеев. Вероятно, он мог бы обойтись без музыки и живописи, в протвоположность, например, своему учителю Ярославу Ивашкевичу или Константы Еленьскому. Но он старался: и в молодости, и в зрелом возрасте слушал хорошую музыку с пластинок, совершал образовательные путешествия и послушно посещал выставки  и музеи, рекомендуемые друзьями или путеводителями. Для искусства его стихов пробелы в этих областях не имели большого значения: стихи эти совершенны с   музыкальной и художественной точки зрения. Этот дар, замеченный Бродским, был у него от Бога.

Если он и бывал мудрецом, то лишь в том смысле, что его мучила хрупкость человеческого существа, его угнетали боль и страдания, и одновременно поэт упивался мощью человеческой воли, впрочем, он и сам пользовался ее благами.  Собственно, всю свою жизнь он посвятил размышлениям над призванием человека и над его местом в плане Божьем, если таковой существует. Он связывал большие надежды с человеческой волей, ежедневным трудом и работой над собой. Начиная с первых литературных размышлений, он задавал себе лишь самые важные вопросы: как жить, и возможно ли спасение в человеской сфере. «Любые движения моего ума являются религиозными, и в этом смысле моя поэзия религиозна». Он жаждал неустанного развития – как интеллектуального, так и эмоционального. Отсюда у него потребность углубления, самоформирования, и в этом смысле он был  self-made man – сделал себя сам. Из излишне чувствительного, болезненно честолюбивого и робкого подростка, терзаемого сильными и противоречивыми чувствами,  выросла ценная творческая личность, а ведь он рос как дикая яблонька, с ранних гимназических лет отдаленный от дома и предоставленный самому себе, брошенный в костел межчеловеческих отношений  во многих сообществах. Самопознание и эмоциональное развитие доставались ему, однако, с  бóльшим трудом, нежели интеллектуальное развитие, хотя язык был ему послушным, а умение анализировать, – недюжинным […].

Так много видели глаза автора «Нашей Европы», столько он пережил, столькими видами деятельности утруждал свой ум и тело, и все же он, как бы и не по-мужски, продолжал задавать себе всю жизнь одни и те же вопросы и, казалось бы, так мало понял из того, что было ему отпущено. Оставался в тесном коконе и замкнутом кругу все тех же юношеских вопросов: откуда зло? В кругу все тех же одержимостей и травм. Его терзало присутствие дьявола и собственное бессилие по отношению ко Злу, которое оказывалось более сильным, нежели Добро и, несмотря на все людские старания, – неустранимым. Его угнетала безмерность Зла, столь реально для него существующего, по сравнению с хрупкостью, мягкостью и незначительностью добра. Впрочем, «добро, доброта, добрый» – это те слова, которыми Милош – писатель и человек – не разбрасывался. Короток список людей, которых он одарил  этим прилагательным. Последнее стихотворение, продиктованное им 22 декабря 2003 года,  посвященное Оскару Милошу, называлось «Доброта».

Он не сделася мистиком, как Сведенбог или Оскар, хотя, похоже, такова была его земная цель, а также его устремления.

ТАК КЕМ ЖЕ ОН БЫЛ?

Милош был поэтом, и во всем, чтó и как он делал, – проявлял свой поэтический, широкий и эмоциональный подход и толк. Был поэтом, т.е. существом с очень тонкой кожей, со спонтанной и крайне субъективной реакцией, в том числе – довольно часто – и несправедливой. Был поэтом, то есть мятежником… «Я чувствую, что мое перо, – писал он Ивашкевичу – если бы я пошел у него на поводу, стало бы совершенно бешеным». Был поэтом, то-есть кентавром: ровнехоньхо разделенным на две половины, раздирающимся между дикой, полной вожделений варварской жизнью «здесь и сейчас» и утраченным райским пространством, сохранившимся в элегической памяти его сердца в надежде, что когда-нибудь оно будет нам возвращено.

Его головоломные жизненные выборы, часто совершавшиеся под влиянием непонятных импульсов, были выборами поэта. Его поиски ситуаций морально чистых, незапятнанных – были мечтой поэта. Его эссеистика – это эссеистика поэта. Его поиски «формы более емкой» – были поисками поэта всеобъемлющего, который все богатство необъятной земли желал бы заключить в одной единственной бронзовой совершенной фразе […].

О жизни Милоша можно сказать то же, что он сказал о Симоне Вейль: он не подходил для этой жизни: «(...) почти всю свою жизнь я функционировал с трудом, на самой грани  крика».

Судьба Милоша, или некий злой демиург, устраивала его жизнь по самому интересному сценарию, старательнго дозируя взлеты и падения, и бросала его в эпицентры ключевых событий XX и XXI века: Россия и Сибирь начала ХХ века, год октябрьского переворота во Ржеве на Волге, маневры Первой мировой войны, увиденные из прифронтовых поездок вместе с матерью и отцом; богатые событиями межвоенные годы в Вильно и Варшаве; поражение 1939 года и – по очереди – приход немецких и советских войск; 1940–1944 годы в оккупированной фашистами Варшаве; 1946–1950 годы, когда мир менял кожу, проведенные им в Америке, наблюдаемые с позиции сотрудника дипломатического представительства коммунистического государства, вращающегося в наивысших культурно-политических кругах тогдашнего мира, 1951–1960 годы, прожитые во Франции коммунистических элит, в качестве  persona non grata, в бедности и унижении; затем более 30 лет в Беркли, в Америке, в лаборатории мирового прогресса и рассаднике культурной революции, наблюдаемой им с позиции никому не известного поэта и «темновельможного» профессора славянских языков и литератур.

Во время первого своего визита за период эмиграции (в 1981 году) он увидел Польшу начала «Солидарности» и позже, смирившийся, увидел ее конец. В середине 90-х гг. поселился в Кракове. В городе «на границе этого и потустороннего мира», который изо всех польских городов в наибольшей степени напоминал ему Вильно, в городе, где училась его мать и где похоронен его отец, и где ему самому суждено было  закончить свой жизненный путь […].

 Я размышляю о жизни и творчесте Милоша очень интенсивно уже несколько десятилетий. Вижу ее во всех возможных сечениях и проекциях: Милош как муж, любовник, и даже великий любовник, отец, товарищ, друг, «странник  по свету», бумагомаратель, человек, терзаемый ненасытностью и меланхолией, яростью, справедливым и несправедливым гневом. Маски Милоша и муки его самопрезентации. Милош – оставшийся сиротой ребенок с берегов Невяжи. Добавим к этому: рано оставшийся сиротой: у Природы, Бога, матери, женщины и, наконец, у своего народа. Я вижу его поэтом времен раннего христианства либо периода реформации, или же героем «Имени розы» (роман Умберто Эко – прим. Ред.), причем он исполняет в нем роли как полоумного монаха, читающего запрещенные книги, так и инквизитора.

И хотя мысли о множестве полноправных фигур приходят мне в голову, лишь один из образов, охватывающий целиком ЭТУ жизнь и ЭТО творчество, не дает мне покоя и кажется мне ключевым. Я бы дала ему известное название: «Падение дома Ашеров»  (рассказ Эдгара По – прим. Ред.). Каким образом до этого доходит? Когда? Вследствие каких обстоятельств? Мне кажется, что я ощущаю все те тектонические движения, которые к этому падению привели. В своей книге «Милош и его  век» я старалась показать это в сети фактов и линий его жизни. Но оставим эту тему до другого раза.

Когда я думаю о Милоше, перед моими глазами встает архичеловек, который преждевременно познал свою судьбу, хотя и устрашился ее понять. Сизиф и одновременно камень, причиняющий ему боль.

Краков, май-ноябрь 2011