Константин Константинович был «выродком» в семье Романовых. При дворе и в правящих сферах на него смотрели как на какого-то блаженного и оказывали ему почтение только постольку, поскольку он был двоюродным дядей царя. При дворе Константин Константинович бывал редко и только в официальных случаях и ни с кем из своих высокопоставленных родственников не дружил. Он предпочитал замкнутую жизнь в стенах своих дворцов и общение с людьми литературы, искусства и науки.

Отец вел. князя, генерал-адмирал Константин Николаевич, щеголял модными в его время либеральными взглядами, принимал активное участие в подготовке отмены крепостного права […] и поощрял независимые взгляды своих детей. Но если в Константине Николаевиче либерализм был некой рисовкой, оригинальничаньем, данью моде, то в Константине Константиновиче либерализма не было, а была насущная, искренняя тяга к подлинному демократизму. Эта-то его черта больше всего раздражала придворные сферы, которые охотно возводили на него любой поклеп. Вел. князь был серьезным поэтом-лириком и хорошим переводчиком. Некоторые его стихи пережили революцию и еще до этого проникли в народ (например, песня «Умер бедняга в больнице военной»), но в придворных кругах усиленно распространялись слухи, что все эти стихи «правит» Майков, хотя и после смерти Майкова вел. князь с не меньшим успехом продолжал свою литературную деятельность. Он постоянно шокировал двор своими знакомствами и своим участием в любительских спектаклях, где выступал вместе с актерами-профессионалами.

Своих детей он воспитывал в демократических взглядах. […] Константин Константинович был убежденным семьянином. Он никогда не принимал участия в скандальных великокняжеских кутежах, никогда не заводил романов. […] При этом надо сказать, что семейная жизнь вел. князя оставляла желать много лучшего. […] Все его радости сосредотачивались в детях, воспитанием которых он лично руководил. Любимым его сыном был рано погибший Олег, затем дочь Татьяна, Игорь, Константин и маленький Дмитрий. Старшие сыновья Иван и Гавриил заботили отца […]

Подлинная жизнь вел. князя была в искусстве и в особенности в литературе. Мне приходилось видеть письма Константина Константиновича, адресованные никому не известным начинающим поэтам, людям самого незначительного положения, в которых вел. князь собственноручно отвечал на их вопросы. На восьми — двенадцати страницах он чрезвычайно подробно объяснял законы стихосложения и давал советы и делал замечания по поводу присланных ему стихов.  […] К своим занятиям поэзией он относился не как дилетант, а как профессионал и безусловно был серьезным, профессиональным поэтом, хотя, конечно, и не первого положения.

Начал свою карьеру вел. князь в Измайловском полку. Здесь он положил очень много труда на возрождение былых литературных традиций этого полка. Как он сам говорил, ему претила пустая и праздная жизнь офицерства, наполненная только бесцельным швырянием денег, соревнованиями в роскоши и тщеславии, кутежами и дебошами. В полку им было учреждено литературно-художественное общество «Измайловские  досуги», которое втянуло офицерство в занятия литературой, живописью, театром, коллекционерством и тому подобное. Многие офицеры этого общества впоследствии регулярно выступали в печати. […]

В борьбе с роскошью и тщеславием Константин Константинович, нарушая этикет, приезжал в полк на извозчике и никогда не сидел в театре в первом ряду. Его пример заставил и других офицеров отказаться от дорогостоящих и разорявших их собственных выездов и сидеть в партере не ближе третьего ряда.

Во всех поступках Константина Константиновича человек всегда доминировал над вел. князем. Эта-то глубокая человечность и была причиной того, что отец [Алексей Александрович Бахрушин] так близко и быстро нашел с ним общий язык. И больше всего отец ценил в вел. князе то, что он оказал огромную услугу не ему лично, а тому делу, которому он посвятил всю свою жизнь и любовь.

«Положение о музее» было утверждено, разногласия согласованы, казалось бы, все уже было сделано, однако именно теперь начались те «хождения по мукам», о которых в свое время предупреждал вел. князь. […]

Наконец в июне 1912 года Государственная дума среди прочей «вермишели» пропустила и одобрила «Положение о музее». Осталась последняя инстанция — утверждение царя. Эта, в сущности, простая формальность могла, и надолго, задержать дело. На этот раз вел. князь решил сам побеспокоить своего царственного племянника, благодаря чему в исключительно короткий срок, в июле месяце «Положение» было уже подписано царем и стало законом Российской империи.

Мытарства музея и моего отца закончились, и как некий их апофеоз оставалось лишь справить торжественный акт передачи. Для урегулирования этого вопроса отцу снова пришлось ехать в Петербург на свидание с вел. князем. Надо было согласовать с ним кандидатов в попечительный совет и в ученые хранители, а также фиксировать дату передачи.  […] В конце разговора вел. князь обратился к отцу:

— Ну, теперь ваш музей окончательно перешел государству. Скажите, что вы хотите за это получить?

Отец весь передернулся и довольно резко ответил:

— Я, ваше высочество, передавал музей государству не для того, чтобы что-то получить, а для того, чтобы сохранить его, обеспечить и сделать общедоступным. Все это совершилось так, что я достаточно вознагражден. А получают люди за службу, а я, как вам известно, пока что на казенной службе не состоял!

Вел. князь улыбнулся:

— Вы не горячитесь. Вполне разделяю и понимаю ваше отношение к моему вопросу. Иного от вас и не ожидал. Но в данном случае дело обстоит несколько сложнее. Правительство не может принимать от частных лиц подарки, да еще ценные, не отблагодарив их. Общественное мнение справедливо обвинит его в неблагодарности, и, в первую очередь, обвинит Государя, как главу государства, так что он должен вас отблагодарить.

Отец подумал.

— Ну что же, если это необходимо — я согласен. В таком случае прошу Государя принять меня, но не вместе со всеми, как это делается при представлении, а отдельно, и вот тогда пусть он меня и поблагодарит. Это меня вполне устроит.

Константин Константинович озабоченно качнул головой.

— Иными словами, вы хотели бы получить аудиенцию… Скажу откровенно — таких прецедентов еще не бывало. Однако раз это ваше желание — попробуем. Может быть, и сочтут возможным сделать для вас исключение; ведь ваш дар — тоже исключение.

На этом свидание и кончилось, и дата официальной передачи музея была ориентировочно намечена на осень 1913 года. […]

Наконец, наступило знаменательное в жизни музея 25 ноября 1913 года. В три часа должно было начаться заседание, но уже с раннего утра в доме стоял дым коромыслом. Что-то еще раз протирали, чистили, подправляли. [….] Собравшиеся сидели в гостиной и вели случайные разговоры. Пробило три часа. Вел. князя не было. Волнение отца достигло наивысшей точки — ему уже мерещился срыв заседания и неловкое положение, в которое он попал по отношению к собравшимся. Прошло десять минут. Вдруг раздался звонок в парадную и зычный и вместе испуганный голос полицейского пристава: «Едут!» […] Отец, как еще не служащий Академии, но хозяин дома, сошел вниз только до половины лестницы. Мать, сестра и я стояли наверху. Раздевшись, Константин Константинович стал быстро подниматься по лестнице и, поравнявшись с отцом, взял его под руку. Всходил он странно — ступал иной раз через ступеньку, но обязательно подтягивал отстающую ногу к ступившей вперед. Рана, полученная чуть ли не под Плевной, давала о себе знать всю жизнь. Поздоровавшись с нами, он по предложению отца прошел в его кабинет. Отец стал докладывать ему порядок заседания. Вел. князь почти его не слушал и все время прерывал вопросами и замечаниями: «Чьей кисти картина? А что это такое? Откуда это у вас?» и после конца доклада отца он обратился ко мне с вопросами, где я учусь, интересуюсь ли музеем, кто мой любимый русский писатель. В это время я внимательно рассматривал Константина Константиновича — у него было довольно сухое, властное лицо, очень асимметричное […] Но стоило ему заговорить, и вся внешняя официальная маска с него спадала, уступая место крайне простому, бесхитростному человеку с очень добрыми и внимательными глазами. Он хорошо, искренно улыбался, но как-то немного печально. Говорил он в нос, несколько нараспев и заметно картавил, но голос был добрый и располагающий к себе. […] Увидя закрытую дверь в библиотеку, он с наивным любопытством спросил:

— А что там? Библиотека? А туда можно?

Войдя в комнату, он сразу застыл перед первоклассным портретом Павла I.

— Какой прекрасный портрет прадеда! — с восхищением сказал он и прибавил: — Он, конечно, был сумасшедшим, но, вы знаете, я все-таки его люблю. Какая-то была в нем романтика, стремление не признавать и идти наперекор всем общепринятым придворным порядкам!

Потом, как бы спохватившись, он воскликнул:

— Слушайте, там ведь нас ждут, ведите меня скорее, а то ведь рассматривать интересные вещи и говорить с вами я могу часами! […]

Во время представления Константин Константинович не упускал случая, время от времени, незаметно глянуть на стены, сплошь увешанные картинами. […] После произведенной фотосъемки вел. князь открыл заседание. Его речь носила официальный характер и выражала глубокую убежденность в будущем процветании музея. […]

После окончания всех выступлений наступила очередь отца отвечать на речи присутствовавших. Он необычайно волновался. Лист с написанной речью дрожал в его руке. Он побледнел и говорил не своим голосом. Когда он дошел до слов «когда во мне утвердилось убеждение, что собрание мое достигло тех пределов, при которых располагать его материалами единолично я уже не считал себя вправе, я задумался над вопросом — не обязан ли я, сын великого русского народа, предоставить это собрание на пользу этого народа», — он вдруг потерял самообладание и голос его задрожал. В эту минуту он почувствовал, как кто-то схватил и крепко сжал его руку под столом. Он не сразу сообразил, что это был вел. князь, но это рукопожатие помогло ему овладеть собой и дочитать свою речь. […]

После осмотра музея все собрались у отца в нижнем кабинете, пить чай. Заблаговременно разведав, что вел. князь любит пить чай с ромом, отец раздобыл где-то очень старого рома в какой-то необыкновенной бутылке. Перед чаем всех попросили расписаться в альбомах — в официальном Литературно-театрального музея и в нашем, домашнем. Вел. князь начал первым и своим размашистым почерком написал «Константин», затем взял наш альбом, немного подумал и расписался «К. Р.», сказав:

— В этом альбоме другая подпись неуместна!

После этого стали писать другие и приступили к чаепитию. Разговоры вращались вокруг музея и новых театральных постановок. Вел. князь не спешил и держался так просто, что вскоре всякий этикет был забыт. […]

Приблизительно через месяц после передачи музея на имя моего отца, матери и меня из Петербурга пришло три конверта, скрепленных большой сургучной великокняжеской печатью. По вскрытии в них оказались приглашения посетить генеральную репетицию пьесы вел. князя «Царь Иудейский» в Эрмитажном театре. Для отца это не было неожиданностью, так как вел. князь не раз говорил ему, что просит его обязательно посмотреть спектакль, но никто из нас не ожидал, что приглашение получит моя мать, а тем более я. Пришлось собираться в дорогу и ехать в Петербург. […]

В назначенный день и час мы были в театре. Меня сразу ошеломили и показная нарядность парадной придворной толпы, и тонкое изящество восхитительного маленького зрительного зала, и крутой, как в цирке, амфитеатр, и партер, с единственными тремя креслами для царя, царицы и вдовствующей Государыни, все это было необычайно, не такое, как везде. Сидели мы в ряду десятом, все вместе, но этот ряд помещался на уровне лож бельэтажа Большого театра.

Наконец начался спектакль. Состав исполнителей был, что теперь называется, самодеятельный, любительский, лишь несколько артистов были профессионалы — М. А. Ведринская, Е. И. Тиме, В. Фокина, П. Владимиров и другие. Ставил спектакль Н. Н. Арбатов, которого я хорошо знал по нашим субботам. […]

Постановка была хорошая, не уступавшая в тщательности и продуманности Московскому Художественному театру. Декорации, костюмы, бутафория не оставляли желать лучшего. Хорошо звучала прекрасная музыка Глазунова. Что же касается до актерской игры, — я тогда уже в этом деле разбирался, — то она была какая-то разношерстная — ансамбля не было.

Вел. князь, игравший Иосифа Аримафейского, не столько играл, сколько декламировал своим своеобразным, но красивым и певучим голосом. В его игре все было очень грамотно, но не было главного — актерского дарования. […]

На другой день мы обедали вместе с Н. Н. Арбатовым, который много рассказывал о постановке «Царя Иудейского». Константин Константинович чрезвычайно серьезно работал над ролью, как дай Бог работать любому профессиональному актеру. Только благодаря этому ему удалось грамотно провести ее, так как актер он был безусловно слабый. Очень много помогал вел. князь Арбатову в самой постановке, обращая внимание на каждую мелочь, настойчиво требуя полной логики действия. […]

Заключительный аккорд перехода музея в казну прозвучал лишь в начале января 1914 года. В конце декабря отец получил извещение церемониальной части двора, что 10 января ему будет дана аудиенция в Царском Селе. Пришлось срочно заказывать академический мундир и ехать в Петербург.

Аудиенция отцу была назначена на другой день после премьеры «Царя Иудейского» в Эрмитажном театре, на которую он также получил приглашение. На этот раз в театре присутствовала вся царская фамилия. В одном из антрактов отец пришел на сцену в уборную вел. князя, который чрезвычайно волновался, так как решалась судьба его пьесы. Он просил отца приехать к нему в Мраморный дворец на другой день вечером, часов в десять. На прощанье он сказал:

— Как видите — я исполнил ваше желание. Завтра Государь лично выскажет вам свою признательность. Не забудьте завтра ко мне. — И добавил, смеясь: — Форма одежды — пиджак.

На другой день в десять часов утра отец был уже на императорской станции Царскосельского вокзала, где его ждал царский поезд — паровоз и вагон-салон. […]

На вокзале в Царском Селе поезд ожидали придворные экипажи, и один из них доставил отца во дворец. Здесь его встретил дежурный гофмаршал, который проводил его в приемную и соответствующе инструктировал: «В 11 часов начнется прием, будут вызывать по имени, отчеству и фамилии, отвечать только на вопросы императора, самому вопросов не задавать, аудиенция продлится минут пять, выходя, не поворачиваться спиной к Государю».

Помимо отца в приемной еще было человека два-три. […] Пробило одиннадцать часов и открылась дверь царского кабинета.  Камер-лакей провозгласил:

— Бахрушин, Алексей Александрович!

Отец вошел в кабинет царя. Николай II сидел за письменным столом, но при входе отца встал, вышел из-за стола и пошел к нему, протягивая руку.

— Мы ведь с вами давно знакомы, — сказал он, — рад вас видеть у себя и поблагодарить вас за ваш щедрый дар. Великий князь мне рассказывал чудеса. Скажите, вы давно собираете?

Отец ответил. За этим последовал еще ряд вопросов, столь же незначительных и формальных. После каждого ответа отца следовала пауза, во время которой царь обратной стороной согнутой левой кисти руки расправлял свои усы, затем новый вопрос, начинавшийся обычно словом «Скажите».

К концу аудиенции царь спросил:

— Скажите, а вы видели вчера «Царя Иудейского»?

Получив утвердительный ответ, он спросил:

— Какое у вас впечатление?

Отец воодушевился — он еще ни с кем не делился впечатлениями о вчерашнем спектакле и с увлечением начал высказывать свои мысли. Николай II неожиданно перебил его:

— А чего, собственно говоря, мы стоим? Садитесь, пожалуйста!

Они сели в мягкие кресла, царь достал свой портсигар и, протягивая отцу, предложил закурить. Отец продолжал излагать свои впечатления. Николай II, видимо, с интересом его слушал.

— А в общем, — заключил отец, — я считаю этот спектакль безусловно интересным и думаю, что он будет иметь успех у публики.

Наступила пауза. Наконец царь, рассматривая кончик своей горящей папиросы и не глядя на отца, проговорил:

— Да, конечно, но, к сожалению, разрешить его к представлению нельзя!

Услышав этот приговор над пьесой дружественно к нему настроенного вел. князя, отец немедленно забыл все наставления гофмаршала, а также и то, с кем он разговаривает.

— Почему вы так думаете? — несколько запальчиво спросил он.

Царь недоуменно улыбнулся, но ответил:

— Да, видите ли, появление такой пьесы на сцене оскорбит религиозные чувства многих. Актеры будут исполнять роли святых — это недопустимо! А потом не забудьте, что если разрешить эту пьесу, то ее будут ставить всюду, даже в провинции. Мы не гарантированы, что там ее не будут ставить кое-как и что это не превратится в глумление над Евангелием.

— Это, конечно, верно, но можно было бы разрешить ее постановку только некоторым театрам, скажем, императорским, Художественному и наиболее солидным из частных.

— Да… но это вызовет споры, нарекания. Потом мы не должны забывать, что русский простой народ очень религиозен и мы не имеем права смущать его такими пьесами.

— История знает, что в свое время были такие зрелища, как шествие на осляти, Пещное действие, где изображались святые, да еще в церкви, и это не смущало народ.

— Это, конечно, было, но очень давно, при этом, как вам известно, церковь запретила подобные зрелища, и кому, как не руководителям церкви, знать, что допустимо и что недопустимо с точки зрения религии для простого народа.

— Видите ли, но не надо забывать, что простой народ в театры почти не ходит, большинство публики — интеллигенция.

— Да! Но интеллигенцию мы также не вправе развращать подобными пьесами.

Здесь, как и признался отец, он окончательно забыл, с кем он говорит, и вспылил:

— Простите, но, видимо, вы не сознаете, что говорите. Скажу о себе — я человек религиозный, но всегда занят и в церковь хожу редко. Для меня лично и для таких, как я, было бы только полезно, скажем, Великим постом посмотреть такую пьесу. Она бы укрепила веру, а не расшатала бы ее.

Царь несколько удивленно вскинул брови.

— Не судите по себе — вы исключение! — После этого он встал. Протягивая руку отцу, он добавил:

— Еще раз выражаю вам благодарность за ваш дар, а также за интересную беседу!

Отец, пятясь, вышел из кабинета. На часах было без четверти двенадцать. […] Вконец обескураженный, отказавшись от дворцового завтрака, он поспешил обратно в Петербург.

Впоследствии, рассказывая нам во всех подробностях об аудиенции, он добавлял:

— Совсем опростоволосился, — царя чуть ли не дураком обозвал […] Нет, видимо, придворная служба не для меня!

В тот же вечер отец звонил у скромненького полуподвального подъезда Мраморного дворца. Ему открыл бравый денщик и вместо приветствия сообщил: «Пожалуйста-с! Ждут-с!»

Пока он раздевался, вел. князь вышел в прихожую. Он был в домашней, военной тужурке без погон и орденов. Они прошли вместе в кабинет, небольшую полуподвальную комнату, скромно, но уютно обставленную. Большой письменный стол с многочисленными фотографиями детей. Удобная тахта с подушками. Сзади виднелась дверь в следующую, совсем маленькую комнату — спальню вел. князя.

Константин Константинович обратился к денщику:

— Подай-ка нам чайку да винца, — вы, кажется, красное пьете, сухое?

Затем он предложил отцу сесть на тахту и расположился с ним рядом.

Когда денщик принес заказанное, вел. князь посмотрел на поданное и добавил:

— Нет, голубчик, ты дай нам все хозяйство — спиртовочку, запасный чайник, а после этого ложись спать. Алексея Александровича я сам провожу.

После этого, обратясь к отцу, сказал:

— Ну, рассказывайте!

Отец во всех подробностях передал свой разговор с царем.

Константин Константинович задумался и наконец проговорил:

— Напрасно вы так за меня вступились. С моей пьесой все было заранее предрешено. Я это ожидал. А вот вы свои отношения с Государем испортили. Я его знаю. Он, конечно, и виду не подал, что придал какое-либо значение вашим словам, но он их не забудет. К сожалению, мой племянник злопамятен и мелочен. Это его и наше несчастье… Расскажите-ка мне лучше ваши впечатления от спектакля!

Помня свои оплошности, отец стал излагать свои мысли на этот раз чрезвычайно осторожно, в такой форме, чтобы, сказав правду, никого не задеть. Константин Константинович начал его слушать, но вдруг положил свою руку на его и прервал словами:

— Знаете, хвалить меня в глаза всегда найдется достаточно охотников. От вас я жду другого — откровенности. Я ведь тоже кое-что понимаю. Мне важно проверить себя, увидеть то, что я не заметил. Говорите прямо — наши отношения это не испортит.

После этого разговор принял другую форму. Вел. князь слушал очень внимательно, потянулся к столу за блокнотом и стал что-то записывать, кивал одобрительно головой. Дав отцу высказаться, он стал задавать ему вопросы. Потом разговор коснулся театра и театральных новинок, игры отдельных актеров. Затем говорили о музее, о матери, обо мне. Константин Константинович коснулся своей семьи.

— По всему было видно, — рассказывал потом отец, — что его любимцами были сын Олег и дочь Татьяна. Хорошо говорил об Игоре, назвал его сорванцом, добавив, что он немного старше Юры и что судить о нем окончательно еще трудно. Очень меня поразило, — говорил отец, — что он ни слова не сказал о великой княгине. Мало того, когда мы говорили обо мне, он сказал: «Вы счастливец, что ваша жена так вас понимает, поддерживает и помогает вам». Видно, у него не все в этом отношении благополучно.

Во время разговора вел. князь встал с тахты, отец последовал его примеру.

— Чего вы вскочили? Сидите, пожалуйста, — сказал Константин Константинович и, подойдя к спиртовке, зажег ее и поставил подогреть чайник. Затем налил отцу и себе. После этого стал в раздумье ходить по комнате.

— Да-а!.. — наконец с сердцем проговорил он, — Что они от меня хотят? Что им нужно? Они лезут буквально во все мои дела — в Академию, в мою семью, в мою личную жизнь! И все это под видом добрых советов, наставлений… Видите ли, я мало обращаю внимания на политические взгляды моих академиков, зачем я отдал своего сына Олега в Царскосельский лицей, а не в Кадетский корпус, — это нарушение всех традиций царской фамилии, дурной пример! Теперь о моей пьесе: они говорят, что она повод к опасной ереси, призыв к толстовству! Где там толстовство, при всем желании не могу понять!.. Иной раз начинаешь завидовать брату Николаю, который сидит себе в ссылке в Ташкенте, никто его не трогает, делает что хочет. Сколько приходится терпеть — представить трудно! Вы помните всю эту историю с Горьким, когда государь заставил отменить решение Академии об его избрании? Что мне надо было делать? Уходить в отставку! Я так и решил, а потом подумал и изменил свое намеченное решение. Ведь это было бы только на руку им. Назначили бы вместо меня какую-нибудь другую «высочайшую особу», которой бы вопросы русского искусства, науки были бы абсолютно безразличны, а многим достойным людям стало бы очень трудно работать. Я обманул их надежды и остался, но за это меня осудил противоположный лагерь. Но я по совести считаю, что поступил правильно. Ведь как-никак, а наша русская Академия сейчас располагает такими силами, которым может позавидовать любая Академия Европы. Вот только в Академии и в кругу своей семьи — я человек, я живу. А об остальном лучше не вспоминать!..

Он тяжело сел на тахту, печально улыбнулся и добавил:

— А потому давайте говорить о более интересных вещах.

В дальнейшем разговор коснулся современной поэзии. Вел. князь откровенно признался, что он не понимает теперешних символистов, хотя среди них безусловно имеются талантливые люди. Он лично считает, что задача поэзии будить добрые чувства людей, и он, по мере своих сил и возможностей, стремится идти по пути наших поэтов-классиков, у которых все просто и искренно. В его стихах на религиозные темы, так же как и в «Царе Иудейском», многие склонны видеть мистицизм. Это неверно, его к этим темам влекли поэтичность образов и высокие чувства.

Отец нам признавался:

— Здесь я уже молчал и только поддакивал. Ведь мое поэтическое образование кончалось на Майкове и Полонском. Я и вел. князя почти не знаю, кроме романсов. А о символистах почти понятия не имею, хотя со многими из них знаком.

Разговор переходил с темы на тему, совершенно не обременяя собеседников. Отец уже несколько раз пытался встать и откланяться, но вел. князь каждый раз сажал его обратно и говорил, что еще рано. Наконец, когда часы пробили три часа ночи, отец решительно встал и начал прощаться. Вел. князь подал ему пальто, стараясь не шуметь в прихожей, так как где-то поблизости спал денщик, и отпер выходную дверь. Выглянув наружу, он сказал:

— Эх, с удовольствием бы вас проводил. Очень люблю зимой ночью бродить по Петербургу, но у меня ведь еще один спектакль и боюсь простудиться.

Приехав в Москву, отец, как всегда, во всех мельчайших подробностях описал нам свои приключения. 

 Источник: Ю.А. Бахрушин. «Воспоминания». Издательство «Художественная литература». Москва, 1994.

Материал подготовила Эва Гараева