Бийск (окончание)

В Сельцах над Окой формировалась Армия Польская. Союзу Польских Патриотов удалось убедить советские власти, чтобы они доверили полякам ещё раз. В Стране Советов нас было много, даже без тех, что ушли с Андерсом.

Молодые парни уже подросли и стали способны к ношению оружия, следовательно, легко было создать новую армию, тем более, что парням и девушкам жизнь на задворках уже очень надоела. Они шли в войско, чтобы скорей дойти до воображаемой родины.

Однако, прежде чем они добрались, много их осталось по пути, как впрочем и тех, которые решили идти  в Польшу через Ближний Восток. Любая дорога в свою страну была кровавой.

И от нас много молодых ушли, а те, которые остались, начали учить иностранные языки, преимущественно, английский. Для молодёжи необходимо открыть польскую школу. Я решила, что надо записать обоих детей, хотя Терене недавно исполнилось шесть лет. «Когда откроют детский сад, я её переведу», – думала я.

Снова преследовала нас болезнь. Здесь, где мы жили, впрочем, как и везде, во дворе стоял тихий домик. Только у нас рядом с этим домиком лежал корабельный якорь, притащенный хозяином с реки. Меня всегда пугали его торчащие вверх зубья. Для безопасности следовало бы развернуть его, но на моё робкое предложение хозяин заявил, что именно так «харашо» выглядит. Мама не могла привыкнуть к нашей горе. Её выходы из дома были ограничены, в основном, прогулкой по тропинке вдоль киргизских домиков.

Киргизы очень шумно и бурно разговаривают. При этом вообще невозможно их понять. Как только бабушка показывалась, женщины сразу вставали на порогах и что-то друг другу кричали, показывая на бабушку. Бабушка пугалась и вообще не хотела выходить. Дети киргизов путались под ногами, одетые только сверху до пупка, чтобы не нужно было высаживать их на горшок и стирать трусики. Эти виды тоже не побуждали к прогулкам. Бабушка ограничилась прогулками в пределах двора.

Теперь я даже дом воров вспоминала с умилением. Но я была за неё спокойна. Как-то раз она долго не возвращалась. Поэтому я пошла её искать и нашла без сознания лежащей в туалете. Я испугалась, что она уже не живая. Я думала, что она напоролась на зубцы якоря. К счастью, она лежала буквально в миллиметре от него. У неё случился инсульт, и это частично её парализовало. Одна щека раздувалась во время хриплого вздоха. Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Я позвала Тоню и вместе мы перенесли её на кровать. Я начала искать в справочнике ксендза Кнейппа. Согласно указаниям, я обкладывала ей руку и ногу чередующимися компрессами, а на живот положила ткань, смоченную холодной водой, и тепло укутала. Через несколько дней инсульт отступил, и маме стало лучше. Прежде чем я снова начала ходить копать картошку, она чувствовала себя совсем неплохо, и я могла совершенно спокойно оставить её в доме.

Сначала я должна была служить своим хозяевам только за картошку, даже без еды.

 – Ты и так будешь готовить бабушке и детям, вот и сама с ними поешь, – заявила Тоня.

Это было рабство, ведь потом я работала в разных семьях и везде меня старались хорошо накормить. Рук не хватало для работы в каждом доме настолько, что даже со своими мизерными силами я становилась желанной рабочей силой. Я была постоянно голодна, так как даже при возросших усилиях я не ела слишком много, мне было неловко. Поэтому один из хозяев, видя, как, обливаясь потом, я борюсь с работой, сказал мне:

 – Маруся, хочу спросить, ты что-нибудь сегодня ела?

И это было правдой. У меня больше не было сил, временами мне надоедало всё, меня снова начали беспокоить язвы, и сердце постоянно болело. Есть такая русская поговорка: «Москва слезам не верит», – согласно которой было не о чем  плакать и не на что жаловаться. Посторонних это не касалось, а своих бы я огорчила.

Когда закончилась копка картошки, я начала ходить на убранные поля, чтобы пополнить запас на зиму.

Охотнее всего я копала на полях «Витамины», когда это было разрешено. Там, кроме картошки, было много морковки, оставленной на произвол судьбы. Не раз я думала, что копающие умышленно её оставляют, зная, что после них придут люди, для которых она будет кладезем витаминов. Я взяла с собой мешок для моркови, тяпку и пошла со Здихом. Мы не были первыми. Тут и там было видно людей, деловито перекапывающих поле. У нас был уже почти полный мешок, когда появился возле нас Джуман, киргизкий подросток с лапами до земли и злобными, сверкающими глазами на плосокносом лице. Ни на минуту мне не приходило в голову, чтобы подчиняться ему. Не скажу, что я не боялась, ведь рядом с ним стояло ещё несколько татарчуков и большая собака, а со мной был только Здишек. На людей нельзя было рассчитывать, поскольку они копали далеко и могли не понять всей авантюры. Я притворялась, что эта речь не для меня и копала далее, перемещаясь, однако, неизменно в сторону людей.

Вся банада шла за нами. Я не имела понятия, почему выбрали меня. Пожалуй, что я беззащитно выглядела.

Я выпрямилась. Нельзя было дальше притворяться глухой.

– Ты со мной разговариваешь? – спросила я с виду спокойно.

 – Конечно, с тобой! Брось мешок!Здесь нельзя копать. Нельзя. Ты понимаешь?

 – А я знаю, что можно. Пойдём в «Витамины», узнаешь это. И чего-то ты ко мне прицепился? Ты не можешь пойти куда-нибудь ещё?

Тогда он схватился за мой мешок, чтобы его отобрать, но я крепко держала свою добычу. Мы начали бороться. Я повернулась, чтобы вырвать его у него из руки и нечаянно задела парня тяпкой.

 – Эй, да ты что? Драться хочешь? – вскрикнул он с удивлением.

Что же было делать. Вообще, я не была смелой, но раз надо, то попробую. Морковь, конечно, я добровольно не отдам. Убеждённая в неизбежном поражении, я встала в позицию: «Уходи, а то убью», а охотнее всего я бы закрыла глаза, но Здих начал меня тянуть и кричать:

 – Отдай ему этот мешок, отдай ему этот мешок и убегаем, а то нас ещё убьют.

Хорошо, что те не понимали по-польски. На мгновение душа у меня ушла в пятки, но только на мгновение. О, шиш с маслом ему! Так много работы для хулигана. Я сильнее прижала мешок к себе и смотрела прямо в сверкающие глазищи. 

 – Брось мешок, – кричал Джуман, – а то собаку натравлю.

В покер-то я играть не умею, но попоробую.

 – А ты знаешь, кто я такая? Ты думаешь, что я русская. Ты думаешь, что я нищенка. А я – полька. А ты знаешь, что такое полька? Если ты меня обидишь, то тебя ещё сегодня из избы вышвырнут. Держи крепче собаку, чтобы она у тебя не вырвалась. Я не ваша, и тебя не боюсь.

Я старалась говорить с уверенностью. Однако, как это хорошо, что такие пацаны не разбираются в политике. Не сводя с него глаз, я начала отступать назад, остерегаясь, чтобы не споткнуться.

Они были сбиты с толку и начали скандалить между собой. Здишек всё время плакал, было видно, что он очень перепуган. Когда мы уже были на склоне, они начали бомбардировать нас комками земли, но собаку не отпустили.

Я с торжеством донесла до дома мешок, полный моркови. Как только это увидела Тоня, она схватила свою тяпку, мешок, гораздо больше моего, и побежала на поля «Витаминов», хотя у неё была своя морковь в садике и на поле. Я предупредила её, что там рыскает Джуман, но она мне только крикнула в ответ, что если такая дурная, как я, справилась, то и она справится, сейчас посмотрите, сколько она принесёт.

С ехидным удовольствием я наслаждалась, увидев, как вскоре она вернулась с плачем, без мешка и без тяпки, кляня на чём свет стоит Джумана и, неизвестно почему, меня.

Обоих детей я записала в первый класс польской школы, хотя разница в возрасте между ними составляла более трёх лет.

В школе два раза в неделю детям давали по две маленькие булочки (мы называли их «просвирки») и по две ложечки сахара.

Несмотря на то, что она такая маленькая, Тереня училась хорошо. Тетради она носила в ботанизерке, к которой была привязана большая чернильница. На голову я ей сшила остроконечный капюшон с верхушкой в папоротниках и цветах. Из кубрачека^[1] она совсем выросла, так что он выглядел теперь, как курточка, но у неё были тёплые штанишки на вате, заправленные в мягкие войлочные валенки (бурки), неизменно вставленные в галоши. Она выглядела очень живописно, настоящий гномик, и, таким образом, все называли её Кошалэк Опалэк.

Здих, которому было девять лет, должен был опекать её, но на самом деле я не знаю, кто из них был более энергичным и смышлёным. Она была храбрее, но при этом Здих был более серьёзным, и на него всегда можно было рассчитывать. Сахар я позволила им съедать, но булочки они должны были приносить для продажи. Я отбирала их у них с тяжёлым сердцем, но у меня не было выбора. Необходимо было собрать деньги на покупку зимнего топлива. Здих был ответственным за сохранность булочек. В его пайке я всегда могла быть уверена, но за Тереней он часто не мог уследить. Тогда он приходил домой в отчаянии и причитал:

 – Тереса своё сожрала, не успел у неё отобрать, и что теперь будет?

Тереса шагала за ним с дерзко поднятой головой, но, когда она уже подходила ко мне, выражение неповиновения исчезало с её лица, голова опускалась всё ниже и в глазах появлялись слёзы. Я никогда не была уверена в их причине. Может быть это было сожаление, когда она видела, как я, расстроенная, опускаю руки и говорю:

 – Вообще-то, с двумя булочками не пойдёшь на рынок, а за три дня они уже будут несвежие.

А, может, это были слёзы зависти, когда я отдавала Здиху его булочки, приговаривая:

 – Вот, съешь и ты своё, я не буду их продавать.  – Удовольствия, которые ожидали брата, для неё уже были позади, cмущённые угрызениями совести.

Здих предложил одну булочку бабушке, потом мне. Он делал это беспечно, ведь мы знали правила игры, поблагодарив, мы отказались от угощения. С Тереской такой номер не прошёл бы, поскольку, наверное, она воспользовалась бы приглашением. Так что ей он никогда не предлагал. Он съедал обе булочки с чистой совестью послушного и хорошего ребёнка, под огнём завистливых взглядов моей маленькой предприимчивой дочурки. Я не помню уже, чтобы он дал ей когда-нибудь хотя бы откусить, или он игнорировал её присутствие до тех пор, пока не съедал последнюю крошку.

Высока была цена у зимней древесины и требовала отказа от многого. Кроме той, которую покупала у пацанов с «телеги», мне подвернулась возможность. Демонтировали какую-то развалюху, и хозяин продавал брёвна, даже не очень дорого. Я размышляла, насколько это годится для горения, глядя на кучу балок. Охотников было немного, и поэтому у меня были шансы. Я осмотрела эти деревяшки много раз, ощупывала, обнюхивала и наконец решилась на покупку.

Я заплатила владельцу и мой перевозчик начал загружать. Забросил пару балок и сказал мне с упрёком:

 – Да ты что? Сколько ты имеешь денег, чтобы их бросить в болото? Тьфу, тьфу, такую гниль покупать!

Потом он крикунул продающему:

 – Ты, спекулянт, на ком хочешь заработать? На этой глупой девушке? Нашёл дуру, потому что никто другой не хочет это купить.

 – А ты не плачь! –  повернулся он ко мне, – ещё твои слёзы не закончатся, как дым от этого дерева будет есть твои глаза.

 – Знала, что покупала, – прорычал хозяин, – и дело кончено.

Я шла рядом с повозкой и вытирала глаза. Столько денег пропало. А владелец казался таким честным. Вертел у меня перед глазами балки и говорил:

 – Посмотри, прямо смола. Подними, посмотри, какие тяжёлые. Будет от них много жару.

На самом деле дрова были тяжелые, я убедилась в этом ещё раз, когда мы со Здихом поднимали их на гору. Было тяжело, но не от сырого дерева.

Перевозчик, когда мы расставались, сжалился надо мной.

 – Я должен это здесь сбросить, далее не поеду. А ты не плачь. Оставь во дворе, так ещё немного ветер его обсушит. Люди у нас в городе разные, особенно сейчас. Не думай плохо обо всех. Но, мыл не мыл, купил как сало – надо кушать, – добавил он.

Когда он заметил, что я ничего не поняла, начал мне объяснять:

 – Вот, понимаешь, один раз киргиз, паразит такой, сторговал лодыжку от бараньего седла. Пришёл киргиз домой, всадил зубы в седло, а тут у него пена с губы летит. Жена ему говорит:

 – Почему это ешь, ведь это мыло. А киргиз на это: мыл не мыл, купил как седло, надо кушать.

Возчик рассмеялся и вскочил на тележку.

Ну да. Не о чем было рассуждать. Я купила гнилушки как настоящую древесину и их надо будеть сжечь. Только где их сушить? Балки, даже эти толстые, трескались поперёк от удара топора. Короткие куски я нумеровала и ставила во дворе. Нумеровала, поскольку знала жадность Тони, которая в любом случае так же, как и другие хозяева, имела дров достаточно, но считала, что лучше топить дровами жильца.

Чего только люди не делали, чтобы защитить себя. Даже сверлили отверстия в некоторых брёвнах и сыпали в середину порох. Когда такие дрова вор укладывал в печь, то не раз бывало, что и печь взрывалась, а уж всегда столько грому делалось, что это на время пугало вора. Мы очерчивали мелом наши запасы в сенях. Но и так их всегда понемногу убывало от предыдущего раза.

Так как я уже имела топливо, то надо было подумать о печке, ведь та маленькая, которая у нас была, не способна была обогреть комнату во время прошлой зимы, даже если топить её целый день.

У мамы, которая постоянно спала на походной кровати, не однажды одеяло примерзало к стене. Нам было теплей, ведь мы спали все вместе на русской печи, которая на самом деле никогда не топилась. Но наша постель была выше, а ветер больше ходил понизу. Тереня перед сном всегда прогревала бабушке постель. Она была как печурка. Я решила, что этой зимой мы уже не будем мёрзнуть. У соседей была на продажу чугунная печь, хорошая, с конфорками. О своей такой я мечтала, но сначала следовало продать нашу. Водрузила её себе на спину, перетянула через грудь ремнём и пошла на барахолку. Я представляла себе, что выглядела как немец с шарманкой, только без обезьяны.

 – Кому печку, кому печку, – зазывала я.

 – А что ты, девушка, на охоту собралась или что?

Действительно, спереди трудно было разпознать, что переброшено за спину.

 – Нет, она жопу греет, – прогромыхал какой-то шутник, стоящий сзади.

Я ускользнула на другой конец рынка. «Они у меня вообще-то не покупают и других сдерживают», – размышляла я. Всё однако можно продать, поэтому и я через пару часов возвращалась домой без печки, крепко сжимая деньги в горсти.

Наконец у меня есть своя идеальная печь. Когда я зарядила её смолистыми сучками, она становилась сначала красной, потом белой, ослепляла, как солнце, и, как кадильница, пахла смолой. Стены плакали от удовольствия, а мы, очарованные, глазели, как на чудо, и всё в нас таяло. Однажды дома мама говорила мне:

 – Не смотри вблизи на огонь, ведь у тебя появятся красные прожилки на лице.

Но как я могла здесь так говорить детям, как я могла запретить им наблюдение за источником жизни. Это правда с этими прожилками, у Тересы они есть до сих пор.

А позже, когда уже завершилась оргия пламени, дыма и стрельбы, и печь начинала темнеть, мы выпили свой суп, и не так сильно нам хотелось есть. Мы залезали во влажную постель с ощущением тепла и сытости и с нетерпением ждали следующего дня.

Через плохо утеплённое оконце уходило много тепла. Я пошла на рынок искать замазку.

 – Может быть, у вас есть кит? – спрашивала я перекупщиков на барахолке.

 – Плыви на северный океан, девка, там найдёшь и кита, – отвечал мне один из них со смехом. Все ему поддакивали. Они не поняли меня, видимо, я что-то не так сказала. Поэтому я показала на окно, что мне нужно замазать.

 – Но, вообще-то, тебе нужна замазка, а не кит. Замазка-то у меня есть.

Только тогда мама мне рассказала, что кит – это  по-русски кит (морское млекопитающее). Родственный славянский язык, столько в нём выражений, одинаково звучащих с нашими, но с совсем другим значением.

Зима всё больше подавала нам свои знаки. Или она была жёстче прошлогодней, или мы стали слабыми. Мороз обжигает лицо как огонь. Наибольшая угроза для пальцев ног, поскольку руки, нос и уши можно растереть.

Мои хозяева были очень предусмотрительны. Летом папаша вытаскивал из Бии чурбаки деревьев, а зимой привозил их от реки на санках, но только до колодца. Потом надо было катить их по снегу под гору. Хотя у них уже было много дров, они хотели иметь их ещё больше. Мне это было бы всё равно, если бы они не захотели при этом эксплуатировать меня.

До опрелённого времени, счастливая, что мне дали жильё, я не раздражалась, хотя этого не было в договоре, зато я покорно вставала, как только хозяйка призывала:

 – Вставай, Маруся, надо помочь хозяину, он дерево привёз.

Я кое-как одевалась и вместе с хозяином из остатков сил толкала под гору один чурбак за другим. Ноги подо мной дрожали, я была совсем спросонья, но не бунтовала. Лишь когда я так простудилась, что длительное время не могла вообще говорить, высказала, что я ещё слаба для такой работы и не могу себе позволить болезнь из-за чужих интересов.

Так что теперь, видя что я не встаю по оклику, Тоня начала меня подталкивать и понукать покинуть постель, я только бормотала:

 – Не беспокой меня, я больна.

Она ругалась себе под нос и шла помогать сама, так же, как делала до того, как она запрягла меня. Крупных господ Советы у себя истребили, но на их месте вырастал целый рой мелких хозяйчиков.

Она, наверное, жалела теперь, что взяла нас на квартиру, ведь я не хотела ей оказывать никаких услуг сверх ста рублей квартплаты. Хотя добыть деньги гораздо труднее, мне приходилось соблюдать сроки, чтобы она нас не выгнала. По-прежнему, мы были лишены материальной помощи, лишь отодвинулся от нас призрак Персии, которым нам угрожали после вступления армии Андерса на Ближний Восток.

Трескучий мороз определил ситник; для блага. Зима здесь была очень долгая и надо было экономить дрова. Жгли их мы только тогда, когда было, что приготовить. Пришёл день, что мороз влез на стены, поскольку печь, наша идеальная печь, стала чёрной и остывшей. У нас не было, что положить в кастрюлю. Я осмотрелась в комнате, но ничего не видела пред собой, кроме голодных глаз моих детей. До сих пор мне всегда удавалось выбраться из худшего положения, но теперь мной начинало овладевать отчаяние.

Я взяла последний коробок спичек и потащилась на барахолку, имея надежду, что, может быть, получу за них хотя бы стакан каши либо измельчённого жмыху, чтобы обмануть как-нибудь пустые желудки. На барахолке была пустота. Как показалась повозка с мёрзлой картошкой, ожидающие бросились на неё, предлагая такую цену, какую запрашивал хозяин. Чего же я могла хотеть со своим коробком спичек? Никто ими даже не заинтересовался. Было мне очень холодно. Я вспоминала сказку Андерсена о девочке со спичками. Но я не могла их профукать, ведь дома меня ждут мать и дети. О Боже, на Тебя полагаюсь, неужели ты подведешь меня?

 – Здравствуйте, пани, как дела? – остановилась передо мной знакомая из магазинчика, ещё с первых дней проживания в Бийске. Я уже не была похожа на тогдашнюю пани, каким образом она могла меня узнать?

Я спрятала спички. Она не знала, что я пребываю в нищете, поэтому вообще не знаю и дальнейшего.

 – Плохи дела. На рынке – пусто, в доме – мороз. Немилосердна к нам ваша земля, а возвратиться нельзя, поскольку ещё война. Детки не выходят из дома, мама больна, а я..., – я широко открыла глаза, чтобы задержать слёзы.

 – Знаете, пани, только не обижайтесь на меня, у меня есть такой же сын, как у Вас. Я принесу Вам его штаны, которые он не носит, на Вашего должны быть впору. Только не уходите, я сейчас вернусь, ведь я здесь рядом живу.

Она видела, что я посмотрела в указанном направлении, иначала извиняться, говоря:

 – Я не могу Вас пригласить к себе, так как муж вернулся из командировки. Я сейчас приду, подождите. Я очень рада встрече с Вами, – проговорила она вежливо и ушла.

 Как долго можно ждать на морозе? Я уже почти окоченела, а её ещё не было. Я вытащила спички. Я же должна добыть что-нибудь поесть.

 – Кому спички, – кричала я вяло. Никто на меня даже не оглянулся. Когда я была уже совсем расстроена, увидела её. Она идёт. Действительно идёт. Несёт большую корзину. Для кого?

 – Простите меня, что Вы так долго вынуждены были ждать, пани. Муж проснулся, надо было его накормить, вот время прошло. У Вас есть сумка? Это хорошо, сейчас переложим.

Она начала мне подавать муку, крупу, картофель, кусок солонины и ещё разные вещи. Нас сразу окружили люди.

 – Продайте и нам, – восклицали они.

 – Я не продаю, – защищалась она, – я только принесла для подруги. Она подала мне ещё узелок с одеждой и попрощалась.

 – Я уже должна идти. Приятно было повидаться. Жаль, что так быстро, но это не последний раз. До свидания!

Я не знаю, поблагодарила ли её, но она этого даже не ждала. Моё изумление, несомненно, рассказало ей больше, чем целая литания^[2] слов.

Я протолкалась сквозь толпу людей и побежала домой.

 – Затапливай печь, – закричала я Здиху. И он, раздираемый между радостью согреться и любопытством, что же я принесла, встал, как столб. Тогда я стала опорожнять сумку.

У них на глазах происходило наипрекраснейшее волшебное представление. Ведь из ничего я наколодовала столько замечательных вещей. Я бросила Здиху спички,и огонь вспыхнул во мгновение ока. Он бушевал в печи, которая вскоре начала просвечивать красным, сделалось теплей, а на конфорке в кастрюле булькал настоящий картофельный суп. Я никогда не должна была тревожиться, ведь милость Бога со мной, а счастье не покидает.

Рождество было и прошло. Я написала посвящённое этому событию стихотворение. Мне также было предложено написание для организованного польского детсого сада новогоднего спектакля. Я написала. Он был насыщен тоской по Родине и, конечно, скорым возвращением. Также была фантастическая часть, дедушка Мороз, балет снежинок, но лучшей частью спектакля был диалог между Старым Годом и Новым. Я написала его для душевной поддержки. Новый Год показал видение новой Польши и почти Триумфальную арку, представленные на наш суд, на наше приветствие. В общем и целом довольно успешно. Я получила первый гонорар за поэтическое творчество – два литра оливкового масла и пару килограммов муки.

А у нас дома стояла настоящая ёлка, принесённая из лесу. Я повесила на неё всё, что имелось, до разноцветных пуговиц включительно. Просфор снова не было, уже традиционно мы делились хлебом, которого на праздники я скопила досыта.

Это уже третий праздник Рождества за пределами Родины. Нам здесь плохо. Мы скучаем всё больше и больше.

 * * *

К нашей Зое приходит молодой командир. Зоя красивая. Оба ещё очень молоды, но командир уже был на войне. Однажды он перекрестился перед едой.

 – Какой же из тебя комсомолец, коли ты осеняешь себя крестом? – фыркнула презрительно Зоя.

 – Если бы ты была на войне в таком огне, как я, тоже бы крестилась, – ответил командир. Я потерял любую надежду, что выйду живым, так как выхода не было, и тогда я припомнил, как мать молилась своему Богу. Я полагал, что мне это вредно, и начал так же, как она: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» –  ну и, видишь, я живу. Я живу и пока помню. Потом забуду и, наверное, перестану креститься.

Любопытно, к кому он приходил, к дочке или к мамке? Как Зои нет, то ему Тоня угождает, может, как будущему зятю, а, может...вообще-то она сама ещё молодая, а муж слишком старый и надоевший, чтобы думать о любви.

Наконец-то нам снова начали давать назначения. То ли те, что сохранились с прошлого раза, то ли уже приходят новые. Всё, что можно получить, я, естественно продаю, потому что мы должны выжить хотя бы в лохмотьях. Только одно платье мне не удалось продать. Оно было скучное, чёрное с белым передом, а им нравятся весёлые цвета. Я ношу его каждый день, хотя оно очень элегантное. Бывшая хозяйка и не догадывается, что я так принизила её туалет. В скором времени, скорее всего, вставка из белой станет чёрной и больше не будет выделяться.

Сейчас я пишу много стихов. Я хожу с ними, как с туронем^[3] по избам, в которых живут поляки. Повсюду я получаю кусочек хлеба и стакан чая, иногда даже с сахаром. Чай я выпиваю, а краюшку хлеба почти всю уношу с собой домой. Я узнала таким способом много польских семей. Их привезли из разных мест. Они уже немного поостыли и даже иногда могут шутить. Во время одного из моих пребываний на барахолке я была свидетелем, как один из наших товарищей по несчастью, родом из Василькова, был окружён венком случайных слушателей и что-то с восторгом рассказывал им. Придвинулась и я и начала прислушиваться.

 – Это у вас хорошо, весело, не как у нас в Польше. Это печальная страна.

 Я была возмущена. Что он такое рассказывает?У нас может быть печальней? Слушатели тоже были сбиты с толку.

 – Как это? Почему?Вообще-то все из вас рассказывали иначе.

 – Ах, что они тут знают! Это у нас в Польше совсем обыкновенно. Тебе нужно хлеба, мяса или сахару, идёшь в магазин, покупаешь, что хочешь, а дома выкладываешь в шкафчик, чтобы есть, как ты захочешь. Максимум, принесёшь домой несвежий хлеб, то тебе жена устроит головомойку, что позволил такое всучить. А посмотрите, как у вас? Совсем иначе. Как вам удастся что-то принести домой, то вы говорите с радостью: «Достал хлеб, достал хлеб, достал мыло!», – и вся семья счастлива! Ну и что? Сами видите, у вас веселей.

Некоторые из слушателей плевались от злости и уходили из круга, но другим весёлый поляк нравился и они ещё его подзадоривали:

 – Рассказывай, рассказывай дальше, как это там в этой вашей Польше.

Земля уже начинала выглядывать из-под снега. Наступили именины Зютека. Сколько же этого времени пройдёт ещё до того как мы встретимся? А потом была Пасха. Я послала девочкам Ядзи Фредковой стихотворение: «У нас  на Родине, ты помнишь, Иренка?»

Сложнее здесь праздновать Пасху, чем Рождество. На пасхальную исповедь не ходят, поскольку некуда, яйцом не делимся, потому что откуда его взять, только и остаются нам пасхальные песни. Мы пели «Весёлый день у нас настал» и не видели иронии в этом, если во время пения я ищу под снегом прошлогодние картофелины. Ещё очень холодно на улице, и руки быстро коченеют, поэтому предполагаю своё пребывание на поле до того, пока напеваю, например, троекратно эту песню. А песня очень длинная, значит, всегда что-нибудь накопаю. Прошлогодний картофель состоит почти из одного крахмала и очень питателен, только плохо пахнет и выглядит.

Вскоре уже можно будет начинать копать землю. Каждому из нас дали «сотку» для возделывания. Это десять на десять метров. Интересно, что я там посею? Значит ли это, что мы здесь останемся так долго, раз из нас делают «землевладельцев»?

Мама снова получила воспаление лёгких, это уже во второй раз. Нет ни врача, ни лекарств, нет также творога для обёртывания. Температура всё больше поднимается выше. Что я теперь придумаю?Я пошла к той русской, у которой брала когда-то молоко. Она обрадовалась.

 – Как дела, Маруся, ты почему столько времени не приходила? Ты где-то ещё берёшь молочко?

 – У меня уже не было денег на молочко и сейчас тоже нет, – ответила я, в соответствии с правдой.

– Ты приноси очистки, дам тебе за это молочка.

 – Если очистки мы сейчас сами едим, – сказала я, стыдясь, что такая беспомощная.

 – Ой, это уж совсем плохо, – сморщилась хозяйка, – жалко детей. Но я тебе кое-что скажу. Я буду тебе давать картошку, ты будешь приносить мне очистки, и я тебе за очистки буду молочка давать, хорошо?

Я расплакалась. Бедность можно перенести без слёз, но такую доброту – никогда.

 – Ну, не плачь! Понятно, всё эта проклятая война, она вас выбросила из гнёзд, как птиц. Тяжело жить далеко от дома. Есть мешок?

Я покачала отрицательно головой.

 – В таком случае возьмёшь мой. Держи, – она высыпала мне в мешок картошку, а я не знала, как произнести просьбу о твороге.

Хозяйка заметила, что лицо у меня по-прежнему расстроенное, поэтому осведомилась:

 – Есть ещё какая-то беда?

 – Да. У мамы – воспаление лёгких, и мне нужно творога на компрессы. У меня нет, откуда его взять, – сказала я в отчаянии.

 – Подожди, – сказала она, – я посоветуюсь с девчонками.

Хозяина не было, он воевал. Она вышла через минуту с творогом в миске.

 – Бери! – был на Пасху, но человек – важнейший.  – Бери! – она совала мне в руки миску с творогом.

 – Возьми, возьми! – повторяли за ней девчонки, которые для меня отказались от редкого лакомства.  – И пусть твоя мама быстрей выздоровеет. И приходи к нам, как тебе чего нужно будет.

 – Человек человеку должен помогать, – добавила дружелюбно хозяйка.

Я была поражена их великодушием. У меня ничего не было, чтобы дать им взамен.

Кутерьма с картошкой, очистками и молоком продолжалась до времени, когда, копая чужие участки, я могла уже заработать. Моя опекунша, которой, как всем здесь не хватало рук для работы, не позволила мне за получение прежде картофеля отрабатывать, но платила как и остальные хозяева, сытно кормила и давала для дома разные хорошие вещи. 

Я работала теперь у каждой хозяйки три либо четыре дня. Руки, не привыкшие ещё к лопате, поскольку были изнежены зимой, стали шершавыми и распухшими. Однако отёк быстро сошёл и руки у меня загрубели. Теперь, когда я работала, дома снова было сытнее.

В одной семье я копала поле вместе с сыном хозяина, которому уже, наверное, было восемнадцать лет. Но это был лентяй! Сразу по приходу на место он укладывался на землю и спал.

 – Принимайся за работу, – говорила я, копая твёрдую землю, – ведь мы этого даже за десять дней не вскопаем, и твоя мать будет нас ругать.

 – Взбеленилась ты с этой работой, и что?Можешь копать и десять дней. Мать ведь будет тебе платить, и питание у нас неплохое. Не бойся матери, я теперь хазяин, пока отец на войне. Лучше отдохни и расскажи, как там у вас в этой Польше? Что там люди делают, как живут? – Он сплюнул перед собой.

 – Конечно, не плюют, как ты, и нос платочком вытирают. Берись за работу, ты – хазяин! Он только пожал плечами и повернулся на другой бок,  – и так, как я и ожидала, через несколько дней мать пришла однажды на поле. Когда она увидела своего сына, храпящего на земле, высказала мне претензию:

 – Почему ничего не сказала, что ты себе руки обдираешь, а этот паразит целыми днями спит?

Я пожала плечами.

 – Ты всё поле вскопала, – продолжала она, – а я уж думала, прости ты меня, старую, что ты так лениво работаешь. Иди домой. А ты вставай, – рявкнула она грозно на сына. – И чтобы довечера всё было вскопано!

И снова я возвращалась домой с провизией, а после заработанной у них картошки наполнила со Здихом телегу, столько её набралось.

На своей сотке я посеяла немного проса и пятки картошки с глазками. Саженцы были чахлые и семян мало, даже неизвестно, вырастет ли что.

Учебный год закончился. Оба, Тереня и Здих, получили перевод во второй класс. Но по окончанию учебного года, я сразу записала Тереню в детский сад. У неё там было полное питание на целый день за сдачу хлебной карточки.

Мы со Здихом ходили, по-прежнему, за щавелем и дровами, зарабатывая на выживание.

Однако здесь на самом деле есть демократия. Как-то шли мы в который раз с древесиной и встретили идущего навстречу майора. Я сказала ему:

 – Дайте дорогу, потому что я иду с ношей, – и он уступил, а я прошла по редкому деревянному тротуару. У нас это было бы немыслимо. Ни один военный, даже не офицер, никогда бы не сошёл с дороги для гражданских. Но, на самом деле, какая мне польза от того, что этот майор ждал на проезжей части?

В Люблине уже действовал ПКНО ^[4]. Оттуда к нам был отправлен делегат. Собрались мы все и лили слёзы, как дети, когда он прекрасным польским языком рисовал пред нам картину освобождённой Родины, которая ждёт нас не меньше, чем мы возвращения на неё. «Вскоре вас будут сердечно встречать не только ваши близкие, но и все соотечественники, ведь все польские руки нужны сегодня для восстановления страны».

Он говорил долго и красиво, а мы принимали это близко к сердцу, как слова при причастии. Только почему это был еврей? Нельзя что ли было прислать к нам поляка?

Тереня теперь немного лучше питается, ведь в детском саду готовят из продуктов, отправленных через ЮНРРА^[5]. Много, однако , этого не видно, поскольку малая старается сразу после полдника успеть к нашему супу.

У Здиха каникулы, поэтому мы вместе зарабатываем на щавеле. Погода позволяет. Дров, принесённых нами со Здихом из лесу надолго не хватало, поскольку наша новая печь была очень прожорлива. Мы закидываем в неё щепки, собранные на улице, и всегда удаётся что-нибудь на этом сготовить. Толстые ветки мы прячем на зиму. Однако запас не наполняет нас бодростью.

 День был, как и любой. Несмотря на протесты охранников, которые что-то нам кричали, мы вбежали на мост. Так же как нам, удалось втиснуться ещё нескольким людям, и даже прорвалась одна повозка. Прочих людей охранники остановили. Мы не задавались вопросом, зачем, только каждый из нас старался как можно скорее перебраться на другую сторону. Не видно было никакого судна, и, следовательно, мост они не собирались раздвигать.

На спинах у нас были прикреплённые большие вязанки сухостоев. Внезапно мост затрещал, а фонари, хотя это был день, начали самостоятельно зажигаться и гаснуть. Неожиданно сделалось темно. На бурной реке возникли водные вихри, которые соединялись с воздушными вихрями и бродили в направлении моста.  С возу летели оконные рамы и двери, бились в барьеры и падали в воду. Буря была всё больше и больше. Натыкаясь на сопротивление она выкручивала нам плечи вместе с нашим хворостом. Я кричала Здиху:

 – Сбрось хворост со спины!  – Но как он мог сбросить, когда было так основательно привязано. Мы держались возле поручня, который вовсе не был надёжной опорой, и старались продвигаться вперёд. Вдруг Здих, видимо, теряя силы, схватился за поручень и остановился. Я тотчас отцепила его руки и потянула за собой. Вовремя. Потому что как только мы прошли раздвижной пролёт, за нами отворилась водная пропасть, поскольку вихрь вырвал середину моста и понёс по реке вместе с людьми.

Мы добрались, наконец, до шлюза уже с нашей стороны моста, и в струях дождя, который лишь теперь хлынул со свинцового неба, мы сползли на склон, совершенно задыхаясь. Нас совершенно не волновал ливень. Ноги у нас так дрожали от усилий и от страха, что мы не могли на них удержаться.

Когда, наконец, немного прояснило, мы отправились домой, естественно, с хворостом. Уже дома узнали, что пролёт моста вместе с людьми понесло вниз по Бии, и бабушка молилась о нашем счастливом возвращении, предполагая худшее. Удивительна людская реакция. Как только мы вошли, бабушка сразу начала плакать.

 – Ты почему плачешь? Перестань, мама, ведь мы живы и здоровы, – успокаивала я.

 – Да, но вы могли не вернуться, – шепнула бабушка и начала плакать ещё отчаянней.

Сегодня Тоня рассказала мне по секрету о своём счастье. Надо полагать, что она, наверное, снова что-то замышляет.

Перед вечером к ней пришёл боец. Она с торжеством привела его ко мне.

 – Вот, это Маруся, а это её хозяйство. Дети, мать, больше ничего.

 – Это нормально, – сказал он, – я очень люблю детей. И присел к Терене.

Я не обращала на него внимания. Неужели она снова хотела мне его в комнату вселить? Не дождётся! Не дам себя подставить в никакую историю. Я ждала, что из этого будет, и вообще не отзывалась. Я услышала однако через минуту:

 – Почему же ты такая дикая?Иди сюда, познакомимся!

Однако я молчала.

 – Ничего, освоишься. Ты мне очень нравишься. Сейчас я должен ехать, но буду через два дня, и мы договоримся, я гостинец привезу. До свидания.

После его ухода я спросила Тоню:

 – Что снова это значит?

Она пожала плечами.

 – Смотрю я на вас и жаль мне детей. Вы же даже зиму не продержитесь. А ты красивая, понравилась ему, и если не будешь сейчас глупой, то и тебе, и детям будет, что поесть, ну и мне с этого что-нибудь капнет.

 – Ах, ты, бессовестная! – закричала я, возмущённая. Ты всегда должна что-нибудь заварить!Скажи ему, чтобы он здесь больше не показывался. Пусть себе ищет женщину где-нибудь, у меня есть муж в моей стране, а здесь достаточно моей семьи.

– Тьфу, – плюнула она, – дурной чёрт, а не баба. Ты не знаешь, какое ещё бы счастье для тебя было. Ты знаешь, кто он такой? Он шофёр и кладовщик. Ты знаешь, что он бы сюда напривозил?

 – Так возьми его себе! – крикнула я.

 – Бабушка! – обратилась она к маме – скажи ей, пусть не будет такой глупой и пусть пожалеет детей.

 – Дай же ей покой, Тоня, Бога не боишься?

Она хлопнула по-своему дверями, восклицая:

 – Ей Богу! Все дурноватые! Вот и пропадайте к дьяволу! Раз уж эта женщина не может заниматься своими делами.

Однако шофёр снова пришёл и принёс сахару.

 – Тоня рассказала Вам, что я говорила?

 – Рассказала. Я прихожу не к вам, только к Тасе.

Действительно, он всё время сидел с Тереней и оставил ей сахар. Пару раз ещё приходил, всегда, как он говорил, к Тасе. Может, это было такое сватовство, через ребёнка к матери? Тем не менее, в дальнейшем я не обращала на него внимания, в итоге, он пропал, будто его никогда не было. Наша жизнь, несмотря на усилия Тони, которая хотела на этом испечь собственное жаркое, осталась без изменений.

И снова подошла копка картофеля. Погода была разная, работа тяжёлая, но необходимая. Заработанной картошки, как обычно, было мало на зиму. Остались лунки. Иногда на заброшенных полях попадался недоспелый подсолнух или пара початков кукурузы. Это были деликатесы, с энтузиазмом встреченные детьми. Потом пришли заморозки и на полях осталось много неубранной капусты, которая очень промёрзла, чтобы быть подходящей для хранения. Людям было разрешено её брать. Я готовила её теперь часто с картофелем, и такая разновидность питания нам очень хорошо служила.

Тем не менее, Тереню я оставила в детском саду. Там, по крайней мере, она не будет голодной. Также она перестала страдать воспалением желудка. Здих был учеником второго класса и приносил домой изданный в Москве Союзом Польских Патриотов «Пломычек» ^[6], в котором наряду с актуальными заметками размещали также довоенные стихи и рассказы. Я была рада. В рамках доступного детям чтения он расширился, поскольку эти сказки, которые мы привезли из Польши, были уже перед сном прочитаны и дети были способны рассказать их почти наизусть. СПП (Союз Польских Патриотов) опубликовал, кроме того,  брошюру стихотворений Марии Конопницкой, Тувима и Шенвальда, а также с рассказами на польском языке о героических подвигах советских солдат. Позднее мы получили изданные также в Москве «Поэзию» Мицкевича, «Гражину» и «Конрада Валленрода». Стоимость этих книг было очень низкой, поэтому, несмотря на хроническое отсутствие денег, я сразу их купила. Они были для нас так же важны, как хлеб. Наиболее близкой из авторов была для нас Мария Конопницкая. Теперь мы хорошо понимали её стихи, мы, бездомные птицы, ожидающие минуты, когда мы сможем произнести: « Идём к Тебе, земелюшка, Матушка наша...»