Бийск

Центр Бийска  Деволюционная фотография. 

Я нашла, в конце концов, жильё в домике, притулившемся к склону холма, недалеко от тракта, по которому мы приехали из совхоза «Победа» в Бийск. В дальнейшем мы жили с учительницей и её сыном, так как те боялись остаться одни на старой квартире, а ничего другого ещё не нашли.

За кухню мы платили сто рублей. Семья хозяев занимала комнату, в которую необходимо было проходить через наше помещение. Практически  постоянно кто-то пробирался. Хозяин – реже всех, потому что был закройщиком на швейной фабрике и после возвращения с работы в основном, отдыхал дома. Он был похож на Моисея, такой был большой и с большой бородой. Его жена Тоня, намного его младше, сидела дома и не работала, только втихую занималась торговлей. Часто её посещали клиенты, которых мы могли рассмотреть когда они проходили через кухню. Единственная их дочь Зоя, уже взрослая, училась на врача. Позже, когда я хорошо их узнала, не раз спрашивала у неё:

– Какой же из тебя будет врач, если ты плохо слышишь? – У неё был неполноценный слух.

– Ничего, – отвечала она. Я буду санитарным врачом, и это не помешает.

Как долго нам придётся жить с этими людьми?

Из нашего двора был виден силуэт Белухи, внизу –  «Военный городок», а дальше простирался город. Наша улочка называлась 2-й Больничный взвоз и была такой узкой, что через неё не смогла бы проехать ни одна телега. В глубине улочки виднелись вкопанные в склон маленькие домики, заселённые киргизами, которые были потомками татар, нападавших когда-то на Польшу.

Киргизов следовало называть казахами, поскольку за «киргиза», как и за «жида» грозило наказание, в Союзе это были оскорбительные прозвища. Что ни страна, то обычай. В то же время нас называли «полячками», и напрасно мы протестовали, говоря, что мы – поляки, и не хотим, чтобы нас обзывали. Однако до конца остались «полячок» и «полячка», и поскольку говорили так по-доброму, совсем не желая нас оскорблять, мы должны были, в конце концов, смириться с этим.

Наш дом стоял у самого поворота дорожки книзу. По ней кубарем слетали вниз, особенно зимой, отскакивая от заборов и приземляясь на 1-м Больничном взвозе, который был уже нормальной улицей, застроенной с обеих сторон домами. В них жили русские, у которых квартировало много польских семей. Потом улица спускалась ещё ниже, до уровня города, где была скважина, из которой все жильцы соседних улиц, и тех, что наверху, и тех, что внизу, черпали воду. Страшно трудно было её поднимать к нам на гору по крутой дороге, особенно зимой. Поэтому я была уверена, что из-за этих неудобств мы в конце концов останемся одни. Учитывая материальные различия между нами и соседями, я хотела, чтобы это произошло как можно скорее. Я больше не могла переносить их чавканья. Когда они ели, я старалась занять детей чем-нибудь, чтобы они не лезли за стол, но это было почти невозможно в одном доме. К тому же соседка давала мне различные кулинарные советы.

– Приготовьте детям такую же лемешку[1], – говорила она, например, уплетая ее с аппетитом. – Картошка ведь есть. Пусть пани попробует, как это вкусно, и ведь недорого. 

Конечно, блюдо была вкусное, и хотя у нас оставалось уже немного картошки, я решила разок его приготовить. Дети наблюдали с интересом и надеждой. Они всегда были готовы к еде, как птенцы. Увы! Наша лемешка поучилась невкусной. Картошки было мало, и вода не хотела сгущаться. В итоге, сверху плавали лишь картофельные стружки, да и приправить было нечем. Похлёбка была горячей, и мы её съели, но без удовольствия. Я пообещала детям, что в Польше приготовлю им настоящую лемешку. 

Наконец, наши соседи нашли квартиру, и я обрадовалась, хотя знала, что теперь буду должна сама платить сто рублей. Вероятно, желая оставить хорошее впечатление, учительница перед переездом угостила мою дочку срезанной корочкой от швейцарского сыра, которую у нас в Польше выбрасывали.

– Держи, Тереня, сырок, – произнесла она слегка в нос.

Тереня не знала вкуса сыра, поэтому взяла предложенное «лакомство» и начала его пробовать. Я напомнила ей, что всегда следует благодарить дающего, хотя кровь мне ударила в голову. Странно, что эта женщина не заметила ничего недостойного в своем поступке. Я задалась вопросом, зависит ли такой образ жизни от воспитания или от тонкости души?

Так мы остались одни. Я не очень волновалась, где буду брать деньги за аренду. Пару раз я получила по сотне от золовки из Акмолинска, той, у которой лежал мой муж в Бресте, когда его забрали из госпиталя. Видимо, ей было легче, чем мне, хотя тоже было двое малых детей. Может быть, она взяла с собой больше вещей на продажу, может, там было легче жить, а, может, она просто была доброй и хотела мне помочь.

Для того чтобы прокормиться, я вынуждена была продавать наш хлеб. Я собирала его за два дня и выносила на барахолку – за четыреста граммов получала десять рублей. Это называлось спекуляцией и строго запрещалось. Но кто бы стал обращать на это внимание, когда нечего есть. Что ж это за спекуляция на собственных желудках, которые получали теперь хлеб только по большим праздникам. Мы мечтали о его вкусе, хотя за деньги, полученные от продажи, могли купить картошку и крупу, что давало нам возможность приготовления горячей еды.

Один хлеб нас и так бы не прокормил. Мы всё больше слабели. У нас не осталось ни капли жира, а на улице и в жилье было очень холодно. У хозяев ели хорошо. Случайно и я однажды воспользовалась этим. Тоня мне говорит:

– Знаешь, Маруся, я приготовила ляжку солёной баранины, мясо уже мягкое, а вода такая солёная, что надо вылить. Я подумала, что, может, ты возьмёшь воду вместо соли, а мне за это хорошо вычистишь кастрюлю.

– Может, и возьму, – сказала я сдержанно, не выдавая удовлетворения.

– Это без денег, – любезно добавила Тоня.

– Я понимаю, что без денег. А за что тут деньги брать?

– Можно было бы как за соль.

– Ну так я этого не возьму, – немедленно отказалась я.

 – Что ты! Бери! Я же с тебя денег брать не буду.

– Раз ты так сильно хочешь, могу взять. Но ты ленивая, тебе кастрюлю мыть не хочется.

Это была не кастрюля, а казан. Естественно, я ничего не пролила. Тоня говорила только о соли, а ведь это был всё-таки жирный бульон из баранины. Я перелила его в свои кастрюльки, а казан очень старательно вычистила, и обе мы были довольны, а моя семья немного подкрепилась. Может, Бог на том свете засчитает это Тоне за милостыню, хотя и непреднамеренную. 

Как я уже упоминала, хозяйка занималась нелегальной торговлей. Она покупала у солдат «фуфайки», наволочки, даже кальсоны и давала им за это продукты. Не всегда это выходило в ее пользу, ведь солдаты были очень изобретательные. Один, например, продавал, а другие стояли за дверями. Как только обмен заканчивался и солдат уходил, а хозяйка ещё не успевала спрятать товар, как врывались пара солдат в шапках с ремешками  под подбородком, и грозным голосом требовала вернуть казенные вещи. Тщетно хозяйка отрицала совершённую сделку, солдаты утверждали, что виновник уже сознался и понесёт заслуженное наказание, а ей надо либо отдать по-хорошему то, что незаконно куплено, и тогда она может оставаться дома, либо они проведут обыск, а её отведут в комендатуру.

Хозяйка допустить обыск не могла, ведь в доме у неё было множество разных купленных в подобных ситуациях вещей, поэтому, красная от злости, она бросала им под ноги фуфайку или бельё и напоминала о возврате продуктов. Однако они отвечали с притворным удивлением:

– Тебе мало, что ты остаёшься дома? Ну, если не хочешь, то пойдёшь с нами. Не нужно скупать краденые вещи, ведь это всё государственное. Или ты об этом не знаешь?

После их ухода Тоня так хлопала дверью, что даже раздавался грохот, а она выла от плача в своей комнате.

Несмотря на эти уроки, ей всегда было мало, хотя у неё уже не было места для закупленного товара. Тогда она решила, что часть его надо реализовать. Велела мне пойти с ней на барахолку и там сунула мне в руку фуфайку, хотя я предупреждала, что у меня нет способностей к торговле.

– Не хочешь, – прошипела она, – ну, тогда убирайся вон из квартиры! Что я с тебя имею? Я думала, что ты будешь мне помогать.

– Что ты имеешь? – спросила я, возмущённая. – Сто рублей имеешь. Ты же знаешь, как сейчас трудно с деньгами. Сколько, к примеру, твой муж зарабатывает?

– Дураку всегда тяжело, – отвечала она уныло, – а я вот имею, сколько захочу. Ну, бери эту фуфайку и попробуй!

Она спряталась, а я осталась с «товаром». расправила фуфайку на руке и стала громко ее расхваливать:

 – Кому фуфайку, кому? Хорошая, военная, крепкая и дешёвая. Кому? Кому?

Прежде чем кто-либо успел оглянуться, Тоня выскочила из укрытия, как кошка, схватила фуфайку, толкнула меня перед собой и погнала домой, ругаясь по дороге:

– Эх ты, дура проклятая, хочешь меня в тюрьму упечь? Кто тебе велел так нахваливать? Надо было потихоньку… 

– Торговать потихоньку? – удивилась я искренне. Везде расхваливают как можно громче. Я тебе говорила, что не умею по-вашему.

– Это же краденое! – разозлилась она.

– Как это я ничего не понимаю? Это же ты краденое покупаешь! И ещё имеешь претензии. Выходит, ты хотела засадить меня в тюрьму! – с обидой воскликнула я. – Ты забыла, что моя семья осталась бы на тебе!

– Тебе бы ничего не сделали, – буркнула она. Только мужу ничего не говори, не надо. Боже, зачем я взяла тебя на квартиру? Я думала, что у меня будет подмога.

Я молчала, и так мы дошли до дома.

Вскоре она снова что-то придумала. Я прихожу из города, а на кухне сидит русский солдат. Мама с детьми хмурится в углу, а тот спокойно что-то ест.

– Ты тут чего?

– Как это чего? Я буду здесь ночевать.

– Где? В этой комнате?

– Да, здесь. Хозяйка приняла. Я дал ей за это деньги.

– Хозяйка здесь – я. Убирайся сейчас же!

– А мои деньги?

– Если она тебе их отдаст, они у тебя будут! А, может, она примет тебя в свою комнату!

Тоня, которая подслушивала, выскочила из-за своей двери.

– Ничего с вами не случится, если он здесь переночует.

– Как хочешь, только забирай его к себе. У меня он определённо ночевать не будет.

Солдат, видя, что мы ругаемся, собрал свои вещи и потребовал возврата денег. Она со злостью швырнула их на землю и захлопнула за собой дверь так сильно, что даже дом затрясся. Солдат вышел. Тоня тоже хотела выйти и оскорбить меня, но дверь заклинило. Тогда она стала просить:

– Помоги, Маруська, открой эту проклятую дверь.

Я притворилась, что пытаюсь. У меня не было намерения быстро её выпускать. Пусть себе посидит в комнате, пока перебесится, какое она имеет право на нас кричать? Я ударила по дверной ручке, но, естественно, безуспешно.

– У меня нет сил, – сказала я притворно. – Я всегда тебе объясняю, что не нужно так хлопать.

В конце концов, Тоня начала всхлипывать за дверью.  

– Попробуй ещё раз, Маруська, может, ножом откроешь. Муж вернётся только вечером, как же я тут буду сидеть закрытая?

Мне стало её жалко. Кажется, она уже немного смягчилась и оставит меня в покое. Я приподняла дверь на себя и … влетела в комнату.

– Спасибо, – сказала она. – О, какой у тебя хороший нож, одолжи мне его на воскресенье.

 – А что ты хочешь им делать? – подозрительно спросила я, ведь мне было известно, что у неё достаточно своих ножей.

– Да, ничего такого. Зое нужно немного вшей выбрать, а с ножом чуть-чуть лучше.

– Мой нож для хлеба! – возмутилась я.

– Разве вы едите хлеб? – фыркнула она презрительно, но всё-таки отстала.

Я мечтала, чтобы она захотела уже оставить меня в покое.

У нас тоже были вши. Каждое утро я рылась в наших тряпках и без пощады перебивала преследующих нас паразитов. Плодились они ужасно, и домашняя «санобработка» почти не помогала. Переносить это было даже труднее, чем отсутствие хлеба.

Мы мылись в тазике, и Тоня не упустила случая прокомментировать:

– Прямо как дети. Идите в баню, там вы, по крайней мере, попаритесь.

Я пошла разок посмотреть, как там. Но сразу убежала. Совсем как пекло. Много пара, среди которого передвигаются люди. Женщины и подростки, все голые. Может быть, были и мужчины, во всяком случае, если мальчики, то, уже довольно подросшие. Старухи с обвисшей кожей выглядели ужасно. По возвращении домой я рассказала Тоне:

– Мы будем дальше мыться в тазике. Это не баня, это мерзость.

Уже не один кусок хлеба мы выменяли на мыло. Однако у меня было не в чем кипятить бельё, и все усилия избавиться от вшей были из-за этого напрасны. Наша постель тоже была завшивлена. Мыло, которое я покупала, было скверное. Неизвестно, из чего его делали, ведь оно совсем не хотело мылиться. Иногда солдаты продавали пайковое мыло, хотя им тоже нельзя было этого делать.

Часто с мылом случались надувательства, и, чтобы не дать себя обмануть, мы протыкали каждый кусок мыла проволокой. Однако до покупки доходило редко, потому что продающий солдат не хотел согласиться на цену, которую мы могли дать, и шёл искать счастья где-нибудь ещё. Но и тут легко было стать жертвой такого ловкача.

Однажды я сидела мрачная, потому что солдат как раз ушёл, не сговорившись со мной о покупке, а мыло нам было нужно, как хлеб. Я жалела теперь, что не заплатила столько, сколько он просил. Мыло было хорошее, уже мной проверенное. Вдруг дверь распахнулась, и ввалился тот самый солдат с мылом.

– Давайте, хозяйка, столько, сколько предлагали, мне надо бежать, «фронт» идёт.

Он втиснул мне мыло в руку, я дала ему десять рублей, и уже его не было. Я едва не танцевала от радости.

– Мама, – позвала я. – У нас наконец-то есть мыло, и это настоящее.

Однако по привычке я попыталась вставить в него проволоку. Я слишком рано радовалась, она не входила. Только теперь я почувствовала, что оно слишком лёгкое. Я стала пробовать ножом и под тонким слоем мыла обнаружила кусок ножки от стола.

Эта жизнь, полная ловушек и обманов, была, наверное, очень занятной, но только не для тех, кому приходилось расплачиваться за неопытность.

Мы всё больше убеждались, что может быть ещё тяжелее. Теперь для еды я покупала жмых. Это такая лепёшка из соевых волокон для кормления коров. Бабушка, чтобы обмануть голод, выскабливала его своими несколькими зубами. Только у меня и Здиха он неплохо усваивался, и мы наслаждались ощущением сытости, которое он обеспечивал нам, долго находясь в желудке.

Мы начали собирать щепки. При их виде Тоня иронично скривилась:

– Совсем как нищенки, – сказала она.

Я не обращала внимания на её болтовню и готовила на щепках похлёбку из пережаренной крупы. Утром я разливала её, каждому по миске, а сама шла на барахолку. В доме после этого ничего из еды не оставалось. Когда я возвращалась, то заставала детей, ещё двигающих губами.

– Что вы сейчас ели? – начинала я следствие.

– Бабушка дала.

– Ты почему сама не съела? Целый день голодная, – говорила я маме, чуть не плача.

– Я лежу, поэтому не должна есть, – отвечала она мне бодро. В ней была какая-то скрытая сила. – А они постоянно голодные, растут ведь.

Кастрюлю после такого супа мы отскребали по очереди. Часто, когда была моя очередь, Тереня просила:

– Дай выскрести.

Иногда я давала, но однажды, должно быть очень проголодалась, поэтому бросила ей кастрюлю и крикнула:

– Держи и подавись!

Она восприняла это совершенно спокойно. Выскребла дочиста кастрюлю, а потом сказала мне с торжеством:

– Видишь, съела и не подавилась!

Я знала, что это были только слова, но, Боже мой, до чего я уже дошла! Иногда я совсем не знала, что сказать, по-прежнему задумывалась, как жить дальше.

Я слышала, что на станции можно найти работу по разгрузке вагонов. Уж несколько раз я ела утром свою пайку хлеба, чтобы набраться сил, ведь работа, на которую я рассчитывала, была очень тяжёлая, но мне не посчастливилось. Желающих было очень много, и многие из них уходили с квитанцией.

На четвёртый день я пошла без завтрака. Было стыдно есть хлеб напрасно. И именно в этот день судьба мне улыбнулась. Я попала в группу избранных. Мы разгружали соль. Напарница мне досталась очень крепкая. Она размахивала мной, как метёлкой. Она тянула, толкала, ругала. Соль была очень тяжёлой, и так как у меня не было сил, то выгружать её из вагонов было очень трудно.

 На «перекуре» все принялись за еду. Только я была без ничего, и меня тошнило от голода, и я жалела, что не взяла с собой хотя бы пару картофелин.

После перерыва я выбрала себе в пару ленинградку, потому что боялась, что вон та в конце концов вытрясет из меня душу.

Моя напарница была такая же слабая, как я. Мы работали, как пьяные, но со всей самоотверженностью, ну, может, только с меньшей производительностью. Оплату мы получили, как и все, как в Евангелии или при коммунизме: по целому пуду соли. Это было целое состояние. За соль можно было достать всё.  В человеке, наверное, есть какие-то скрытые силы на чёрный день, потому что чем объяснить, что голодная и измученная, я все-таки сумела эту полученную соль донести на спине до дома?

Мы узнали, что в Москве создан Союз польских патриотов. Однако в нашей жизни никаких изменений от этого названия не наступило. К счастью, в море людей, враждебных нам или, в лучшем случае, равнодушно взирающих на наши трудности, мы нашли немного друзей, и это независимо от текущей политической ситуации.

Была война и целая масса русских людей в тылу, особенно тех, эвакуированных с захваченных территорий, и тех, мужья которых были на войне, голодала так, как и мы. Всё шло для фронта. Даже военные в казармах чувствовали нехватку хлеба.

– Скорей бы уж на первую линию, – мечтали солдаты. Только там сейчас всего достаточно.

Бедняги, они не знали, что больше всего там смерти и увечий. Но они не думали об этом, они хотели просто перемен.

Я получила посылку из-за границы. Понятия не имела, от кого. Оттуда, видимо, был заказ и деньги, потому что то, что я получила, не имело большой ценности. Даже не помню, что там было, но нам это вообще не помогло. Я не могла это ни продать, ни съесть.

Неоспоримой ценностью было осознание того, что есть кто-то, кто о нас думает. Может, это тот самый, который пытался вытащить меня отсюда. Через минуту я подумала, а, может, это муж? И как-то легче мне стало. Чтобы, хотя бы по возвращении в Польшу, перестать быть главой дома.

Надежным источником нашего пропитания была продажа получаемого хлеба. Я всегда выносила на барахолку около трёх килограммов, разрезанных на четвертинки. Люди охотно покупали, особенно те, кто уезжали в командировки. Ехать с холодной картошкой как-то не получалось, и, надо признать, каждый должен был довольствоваться своим «пайком», потому что из-под прилавка ничего не было.

То, что крошилось при разрезании, дети тут же съедали, но от этого лишь приобретали аппетит, который я была не в состоянии утолить. Здих время от времени брал в ручку кусок хлеба и нюхал.

– Положи, положи, – ворчала я, полная жалости, что не могу их этим хлебом накормить.

На рынке я вынимала кусок хлеба и держала его на вытянутой руке. Хлеб я не нахваливала. Это была такая тихая сделка. Так нас однажды и накрыли. Я не заметила, как за нами встал милиционер. Сердце у меня замерло, как только я услышала:

– Вот видишь, и спекулянты. Давай, давай, за мной, в милицию. Мы должны искоренять таких, – и велел нам следовать за собой.

Я тихо сказала сыну:

– Ешь, сколько сможешь. Только так, чтобы он не заметил.

Здиху не нужно было повторять дважды, и я тоже не бездействовала. Нам не о чем было жалеть, ведь они и так отберут у нас то, что останется. Видимо, мы прилично постарались, поскольку, когда он нас привёл, в сумке были одни крошки. Мне было забавно, что теперь будет.

– Спекулянтов привёл. Хлеб продавали, – доложил он.

– Ну, паразиты, давайте этот хлеб. Из-за таких, как вы, народ голодает.

– У нас нет никакого хлеба, – ответила я спокойно.

– Как это нет?

Милиционер, который нас привёл, прямо-таки остолбенел.

– У них ведь целая сумка была, я видел, – оправдывался он

– Ну, и куда они его подевали?

– Я не знаю, наверное, съели, – пробормотал он.

– Эх, ты! Спекулянтов нашёл.

– Они продавали!

– Продавали, а сами, наверное, голодные. А вы знаете, что хлеб продавать нельзя? – обратился он к нам.

– А Вы знаете, что мы здесь ничего своего не имеем, а того хлеба, который получаем, мало, чтобы наесться? Я полька. Мы и картофель покупаем, и дрова, и за квартиру должны платить, – сгоряча добавила я.

– Видишь, полька – сказал он, размышляя. – А скажи ты, полька, что у себя в стране делала?

– Что делала? Наверное, хлебом спекулировала, как и здесь, – милиционер, который нас привёл, не отступался.

Теперь уже я не выдержала и начала просто кричать:

– Кто бы у нас хлеб так с рук купил? Я жила в таком большом городе, где на каждой улице было полно магазинов, а каждом магазине сверху донизу – полки с разным хлебом. Каждый покупал, сколько хотел!

Я прямо задыхалась. Я хотела наиболее сильно передать им картину нашего довоенного благосостояния.

Они смотрели на меня с благоговением.

– Ты смотри, столько хлеба, – прошептал старший милиционер.  – А, так знайте, – опомнился он, – что у нас на рынке нельзя продавать хлеб, хотя бы и собственный. А теперь убирайтесь! – заорал он.

Нас как будто ветром сдуло.  Я шла мрачная, ведь из-за этого происшествия от нас «ушли» несколько ведер картошки, но восхищённый Здих сказал мне:

– Как бы было хорошо, мамуля, если бы нас чаще с хлебом хватали.

– А бабушка и Тереня тогда что? Всегда бы голодали? Эх ты, эгоист! – я взъерошила ему чуб, но без злости.

Полный желудок настраивал на благоразумие. Досадно, что эта сытость продлится так коротко.

Я и далее повторяла свою процедуру с хлебом, только была уже предельно осторожной.

Мне очень нравились друзья, у которых уже не было зубов…. Я от них всегда получала хлебные корочки, собираемые от встречи до встречи.  

Иногда я невольно на обратном пути дороге тянулась к сумке, но потом делала себе выговор за каждую съеденную корку.

В один из таких дней приехал Чугунов из «Победы», адрес он получил от Ани, с которой я переписывалась. Он был здесь в командировке. Аня отправила мне с ним посылку.

– Посмотри, Маруся, не разбились ли яйца, и перелей из бидона молоко. Аня отправила тебе ещё немного мёду.

Добрая Аня… В комнате повеяло воспоминаниями. Тоня открыла у себя дверь, чтобы подслушивать. Я спрашивала обо всех: о Клаве, Стешке, а больше всего об Ане. Помнят ли они ещё, вспоминают ли?

– Хорошо вспоминают. Ты им нравилась. Хотя Стешка сказала, что ей поляки всю школу обгадили,  – засмеялся он. – Но ты не волнуйся. Понятно, вы деликатные, задниц на мороз не выставите.

– А куда мы могли ходить, ведь была зима, а уборная далеко.  Впрочем, я ходила, а маму и детей сложно было в такой мороз вытолкнуть на двор.

– Я же говорил тебе, ты не волнуйся. То же самое я и ей сказал. Бабушка больная, а ребята непривычные.

– Я ведь выносила всё это в овраг, который был рядом со школой. Оставалось только весной засыпать землёй.

Чугунов расхохотался.

– Вот в этом и дело, – сказал он, смеясь, – что они в этом овраге известь толкли. А теперь будет дерьмом пахнуть. Ты не думай об этом, расскажи лучше, как у тебя здесь дела, – он огляделся вокруг. – Как я посмотрю, пожалуй, не хорошо.  Эх, девушка, девушка! Лучше бы тебе было в совхозе сидеть. Вот, Шлайфер ещё есть у нас. Это порядочный человек, хоть и еврей, тоже собирается в город. Ой, тянет вас, тянет домой!

Когда он уже пошёл, обещая помнить о приветах, которые он должен был передать моим друзьям, мы начали пировать. Мы были как полевые птицы, радующиеся крохам, которые посылает им добрый Бог через чутких людей.

Наши дети по наследию от отца не выговаривали «р». В Польше никто на это не обращал внимания, а здесь дефект произношения становился прямо-таки опасным. Местные терпеть не могли «наших» евреев, своих они попросту не различали, но наших ухитрялись задеть за живое. Они вообразили, что отличительной чертой еврейства является собственно невыговаривание этого несчастного «р». Особенно назойливыми были «пацаны», уже не дети, но ещё не взрослые. Они останавливали кого-нибудь избранного и велели ему произносить слово «кукуруза» или такую считалку «Сколько время, два беремя, один жид по верёвочке бежит». Евреи, естественно, произносили своё «г» и получали за это шлепки, ведь пацанов при такой операции было всегда несколько. Здих тоже часто сдавал этот экзамен по дороге, естественно, неудовлетворительно, и его били по голове. Он приходил домой, сдерживая слёзы и жаловался:

 – Чего они хотят от меня? Как им втолковать, что я – не еврей?

Тогда Тереня, которой было уже почти 6 лет, вскочила на ноги и закричала:

– Который тебя ударил? Только покажи его мне, а я уж ему добавлю.

Мы все смеялись над таким защитником, но она на самом деле была очень дерзкой и, хотя тоже не выговаривала «р», к ней никогда не цеплялись.

Один раз мне даже пришлось вмешаться, однако результат был плачевным.

Здих пошёл по воду, а я увидела, как его бьют возле колодца, а он только заслоняется ведром. Я прибежала на помощь с голыми руками, и меня ударили палкой по голове. Хорошо, что заслонила глаза, ведь на лице у меня выросла красная полоса, как колбаска. Мы оба возвращались, плача.

 – Ты зачем пришла-то,  – всхлипывал Здих – так бы только я получил, а тут так и тебя побили.

На хулиганов не было управы, даже милиция была беспомощна. Если такая банда кого-то обидела или что-то украла, то милиционер предпочитал не знать, тем более, что позже ни одного свидетеля найти не удавалось. Все боялись. Хулиганы могли пройтись лезвием бритвы по одежде добровольцев либо даже по лицу.

Город всегда привлекал всякий сброд, а уж в войну – особенно. Нет даже сравнения с совхозом, там люди были абсолютно порядочные.

Хотя лето нас усыпляло, но я хорошо знала, что пора уже подумать о зиме.

Мы ходили, главным образом со Здихом, в лес за рекой по дрова или в степь по дороге рядом с нами – за травами и ягодами.

Мы оба любили лес. Например,  в погожие дни поход за дровами был для нас одним удовольствием. Можно было забыть, что там где-то война, а здесь в тылу – нужда. Лес всюду был одинаковый, зелёный и полный пения птиц, одаряющий покоем. Сразу на опушке мы высматривали дрова. Много времени прошло, прежде чем мы поняли, что практичней сначала пройти дальше, и лишь при возвращении пополнять поклажу тем, что попадалось по пути.

Мы особенно охотились на хвойные сучки, которые были смолистые и великолепно горели в железной печурке. Однако они всё реже попадались на земле, ведь, как и мы, весь город запасался дровами. Поэтому мы закидывали верёвку на высмотренные ветки и повисали с обеих сторон словно гири. Мы качались нескладно, ведь наш вес был всё-таки неодинаков и, видимо, мал для того, чтобы сломать ветку, которая лишь пружинила на потеху пацанам, подбодрявшим нас выкриками:

 – А ну, полячки, поднимай выше!

Если нам это не удавалось, приходилось с досадой наблюдать, как именно они оттягивали ту же ветку вниз, чтобы показать, что они физически крепче нас. Следует, однако, честно признать, что они всегда давали нам шанс и, если у нас получалось, то никто эту ветку у нас не отбирал. Здесь вопреки логике падение равнялось победе, о чем могли свидетельствовать наши сияющие лица, когда мы приземлялись на землю вместе с добычей. Чаще, к сожалению, нам приходилось довольствоваться сухостоем. Это были сухие молодые деревца, которым кто-то подрезал корни. Мы легко их вытаскивали из земли и связывали в пучки, которые при соблюдении равновесия почти совсем не тяготили плечи. Однако сухостои, хорошие для лета, для зимних запасов не подходили.

На обратном пути, шаг за шагом, мы теряли энтузиазм, ведь эти лёгкие вязанки, вес которых мы сначала не чувствовали, на долгом расстоянии оказывались для нас довольно тяжёлыми. Однако, как только приходили домой, то, глядя на растущую кучу древесины, складываемую в сенях, мы ощущали в себе силы для новых свершений.

Лес также обеспечивал нас грибами. Много было «хрущей»,^[2] твёрдых, хороших для засолки на зиму. Были также и другие съедобные – беленькие. Для нас хорошо было всё, что можно было положить в кастрюлю, и удивительно, что мы тогда не отравились. Иногда мне приходилось ходить в лес одной, но я уже не боялась. Хулиганы были в городе, а в лес шли такие же бедняки, как и мы. Не было слышно ни об изнасилованиях, ни о нападениях грабителей, все думали только о том, чтобы как-нибудь прожить до конца войны. Как женщина, я никого здесь не интересовала, а вот если бы я была из хлеба, то меня бы, наверное, точно в миг разорвали. Однажды я даже побеседовала в лесу с каким-то пожилым человеком, который спрашивал, как это у нас в Польше. Расстались мы очень довольные друг другом.

 Я ходила повсюду босиком, не боялась, что меня, как у нас, что-то укусит, очень хорошо приспособилась к новым условиям жизни. Степь была другой целью наших походов. Я не в состоянии описать её красоты в солнечный день. Для наших измученных тел она была, точно освежающая ванна. Пожалуй, и вши тогда не так сильно кусали. Я выходила из дома рано, а возвращалась вечером, чаще со Здихом, реже – одна.  Сначала мы искали в березняке мелкие ягоды, дикую землянику, которая здесь называлась «клубникой». Также мы находили дикую смородину, иногда попадали на боярышник, семена которого вредны для сердца. Ещё реже встречалась «облепиха», ягоды которой имели вкус, запах и цвет апельсинов. Местные ели калину, заготовленную на зиму, немного сладковатую, используемую для начинки пирогов.

Может быть, поэтому, я не слыхала здесь никогда о больных раком, – калина обладает бактерицидными свойствами и обновляет кровь. К сожалению, к моменту ее созревания мы были уже заняты выкапыванием картошки. Мы также собирали зверобой, хвощ и другие травы, которые я реализовывала за деньги знакомым «печёночникам».

Во время наших скитаний по степи мы обнаружили частичный источник питания. Это был щавель. Мы срывали его крупные листья, более мясистые, чем те, которые росли у нас в огородах, и по возвращении домой вязали их в пучки. Погруженные корнями в воду, они оставались так до утра. Я брала их с собой и ходила к домам, в которых жили переселенцы из Польши, а особенно евреи. Я зазывала:

 – Кому щавель? Кому щавель? 

И почти всё продавала с рук, получая за щавель почти столько же, что и за ежедневный паёк хлеба. И при этом не приходилось никого бояться. Это был чистый заработок, а воздух, которым мы дышали в степи, тоже был бесценным для нашего здоровья. «Какая жалость, – думала я, – что ни мама, ни Тереня не могут пользоваться этим благом».

Местные не покупали щавеля, не давали даже уговорить себя на пробу уже приготовленного супа, хотя он был отменным даже без приправ.

 – Какая-то трава, – говорили они брезгливо.

Щавель был легко доступным и неисчерпаемым. Надо было только пройти какие-нибудь двадцать километров в день, считая в обе стороны. Такой поход был довольно утомительным, особенно для детских ног, но мой девятилетний пешеход был в идеальной форме. Подошвы у нас сделались твёрдыми, как ремень, и мы могли бы ходить даже по стерне. Высота травы в степи была сказочной. Мы могли бы в ней спрятаться, что нам не раз удавалось, ведь по степи ездили люди, следя за тем, чтобы не вытаптывали травы. Однажды я тщетно объясняла такому надсмотрщику, что мы не наносим ущерба, ходим осторожно и срываем только щавель, который растёт целыми купами и лишь портит вкус сена.

Он совсем не хотел слушать, проводил нас до дороги и велел идти прочь. Мы подождали, пока он отъехал, и снова «запустили гагару в траву», всё-таки нельзя было терять столько километров попусту. Неоднократно мы мечтали о том, чтобы вытянуться в траве, полежать на солнце в бездействии, отдохнуть. Но тотчас же кто-нибудь вспоминал, что время – это деньги, здесь это имело буквальное значение, ведь сколько положим в корзинку, столько и продадим, а ведь у нас ещё долгая дорога до дома. Вокруг было полно жёлтых цветов «медунки». Напитанный их запахом воздух напоминал вкус мёда. Там, где земля была влажной, вырастали такие же, как и у нас, незабудки. Погода постоянно была прекрасная, и мы загорали до черноты. А когда рынок уже насытился щавелем, мы прервали путешествия по степи и вернулись в лес.  

Хуже всего было с питьём. Хотя у нас с собой всегда была военная фляжка мужа, наполненная водой, мы старались не пить, сколько можно было вытерпеть. Неоднократно мы опорожняли фляжку лишь недалеко от дома, хотя давно испытывали жажду. Только раз мы совершили ошибку и напились воды, идя вперед.  Потом мы просто умирали от жажды, и уже не было речи о дальнейшем пути. Пришлось повернуть назад, чтобы как можно скорее добраться до дома. По дороге мы хлебали воду из каждого встреченного озерца, что было очень рискованно.

Однако в лесу наука не пошла впрок. Вода, хоть её и не пили, должна была быть, и надо было воздерживаться от её питья как только можно дольше. Раз случилось, что забыли фляжку, и Здих поднял такой вопль, что пришлось возвращаться, хотя мы были уже далеко от дома.

В степи мы были совсем одиноки. Где-то очень далеко виднелись домики, маленькие, как спичечные коробки. Было очень жарко, и мы надевали на голову венки, сплетённые из трав и цветов. В городе люди оглядывались на нас, когда, увенчанные таким образом, мы несли в мешках щавель, на спинах – вязанки трав, а на лицах – отчётливо написанную радость. Однажды летом мы притащили вдобавок мешок старой высохшей картошки, украденной в «военном городке».

Проходя той дорогой, я заметила, что сарай со старой картошкой охраняет часовой. Здих стоял на «шухере», а я насыпала немного в мешок. Она уже мало чего стоила, но у нас вообще давно не было картошки. Новая ещё не выросла, а старую никто на рынок не привозил, – она была уже почти непригодна для еды. Больше всего привлекло нас то, что её надо было стянуть из-под самого носа часового. В каждом из нас дремлет охотник до приключений, а эта страна очень похожа на дикий запад. Что бы нам грозило, если бы часовой нас заметил? Допускаю, что ничего плохого, ведь русские добродушны, скорее всего ещё бы нам подсыпал. Это была единственная вещь, которую мы украли в Советском Союзе. Я не крала не потому, что считала воровство безнравственным – в той стране, куда нас привезли, лишив всего. Вину тех, кто это сделал, я полностью признавала. Я только сомневалась, что после возвращения в свою страну сумела бы избавиться от уродливых привычек.

Лето было на исходе. И снова нас навестил гость из совхоза. Приехала почтальонка Клава. Она привезла мне «гостинец» и просила, чтобы я сходила с ней на рынок, потому что она хотела купить девочкам платья из перкаля.

 – А что ж ты так свободно ездишь? Ты уже не работаешь в совхозе? – спрашивала я, удивлённая.

 – Работаю. Только что вышла из больницы после операции слепой кишки. У меня освобождение от работы, вот и подумала: навещу тебя и сделаю дела в городе. Пойдёшь, Маруся, со мной, поможешь?

 – Конечно, пойду. Неужели для такого гостя я не найду времени?

Об Ане я даже не расспрашивала, знала, что Клава её не любит.

На рынке наши евреи расставили палатки. Как-то им стало легче от того, что им разрешили торговать. На прилавках лежали разные материалы, пуговицы, нитки и масса других вещей, которые они притаскивали неведомо откуда.

Мы с Клавой обошли весь рынок, но ей ничего особо по вкусу не пришлось. Наконец она выбрала какой-то материальчик и велела его отмерить, и вдруг к нам подошёл молодой человек и показал рулон китайского нарядного шёлка солнечного оттенка, со словами:

 – Купи это вместо перкаля!

Шёлк сверкал богатыми красками, и Клава совсем потеряла голову. Очарована была не только она, у меня тоже сделалось тепло на душе. Я уже забыла, что нечто подобное вообще существует.

 – А сколько хочешь за метр? – Клава уже начала торговаться. Продавец назвал такую же цену, какую евреи берут за перкаль.

 – Это краденое, – разумно решила она.

 – А даже если краденое, то что? – нагло спросил молодой человек. – Поедешь в село, пошьёшь себе платья, и никто не узнает, откуда это взялось.

 – Не покупай этого, Клава, – просила я.  – Не знаю, как у вас, а у нас несут ответственность и тот, кто крадёт, и тот, кто у него покупает.

Но Клава была глуха, как кобра, просто околдована и вообще уже во мне не нуждалась. Искуситель посмотрел на меня недружелюбно.

 – Да она тебе завидует. Не слушай её!

Но мне уже всего этого было довольно.

 – Как хочешь, Клава, покупай, но только не при мне.

Та без сожаления восприняла мой уход и отправилась куда-то с парнем, сопровождаемым коллегами. Мне пришлось её оставить, а она, знающая только совхозную прямоту, была совсем беззащитна перед негодяями, орудующими в городе. Сделка, которую Клава могла совершить, не давала мне покоя, я предчувствовала что-то плохое, поэтому пошла за ними и стала свидетелем того, как деньги переходили в руки вора, а Клава одновременно брала шёлк, свёрнутый в рулон.

Меня удивило то, что парни сразу же бросились бежать, и я крикнула Клаве: – Смотри, что берёшь!

И она выпустила рулон из руки! О тротуар ударил толстый деревянный валик, обёрнутый куском китайского шёлка, и теперь уныло лёгший на землю.

 – Воры! Воры! – пронзительно закричала Клава.  – Люди, помогите, спасите!

После операции сама она не могла быстро бежать, но люди на этот раз бросились в погоню и настигли парня в фундаменте строящегося дома, где тот пытался скрыться от правосудия.

Клава с плачем стала рассказывать всю историю. На ее слова пришёл милиционер. Задержанный жулик зыркал неспокойными глазами и выискивал момент, как бы сбежать. Милиционер забрал у него деньги и шёлк, а потом вернулся к нам.

 – Вот ваши деньги, – обратился он Клаве.  – А теперь врежьте ему, да как следует!

На самосуд мы не имели охоты. Клава была довольна возврaтом ей денег, хотя, наверно, предпочла бы иметь шёлк, а я сознавала, что наказание – это обязанность милиции. Поэтому сказала милиционеру, чтобы по случаю Октябрьской годовщины тот отдал бы свой отрез шёлка какой-нибудь своей «ударнице», что безусловно обрадовало бы её гораздо больше, чем почётная грамота. Мы с Клавой ушли, а милиционер повёл виновного к месту наказания вместе с доказательством вины. Клава уехала, а я предусмотрительно сменила на какое-то время место торговли щавелем и мелочами, поскольку помнила, что у вора были приятели.

(Окончание следует)

Перевод Елены Поткиной