Воспоминания о матери

ВОЙНА

Мои собственные впечатления можно уверенно датировать 1941 годом — датой нашего бегства из Калинина от оккупантов и оккупации.

Фронт подкатился к стенам Калинина с ошеломляющей быстротой и застал мирное население врасплох. Моим родителям, естественно, как ответработникам, власти предложили эвакуироваться. Предлагали даже грузовик, но отец, в голове которого намертво засели предвоенные лозунги типа: «Будем бить ненавистного врага на его же территории!», гордо отказался, резонно заметив — что же подумают простые люди, видя, как ответработники смываются!

И вот наступил тот ответственный исторический момент, когда немцы появились на окраине города. Отца призвали в народное ополчение и он, чмокнув нас всех в щечку, исчез, а мама скрутила в узелок все самое необходимое, взяла за руку меня, взяла коляску с Инночкой, и мы пустились наутек от немецко-фашистских захватчиков.

[…] «Над нами мессеры кружили» — такой оригинальной фразой начал я своё стихотворение, посвященное 50-летию своей сестры Инночки, и мы не раз с ней поток вспоминали эти строки. Может, и действительно, в основе ее злоключений лежало то, что ее, наспех запеленутую, несколько суток, а то и недель тащили по жутким дорогам войны.

Позднее я посетил город своего детства, Калинин. Друзья моих родителей поводили меня по городу, показали роддом, школу отца и прочие достопримечательности, связанные с моей довоенной биографией. Показали, в частности, мост через Волгу, по которому мы поутру бежали из города. Во второй половине того дня его разбомбили, началась паника. Люди пытались переправиться на  подручных средствах. Утонуло много народу, и, в первую очередь, множество детей.

Первые воспоминания моего детства — как фотографии при вспышках магния: дорога, толпы людей, зарева пожарищ, Инночкина колясочка в кювете, куда ее, вместе с Инночкой, сбросил проезжавший мимо грузовик. Вижу себя, идущего пешком и страшно завидующего Инночке, которая опять едет в коляске, вижу, наконец, нас в санях, едущими по месту новой маминой работы на должность директора школы-десятилетки в деревне Савцино Кашинского района Калининской области.

Мудрость мамы проявилась в том, что она не пошла вслед за отступавшими войсками, резонно полагая, что туда же увяжутся и немецкие войска, а отвернула в сторону Савцинских озер и Савцинского болота. И впрямь, немец, хорошенько поразмыслив, решил, что делать ему в этих болотах соершенно нечего, и так за всю войну ни разу и не заглянул в наши края.

Так, благодаря героизму и мудрости нашей мамы, мы избежали ужаса, не меньшего, чем сама оккупация — ужаса многие годы после войны ходить с клеймом человека, бывшего во вражеской оккупации, со всеми вытекающими из этого последствиями.

ШКОЛА

      Школа! Нелегко дались нам, как и многим русским людям эти пять военных лет, немало покалечили они нам всем здоровья, но Савцинскую школу вспоминаю я благоговейно и трепетно. Навеки — школа для меня, в собирательном значении этого слова

{…} Стояла наша школа почти в центре деревни, неподалеку от церкви. Перед церковью находился небольшой пруд, из которого брали воду, а иногда и нет, по той причине, что там же поили и лошадей. Народное прозвище одного из весенних церковных праздников — «Дарья в говенной проруби», это, повидимому, оттуда.

Неподалеку от школы был еще один небольшой пруд, который мне запомнился прозрачным хрустальным сверканьем перволедья. Позади школы был овражек, который по весне наполнялся полой водой и льдом. Помню, что однажды, провалившись в него чуть ли не с головой, я больше часа, плача и скорбя, простоял перед дверями дома, не решаясь войти, так как опасался сурового наказания за измоченную одежду, пока меня не выручила пришедшая к маме учительница.

Сбоку от школы располагался сарай с сеновалом, за сараем — огород, затем — небольшой обрыв, и начиналось необъятное Савцинское болото. Где-то на горизонте (в масштабах моего роста) сияло недосягаемое Савцинское озеро. Слева от школы, в пределах километра, протекал ручеек над небольшим обрывом. Там было небольшое стрельбище, и мы ходили туда выковыривать из земли патроны. Где-то неподалеку была, видать, еще и мельница, где давили льняное масло, и мы иногда грызли вкуснейший деликатес военного времени — жмых. Подсолнечного масла не было вовсе, и я впоследствии, оказавшись после войны в Иванове, с трудом привыкал к нему. На льняном же масле готовилось иногда и величайшее наше лакомство — картофельные драники, которые мы называли лягушками за соответствующий внешний вид.

Театр начинается с вешалки; наша школа начиналась с «М» и «Ж», вид на них открывался прямо от входной двери. Чистили сортиры почему-то зимой. и тогда по всему двору распространялся терпкий, дразнящий ноздри аромат…

.На первом  этаже школы, по правую руку, в двух-трех убогих комнатушках размещались технички — три сестры Калинины: Нюра, Лиза и гермафродитка Катя. Последняя отличалась крепким телосложением, реденькой бороденкой и убогим умишком, она была постоянной мишенью для беззлобных насмешек и главной тягловой силой — колола дрова, таскала воду и выполняла прочую мужскую работу — мужики-то, все воевали на фронте, не считая двух— трех калек,.

Жилой отсек начинался с кухни. Которую украшала добротная русская печь. В ней готовилась вся пища наша. В этой печке можно было сготовить даже из обычного картофельного пюре запеченную кулебяку (без мяса, естественно) — яблочник, как его там называли. Из сахарной свеклы варили повидло. Другие лакомства не запомнились. Помню также очень поразивший меня запах свежевыловленных по зиме окушков, пойманных кем-то в Савцинском озере и подаренных нашей маме.

...Русская печь выполняла еще одну ответственную миссию — в ней мы все мылись, включая и мою маму. Печь протапливали, извлекали угли и золу, потом засовывали нас с Инкой. Насколько удавалось забраться туда маме — не знаю, врать не буду, но она мылась, это точно.

МАМА

МСколько лет уже прошло, а я не перестаю преклоняться перед подвигом моей мамы. Стоящим в одном ряду с подвигом миллионов, таких же, как она, простых людей, своей верой и стремлением к лучшей участи, перевернувших ход войны,

Попробуем сейчас представить себе положение тридцатитрехлетней молодой женщины с двумя орущими голодными детишками, оказавшуюся в прифронтовой полосе  без своего мужа, бабушек и дедушек. И эта женщина не просто попыталась как-то приспособиться к тяготам военного времени, но сумела собрать таких же горемык-беженцев, сплотить их в единую крепкую родительскую семью и наладить нормальный учебный процесс школы-десятилетки! После войны эти крепкие дружеские связи еще долго сохранялись.

На Новый год в школе устраивались праздники. Помню, что и я как-то, нацепив на подбородок паклю, стоя на табуретке, читал какой-то монолог из Некрасова. К новогоднему столу на противне запекалась многоглазая яичница— глазунья. Мама неизменно приносила с застолья свою долю — этот двуглазый деликатес — нам с Инной. До сих пор преклоняюсь перед искусством кулинаров, которые смогли размазать пару яиц по территории чуть меньше нашей деревни Савцино! Белок был прозрачней слюды. А вкус! О, этот незабываемый вкус!

...До сих пор стоит перед моими глазами сцена, как будто бы сошедшая скартины художника-передвижника. Перед мамой в коридоре школы стоит мать какого-то из нерадивых учеников, с мольбой смотрит на мою маму и в качестве последнего, самого весомого аргумента, разворачивает котомку, из которой таращится на божий свет десяток отборных, яиц. Я завороженно , глотая слюну, взираю на это белоснежное сокровище. Примерно таким же взлядом на картине Ильи Глазунова голодный блокадный подросток глядит на ломтик хлеба, лежащий на столе... Но мама моя непреклонна. Крестьянка заворачивает свою аппетитную ношу и исчезает во мраке коридора. По-моему тогдашнему разумению, мама, отказавшаяся от яичной взятки, была не совсем права…

Вообще говоря, с учетом маминой принципиальности и бескомпромиссности, служба ее на ниве сельского образования вряд ли проходила бесконфликтно. В память мою врезался еще вот такой эпизод.

Как-то я прогуливался метрах в ста от входа в школу, как вдруг ко мне подскакало на лошадях несколько парней, естественно, допризывного возраста. Лошади замерли в метре-другом от меня. Казалось, тронь кто-то из ребят повод коня, и я окажусь под копытами.

— А, директорский сыночек, вот и попался! — примерно так сказал один из них.

— Да не приставай ты к нему, Иван, — сын-то чем виноват? — так примерно сказал другой.

Похоже, сельские ребята по наивности полагали, что дети за родителей не отвечают. Словом, они отступили и больше мои пути с этими ребятами не пересекались. Эпизод этот не часто всплывал в моей памяти. и я так и не удосужился при жизни мамы расспросить ее об этом. А теперь вот уже и не спросишь. Как же много я не успел в этой жизни! Как многое отложил на потом...Мама, прости!

...Время было голодное. Не блокадный Ленинград, конечно, но не хватало многого из того, что необходимо для нормальной жизни, тем более — для жизни подрастающих детей. Хлеб бывал нечасто и вперемежку с картошкой, которую особо даже и не измельчали. В огороде, правда, росла морковка, но я, как чукча из анекдота, все не мог дождаться, когда же она поспеет: утром выкапываю, вечером — закапываю снова.

Запомнились первые увиденные мною грибы — свинушки, которые мама нашла под деревцем на школьном дворе. Грибы были тотчас же изжарены и съедены. Теперь их, увы, не разешают принимать в пищу. Жаль. Встретив свинушку в лесу, я каждый раз испытываю к ней такое теплое чувство, как будто повстречал старого знакомого.  Привет, подружка!

...Завела мама козочку. Попили мы с Инночкой немного молочка. Но однажды козочку привязали к дереву, нас прогнали, а ее пристрелили из мелкокалиберки, видать, на мясо. Помнится, я изрядно горевал по этому милому существу.

...На руках у меня подолгу не проходили цыпки, а потом, откуда ни возьмись, еще одна напасть: пошли бородавки. Тут уж выручили технички — привели знахарку. Может она, по Зощенко, и не была членом профсоюза, но дело свое знала туго — брала откуда-то горячий хлеб, скатывала мякиши и лепила их на бородавки, приговаривая:

— Хлеб — сожгись, бородавки — отвались!

После нескольких сеансов знахарка куда-то отлучилась и наказала мне самому продолжить упражнения в области тайной магии. Так в семье отца-политработника объявился собственный знахарь. Бородавки, действительно, отвалились. А может прсто не выдержали моей картавой дикции!

Что еще мне вспоминается от той поры? Удивительно чистая янтарная смола на вишневом деревце, своим видом очень поразившая меня.

Кинопередвижка, которую привозили и ставили в сельском клубе, это уже ближе к концу войны. Мужики по очереди крутили какую-то ручку, возможно, динамомшину (в просторечии — «солдат-мотор»), пленка частенько рвалась, но народ стоически терпел все неудобства, ибо из всех искусств для нас, важнейшим является искусство кино! Архиважнейшим!..

Помню сильное душевное потрясение, которое я пережил, когда однажды вечером, будучи в гостях, прильнул к наушникам детекторного приемника. Вот так просто, безо всякого электричества, можно сказать, на халяву, тонкий проводок антенны вылавливал из эфира голос далекой Москвы. Вполне возможно, что это детское впечатление сыграло свою роль в выборе моей профессии радиста. Почетного Радиста Российской Федерации — скромно добавим к этому!

Как ни странно, об Инночке с той поры никаких особых воспоминаний в памяти моей не сохранилось. Видимо, мы мало времени проводили вместе, с учетом огромной, по тем меркам, разницы в возрасте. Сохранилась лишь наша совместная фотография, сделанная в Кашине заезжим фотографом. С нее глядят очень милые домашние ребята. Хотя впоследствии, в Иванове, дрались мы жестоко. Но это будет потом…