Шемаха

 Деятиилетний, живший детскими впечатлениями, я еще не знал тогда, что новое  место жительства навсегда определит мой жизненный путь, что здесь отыщет меня дело всей моей жизни.

Казалось, череда будничных дней не обещала потрясений, все шло заведенным пюрядком: отец стал работать финансовым инспектором, брат Иосиф пошел на службу в казначейство. У мачехи появился новый ребенок, она работала. А я, еще не учившийся в школе — дома об этом не говорилось, взрослые были заняты добыванием хлеба насущного — я постепенно знакомился с Шемахой. Этому очень способствовал Иосиф, единственный оставшийся у меня брат. Вернувшись со службы, он после обеда отправлялся со мной на прогулку по городу. Началом удовольствия было то, что он покупал на улице

на улице за сорок копеек фунт местной кунжутной халвы или в частной ланке фунт орехов либо каштанов (о килограммах тогда не знали) Затем, вкушая купленные лакомства, мы неспешно шли, например, к старой, царского времени, военной церкви или к разрушенному армянскому храму. Иосиф их рисовал (он был прекрасным рисовальщиком), потом было возвращение домой. Обзор памятников постепенно расширялся.

Прогулки все более пробуждали во мне интерес к окружающему миру, дома были книги: Некрасов, Гоголь; том, содержавший несколько сказок из « Тысячи и Одной ночи»; наконец, побывавший во многих руках, лишенный множества первых и последних страниц учебник всеобщей истории в художественном изложении. Будь у нас тогда еще и сочинение XV века — «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, можно было бы увидеть, что там «Шамахея», то есть Шемаха, упоминается далеко не однажды. Я как-то незаметно для себя узнал значение букв — не помог ли тут все тот же Иосиф?

и постижение грамоты последовательно раскрывало передо мной тайны книг. Остро запомнились «Кому на Руси жить хорошо», «Тарас Бульба», «Ревизор». Со страниц «Тысячи и одной ночи» несся ко мне запах восточного средневековья, все на этих страницах манило своей загадочностью. А вот, на столе, передо мной учебник истории. Мелькают забытые миром имена: Хлодвиг, Родерих, Аттилла... Время сделало тени этих людей прозрачными, бесплотными, а ведь когда-то... когда-то каждое из этих имен исторгало гром. Однако они вдруг бледнеют и в моих глазах, потому что я вижу новые слова: «испанские арабы», «мавританская Испания», «гренадский эмират, Альгамбра»... Таинственно, звучно, однако же, как «верблюжатники» арабы смогли пробраться к дальнему европейскому полуострову, в мир чужой культууры, зачем им это было нужно? Я долго разглядывал старинный географичсскийй атлас, вопросы не уходили, а множились.

«Надо знать больше, тогда кое-что поймешь», — сказал Иосиф. Я записался в городскую библиотеку (мне шел одиннадцатый год), там правил азербайджанец (тогда говорили «тюрок») Садыхов — недавний красноармеец, ныне с костылями и протезами вместо ног. Он аккуратно записывал названия отпускаемых мне книг, всегда был вежлив, благожелателен. Но вскоре мне стало не хватать садыховских книжных богатств, я стал оглядываться по сторонам, Тyт помогли новые знакомства, о которых надо сказать отдельно.

В мужском хоре басом пел некто Стржельбицкий:

Пусть британцев орда
Снаряжает суда.
Угрожая Руси кандалами.
— Никогда, никогда,
Никогда, никогда
Коммунары не будут рабами!

Должно быть, выражения «никогда» и «рабами» все-таки заимствованы у злокозненных англичан, ибо они поют:

Британия! Волны спеши подчинить!
Британцам вовеки рабами не быть!

Конечно, мальчиком я еще не мог дойти до такого сопоставления, и перевод был сотворен мною лишь спустя три четверти века.

Далее в памяти встает Александр Николаевич Арнольд, человек своеобразной судьбы. Когда-то блестящий офицер лейб-гвардии в Петербурге, он в 1909 году вышел в отставку, имея чин полковника, переехал в Среднюю Азию, потом на Кавказ. Теперь этот одинокий старец (две жены умерли, с третьей развелся; взрослые дети жили сами по себе), этот человек, постоянно бывший «под мухой», жил в крохотной комнатке переполненного жильцами дома. Мебели почти не было, единственным сокровищем Александра Николаевича являлся альбом с фотографиями из навеки ушедшего петербургского прошлого, достатки у полковника были весьма скромны, в основном они уходили на приобретение водки, поэтому он обедал по очереди у разных знакомых, в том числе у нас. Арнольд был красноречивым рассказчиком — восседая в гостях, сыпал анекдотами и воспоминаниями. Вероятно, речевой дар внушал ему постоянное желание выступать на сцене городского (единственного) клуба. Наш Иосиф рисовал ему афиши, а во время снектаклей превращался в суфлера. Ставились пьесы Чехова — «Медведь», Юбилей». Хлебнув перед выходом на сцену «горячительного» напитка «для храбрости», Александр Николаевич появлялся перед зрителями и гремел:

«Двенадцать женщин бросил я! Девять женщин бросили меня! Да, господа!»

Однажды он и адвокат Кегель открыли винный магазин. Товар им одолжило шакомый винодел армянин Мисак. Заведение просуществовало одну неделю, потому что оба его устроителя сами опустошили все бутылки. Так утверждали разносчики юродских новостей.

Было и Шемахе и несколько русских землемеров. Где и как они работали видеть не пришлось, но помнится, как в дневное время они появлялись в пустующем городском клубе, шумно беседовали (наша квартира находилась в соседнем помещении), потом дело доходило до песни — у кого-то из них пыл приятный баритом:

Есть в Батавии маленький дом
На окраине где-то, с окном.
И в двенадцать часдв
Китаец слуга
Снимает с дверей засов

И за тенью является тень,
И скрипит подноами ступень,
И дрожит перепуганный мрак я
От частых споров, скандалов и драк

Из-за пары потрепанных кос
С оборванцем подрался матрос.
И два тела сплелись, и над ними, дрожа,
Сверкнул огнеблеск ножа.

Дорога в жизни одна,
К смерти ведет она...

Из песен тех лег надо вспомнить и «Кирпичики», которые чуть позже передавались по только что установленному в Шемахе радио:

На окраине, где-то в городе
Я в убогой семе родилась.
Горе мыкая, лет шестнадцати
На кирпичный завод подалась.

Быдо трудно мне время первое,
Но потом,проработавши год,
За веслыйгул,за кирпичики
Полюбила я этот завод.

На заводе том Сеньку встретила,
Лишь, бывало, заслышу гудок.
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, накинув платок.

Кажду ноченьку с ним встречалися,
Где кирпич образует проход,
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

Тут пришла война буржуазная.
Огрубел, обозлился народ,
И по винтику, по кирпичику
Растащили весь наш завод...

Радиомеханик Иван Попов был, кроме того, и киномехаником. Именно он привозил из Баку ленты в круглых коробках, прокручивал их перед зрителями. В Шемахе смеркалось рано, сеансы происходили в просторном дворе, уставленном скамейками. Экраном служили сшитые простыни, навешенные на глухую стену выходившего во двор дома. В таком кинотеатре я увидел фильмы :«Девушка с коробкой», «Знак Зорро», «Абрек Заур», «Мисс Менд» и несколько других, бывших в прокате на исходе 1920 годов. «Киношник» Иван Попов, сам красиво рисовавший свои афиши, запомнился как человек с разюобразными культурными интересами; в памяти рядом с ним стоит работник Райкома партии Петр Добрыднев, единственный в Шемахе эсперантист.

Говоря о знакомствах, следует сказать о наших с Иосифом нео6ычных посещениях городской аптеки. Ходили мы туда не за лекарствами. Мы проходили в заднюю комнату и устраивали «сыгровку»,то есть играли на музыкальных инструментах пьесы по общему выбору. Иосиф с детства был неравнодушен к музыке, Сперва своими руками изготовил балалайку, потом у своего приятеля купил валявшуюся на чердаке сломанную гитару, починил ее и научил меня аккомпанировать его балалайке; по рисунку в дореволюционном журнале «Нива» смастерил скрипку, Рисунок представлял собою рекламу: «Юлий Генрих Циммерман, поставщик двора Его Величества». Наконец, сделал настольное пианино. Самостоятельно изучил ноты, играл в домашних концертах вместе со мной, либо на людях — с приятелями-музыкантами. Тут вспоминается его рассказ: однажды они музицировали па квартире последнего и заиграли гимн «Сколь славен наш Господь в Сионе». Вдруг прибежала взволнованная соседка, малозаметная в городе лама по фамилии Дружинина: «Что вы делаете, перестаньте! Это запрещенная музыка, вас могут арестовать!» (Говорили, что эта Дружинина вела отшельнический образ жизни и питалась более всего лисьим мясом).

Все музыкальные занятия брата происходили по вечерам, после напряженной дневной работы в должности главного бухгалтера отделения Госбанка. Помимо всего прочего, музыка связывала меня с Иосифом в течение всей его жизни, оборвавшейся в 1986 году. Незадолго до этого черного дня он приобрел на свои сбережения старое пианино, чтобы, приезжая к нему в отпуск, я имел возможность музицировать.

Теперь необходимо вспомнить о человеке, знакомство с которым, как и с его семьей, имело для меня особое значение.

Главный врач городской больницы, хирург Владимир Павлович Сазонов, был необыкновенен: в часы, свободные от занятий медициной, в нем сочетались фотограф и коллекционер бабочек, охотник и огородник, садовод и отчасти археолог. Знакомство мое с ним и его близкими началось с того, что одна из пяти его дочерей (были и сыновья), красавица Наташа, попросила меня дать ей почитать «Тысячу и одну ночь». Мог ли я отказать! Взамен сказок мне одолжили том Пушкина в голубом переплете и том Лермонтова в красном. Я жадно читал, новые впечатления, знания легко ложились в память. Однако сердце желало большего. И настал день, о котором я стихотворно вспомнил через двадцать пять лет на тайшетской каторге в восточной Сибири: 8 октября 1924 года, на двенадцатом году жизни, я впервые пришел в школу. Супруга Владимира Павловича Сазонова, учительница Елизавета Ивановна устроила мне вступительный экзамен: я прочитал вслух «Переправу» Аксакова, решил на доске предложенные арифметические примеры и был зачислен в «третью группу» (третий класс). Кроме него, преподавание на русском языке в Шемахе осуществлялось только в таком же единственном пятом классе.

 (Окончание следует)