Шемаха (окончание)

1924 год отмечен в моей памяти и другими событиями.

В январе умер Ленин, и и городе зазвонил громадный колокол, не подававший голоса с последних дореволюционных лег. Колокол висел над помешепнем, похожим на келью, в помещении жили конторщик Ус, его жена, два сына-подростка Петр и Павел. Колокольня была единственной уцелевшей во время Гражданской войны частью православного собора, возведенного на холме в центре Шемахи. За жилищем Уса тянулись груды камней, напоминавшие о бывших на их месте соборных стенах.

Вфеврале отец, вернувшись из Баку, где он был в командировке, подарил мне по случаю дня моего рождения три приобретенных им книги: «Фритьоф Намнссн», басни Крылова и «Как образовались горы на Земле» Рубакина.

А вскоре перед зданием казначейства запылал большой костер: сжигали деньги старого образца, тысячного и миллионного достоинства, потому что появились новые — рубли, копейки. На пятирублевках было изображено лицо рабочего с твердыми чертами, образованными постоянным трудом; на десятирублевках пестрели подписи членов коллегии народного комиссариата финансов; копейки были бумажными. Все это расценивалось как утешигельное нововведение. Теперь десяток яиц стоил 20 копеек и вспоминалось, что еще недавно за крохотную пачку таблеток сахарина, который употреблялся вместо отсутствовавшего сахара, платили 15 тысяч рублей. Жалованье сейчас давали только деньгами, и снова вставало в памяти, как однажды в Aгдаше отцу, брату Иосифу и мачехе за работу в течение месяца выдали по гри арбуза, в другой раз отвесили по несколько фунтов каштанов.

Летом 1924 года в Шемахе открылся первый государственный магазин — «кооператив». Он был одинок среди моря частных лавок. Его сразу «обчистили» ночные воры, наутро директор «кооператива» Долев горестно восседал на улице среди уцелевшей части товара (в помещении заделывали дыру, сквозь которую приникли грабители). Зато приехавший из Баку молодой, со вкусом одетый Борис Ефимович Зельдин открыл аптеку; пожалуй, это было для шемахинцев поважнее, чем долевский магазин. А вскоре предприимчивый немец Гене открыл на той же главной улице Шемахи кондитерскую, где мастерски изготовленные десятикопеечные пирожные почти всегда были моей недосягаемой мечтой.

Жизнь продолжалась.

Постепенно привыкший к школьным занятиям, я стал все нетерпеливее, внимательнее приглядываться к Шемахе. Этому способствовали живые впечатления, которых накапливалось все больше — они требовали объяснения, проникновения в глубины истории. Что и как было раньше, что из этого оставлено теперь для наших глаз и размышлений... Если не предаваться текущим делам без остатка, а вдруг замедлить шаг, остановиться, вглядеться... Если всматриваться в то, мимо чего безучастно спешат прохожие, Шемаха оправдает надежды узнать нечто новое.

Иногда в город приезжал борец Сали Сулейман. Афиши изображали его обнаженным до пояса, на теле выделялись могучие мышцы. Он будет выступать в караван-сарае. Сперва по настланным на него доскам пройдет грузовик. Потом он руками удержит две пары лошадей, рвущихся в разные стороны. Чудеса! Я глядел в афишу, и передо мной незримо проходили страницы «Тысячи и одной ночи» с описанными на них необычными деяниями героев. Запах Востока!... А вот — что это за толпа собралась в начале главной улицы, стремительно спускающейся к роднику, над которым камень с высеченной на нем армянской надписью? Толпа. Зачем? Я пробираюсь мимо знакомых и незнакомых «тюрок», вижу: меж двух высоких столбов натянут канат. Сейчас по нему пойдет человек с шестом. Захватывающее и опасное представление — достаточно мельчайшей неточности шага и... Ужасно подумать о том, что таится за этим «и». Ничто не должно отвлечь смельчака, нужна полная тишина. За этим следят два горожанина в надетых для устрашения ослушников масках: один выбрал козлиную морду, другой — бычью. Голпа зрителей как-то протолкнула меня вперед, ко мне угрожающе повернулся «бык», я испуганно попятился. К счастью, канатоходец благополучно прошел от столба до столба, бывают же такие люди! «Смелость и совершенство нужны в каждом деле. Вот быть бы похожим на этого канатоходца!» — с такой мыслью я покидал зрелище. И вновь этот запах Востока, малознакомый и волнующий: сколько тайн в каждом его дуновении! Восток... «В Рос- сии-то, в западных странах по канатам не ходят», — подумалось мне.

Приглядишься — на каждом шагу восточный ветер в этой Шемахе, неистребимый след ее давнего прошлого. На главной площади перед уцелевшей колокольней российского собора расположился караван верблюдов, животные легли, отдыхают, завтра погонщики поведут их куда то дальше. А вот в некоторых дворах появляется торговец персидскими тканями — зеленый, желтый  синий шелк рядами уложен внутри деревянного корытца,римостившегося на голове продавца, перед прекрасными покупательпицами корытце быстро спускается с головы, ткани расхваливаются. Увы, зайти можно не в каждый двор: за слепыми, без единого окна уличными стенами домов мужья оберегают своих красавиц от всяких искушений. Вздохнув, человек с корытцем ищет новые места сбыта своего товара. Но что это за глубокие шрамы, пересекающие его лоб? Опытный глаз узнает: продавец тканей — мусульманин-шиит, поэтому не раз он ударял себя по лбу лезвием кинжала в знак скорби по внуку пророка Мухаммада — имаму Хусейну, убитому в седьмом веке. Мне уже не раз доводилось видеть шествия таких скорбящих, их возгласы «шах Хусейн!», «вайх Хусейн!», «герой Хусейн!», «горе, Хусейн!» долго стояли в ушах.

Разраставшееся любопытство по отношению к разным сторонам восточной жизни имело своим следствием то, что во время школьных каникул я стал прогуливаться все дальше от центра Шемахи. Брат Иосиф уже не бывал моим спутником: Восток его особо не занимал, в свободные от работы часы он «болел» техникой, задумываясь, «как это устроено, как тут работа одной частички, пружины, колесика зависит от другой такой же крохотки?» Он стал выписывать журналы «За рулем», «Знание — сила», «Хочу все знать», « Техника и жизнь»; для глухого хирурга он в будущем починит сложный немецкий слуховой прибор — никто другой в Шемахе не смог это сделать. Этими же золотыми руками Иосиф изготовил ряд музыкальных инструментов. Наконец, папа купил по случаю, за 42 рубля, скрипку Амати. Иосиф был безмерно счастлив — такое определение, пожалуй, даже слишком скромно.

В основе нашего юного неравнодушия к музыке была не только мамина кровь, струившаяся у нас в жилах. Знакомая, некто Анна Васильевна Мирзоева, переезжая в Баку, оставила нам на временное хранение старинный i раммофон с «допотопными» пластинками. Так мы впервые услышали «Аиду» п «Кармен», «Графа Люксембурга», далее шли «Пиковая дама» и «Времена года» Чайковского, вальсы Штрауса, «Интродукция и рондо каприччиозо» Сен Санса. Иостро хотелось творить подобное…

Мои путешествия сперва открыли мне географическую природу Шемахи: она расположена значительно выше Баку, на широко простертом спуске от скалистой горы Лютры к узкой извилистой речке Завалова-чай. Соответственно, город состоит из верхней и нижней частей.

На улицах верхней части стояли здании юсударствеппых учреждений, теснились частные лавки.  Здесь находились и дома, в которых наша семья последовательно снимала комнаты. Однажды пришлось жить в полицейском участке,дверь нашего жилища находилась как раз напротив арестантской камеры, узников ежедневно выпускали в общий двор на прогулку, двое из них (как говорили, приговоренные к смертной казни) были в кандалах. В другое время арестантская камера имела всего двух обитательниц — это были женщины, подравшиеся на базаре.

Нижняя часть города начиналась от южных ворот городской больницы, где наш отец одно время работал заведующим хозяйством. За воротами открывался вид на неширокую каменистую улицу, стремившуюся вниз. Я осторожно спускался. Вот справа замурованный вход. Это могила некоего почитаемого старца, в Шемахе она не одна. Слово «пир», означающее по-персидски именно такого старца, азербайджанцы произносят вполголоса, со страхом и преклонением перед памятью обозначаемого им святого.

А вот ниже по улице, с левой стороны, вход в широкий пустынный двор, поросший травой. Тут стоят осыпавшиеся стены разрушенной мечети. На месте бывшего пола — бурьян и чертополох, другие сорные травы. Но в углу двора заметho полуподвальное помещение с навязанными на решетку окна поминальными лоскутами — в помещении схоронен еще один святой человек; на могильной плите светится неяркий огонек небольшой керосиновой лампы.

Дальнейшие шаги выводили меня на параллельную улицу, и тут,сразу открывался вид на пролегавший далеко внизу караванный путь. На нем прямо перед глазами — Джума (Соборная, то есть Пятничная) мечеть с пересохшим бассейном для омовения, новыми властями превращенная в зериохранилище. Далее по пятницам — в Шемахе это выходной день — кипит жизнью «нижний базар», как выражаются горожане. Теперь часть лавок переехала в верхний город (говорят, что там слабее ощущаются подземные толчки, посещающие Шемаху); и пришло некоторое запустение. Но за бывшими лавками встает еще одно святилище — мечеть Сары Топрак (Желтая земля). Она еще втихомолку действует, но кажется, городские власти решили разместить в ней тюрьму.

…Узорный минарет оставался позади, я выходил за город. Вот они:— древние тутовые (шелковичные) сады, где ягоды — лакомство для людей, а листья — для червя-шелкопряда. Меж садов струится речка шириной в пару метров, глубиной в полметра. Искусственное разведение шелкопряда составляло в средние века одно из главных занятий местных кителей, шемаханский (таламанский) шелк высоко ценился в Италии.

Иду дальше. В стороне от садов — мусульманское кладбище. Вертикально егтоящис и наклонные плиты густо покрыты надписями. Что в этих надписях? И не знал ни одной арабской буквы. Как эти буквы вьются, сплетаютя, образуя художественное кружево! Прекрасно это, не оторвать глаз. Однако мысль важнее красоты. Она творит красоту, а красота лишь отображает мысль.

По мостику перехожу на другой берег речки. От воды круто вздымается гора. Узкая  тропинка, впадающая в широкую дорогу, выводит меня наверх. Снова кладбище, но здесь, кроме обычных могил, склепы, мавзолеи, группы памятников, собранных за высокими стенами без кровли. И вновь надписи, выполненные прекрасным, как музыка, таинетвенныым, как вечность, арабским письмом.

… Люди умерли, они молчат. Буквы бессмертны, поэтому они говорили, говорят и будут говорить людям о людях.  Арабские буквы поведали нам о Шехерезаде и ее чудесных повествованиях в течение тысяи и одной ночи, но ведь это — первые струйки, исток великой реки арабской письменности, которую мне предстоит узнать, чтобы точно представить себе историю загадочного народа, создавшего эту письменность.

Справлюсь ли? Можно ли когда-нибудь овладеть всеми тайнами арабистики? Или хотя бы вплотную приблизиться к этому? Можно ли? В одиночестве, среди усыпальниц старого кладбища, спрашиваю себя, тревожусь большим сомнением.

Нужно — значит можно.

Вот оно, дело, которому стоит посвятить жизнь. Да. Не придется, кончая школу, мучить себя вопросом: кем стать? Слышно, к Шемахе прилегают еще два мусульманских кладбища. Надо там побывать…

* * *

IS декабря 1928 года умер наш отец. Работал бухгалтером страховой кассы, тяжело заболел на службе (заведующий Ермизин открыл настежь форточку, папа простудился). Два фельдшера — Ахмедбеков и Георгий Маркович Жгенти усугубили течение болезни. Папу схоронили в пятницу 20 декабря, за четыре дня до его 55-летия.

Отец был верующим. Ксендза для заупокойной молитвы в Шемахе не нашлось, Иосиф пригласил армянского священника. Потом заказал и по­ставил на могиле памятник с надписью, которую сам составил.

Прошло некоторое время... и городские власти сняли с единственного русского кладбища все памятники, вывезли их в неизвестное место, якобы для постройки какого-то водопровода (между тем, в Шемахе из фонтанных труб днем и ночью бежала хрустальная горная вода). Опустошенное от па­мятных знаков место упокоения превратили в пастбище для скота, потом отдали переселенцам — азербайджанским крестьянам под застройку. Новые шемахинцы рыли землю под фундаменты, выбрасывали на поверхность кости и черепа, мальчишки играли черепами в футбол.

Безумная жестокость. Или жестокое безумие… 

* * * 

Мне шел семнадцатый год, я заканчивал седьмой класс. Настала пора «определяться», приступать к приобретению знаний, которые дадут устойчивое место под небом жизни. Где можно отыскать арабистический техникум?

Нигде, потому что таких нет. Я тщательно просматривал газету «Бакинский рабочий» номер за номером. Нет, арабистику «не держим». «Техника в период реконструкции решает все». Мой товарищ Лев Опара собрался поступать в техникум нефтяного машиностроения, но это в Баку, я тоже туда: надо уже искать заработок на жизнь, а там видно будет.

Но гут брата Иосифа перевели по службе в другой город, и он прислал мне в Баку телеграмму: «Возвращайся, на три дома жить нельзя». Мачеха оставалась в Шемахе с тремя детьми от нашего отца, Иосиф им помогал своим заработком. Выхода не было, я вернулся.

Пройден восьмой класс шемахинской школы, на стене школьного здания появилось объявление: «Начинается прием в АСХИ (Азербайджанский сельскохозяйственный институт). Мачеха рада: «Если уж не пришлось быть инженером, станешь агрономом, тоже хорошо. Языки? О них надо забыть, никому эта мертвечина сейчас не нужна». Снова Баку и — объявление на дверях института: «Принимаются только лица тюркской (азербайджанской) национальности». Очень это мне кстати. Новое возвращение в Шемаху.

11ройден девятый, последний класс. Школа (девятилетка, бывшая «первая ступень» плюс «вторая ступень») закончена, отступать больше некуда…