Москва и Ленинград

— Халил, — говорю приятелю-азербайджанцу — послушай меня: давай поедем учиться в институт по арабскому языку!

—  В институт? Куда?

—  Ну, вероятно, в Москву.

В Москву? Далеко... Как там и что будет — неизвестно. Однако... ведь мы вдвоем, это будет легче, давай попробуем.

В отличие от меня, Халил Рагимов окончил шкоду с преподаванием на азербайджанском, и мы общаемся на его родном языке. Он тоже любит книги, пишет стихи пока стенгазетные, но в будущем — кто знает?

13 августа 1931 года мы выехали в Баку, остановились у знакомых нашей семьи. Начались ежедневные хождения в Комиссариат по просвещению, куда мы подали заявления с просьбой послать нас учиться арабскому языку. Два провинциальные юнца казались чиновникам назойливыми мухами, от нас решили красиво избавиться. 9 сентября нам вручили направления в Ленинградский Восточный Институт.

«Какая радость, Халил, наконец-то!». Он счастливо улыбался.

14 сентября, добравшись до Ленинграда, мы разыскали Максимилиановский переулок, а в нем — Восточный Институт. Но нам в институтской канцелярии сказали: «Мальчики, тут комвуз. Принимаются лишь коммунисты с партийным стажем от пяти лет по путевкам обкомов или ЦК нацкомпартий. Вам-то здесь делать нечего».

Халил вернулся в Азербайджан. Он поступил в Бакинский педагогический институт, а по окончании преподавал студентам шемахинского техникума. Я задержался в Москве.

Небо древней и новейшей русской столицы приютило под собой улицу Герцена, прежде Большую Никитскую. Здесь в одной из коммунальных квар тир занимала комнату Вера Моисеевна Дубнер. С ней рядом в этой же ком нате проживали ее мать Клара Соломоновна Копелевич, дочь Майя, пле мянница Фаня, сын Юрий. В единственной для всей семьи комнате на шлось место и для меня, после того как такое место появилось в сострадательном сердце ее хозяйки.

Вера Моисеевна была женой старшего сына моих родителей Станислава, находившегося в те дни за границей. Однажды летом она приехала в Шемаху и уговаривала Иосифа, моего брата, переехать в Москву, чтобы получить высшее инженерное образование, обещая свое содействие в устройстве на ученье. Из Иосифа мог бы получиться блестящий инженер, однако он вежливо от казался, и это объяснялось не только скромностью, выделявшей его среди многих (к тому же у него за плечами было лишь незаконченное реальное училище), но и тем, что он помогал мачехе «поднимать» детей, оставленных покойным отцом. Теперь Вера Моисеевна решила содействовать мне.

— Языки? — переспросила она при первом же разговоре, высоко подняв брови. — Дорогой мой, это допотопно. Сейчас нужны инженеры, они хорошо зарабатывают. Ты меня понял?

Возражать было трудно: я жил под ее кровом, стесняя их семью, мне следовало выходить на самостоятельную дорогу. Пересилив себя, я поехал с Верой Моисеевной в избранные ею места — в институты, куда «рвались» многие, и всюду, уступая ходатайствам «жены Станислава Антоновича», меня зачисляли. Но ни в одну из этих прославленных «сокровищниц советской науки» я повторно не поехал. Судорожно сунулся в «Институт востоковедения имени Нариманова» — вновь комвуз, опять конфуз. В Ленинграде — имени Енукидзе, в Москве — Нариманова, и все не для меня. Был даже в представительстве Закавказской Федерации на приеме у некоего Бзиавы — все впустую.

Наконец, браг Веры Моисеевны, государственный чиновник, доброжелательный Петр Моисеевич отвез меня в Горный институт. Учебный год уже  начался, но и тут меня приняли. Да еще дали стипендию в 55 рублей и место п общежитии возле Кремля. Только учись! Но «не в коня был корм», я томился, слыша рассуждения про «вторую производную игрек по икс дифференциал икс», упорно силясь запомнить имена создателей математических учебников: Гренвиля, Лузина, Цубербиллера, внимая речам трех преподаватeлей  военных дисциплин (артиллерия, тактика, топография), думая о том, что мне уготовано стать инженером по технике шахтной безопасности. Со-ученики меня тоже не привлекали. По именам я их не знал, фамилии отложились в памяти, но приводить их не стоит: они чужды памяти сердца.

И феврале 1932 года закончился «теоретический отрезок», и наша учебная группа оказалась на практике в Донбассе. Неподалеку от шахты «Ирмино- Центральная», где взмыл к своей славе Стаханов, находилась шахта «Ирми но 4/2 бис», тут предстояло работать. Ежедневный ранний подъем, быстрый завтрaк, переодевание в «трудовую одежду», обретение старомодной «лампы Дэви» и обушка. Спуск в клети на глубину 605 метров, проход по квершлагу,, штреку к забою. Долби угольный пласт, следи, чтобы «лампа Дэви» не накренилась, нс погасла, а то можно оказаться в вечной тьме во чреве земли. Однажды гак и произошло, и сам не помню, как смог выбраться к ламповщице, которая ходит по штреку, меняя погасшие лампы на светящиеся.

И настал день из дней, никогда его не забыть. Молча, сосредоточенно, в полном одиночестве, я на своем участке «долбал уголек», и вдруг меня пронзила мысль: «Марр! Надо написать Марру!»

Об академике Марре — творце «яфетической теории», о его «бакинском курсе лекций» я знал еще школьником: о нем писали в газетах, которые я постоянно читал. Но только сейчас, работая глубоко под землей, совсем, казалось бы, в неподходящей обстановке — бывает же так! — вдруг подумалось: «Выхода пег. Я не знаю ни одного места, где простой подросток может изучать восточные языки. Но уж, конечно, академик Марр о таких местах знает и посоветует,куда поступить...»

Кончилось дело тем, что до окончания практики я вернулся в Москву. Узнал на Центральном телеграфе адрес Марра. В основанный им Институт языка и мышления Академии наук ушло мое горячее послание. И — пришел ответ. По поручению академика Н.Я. Марра ученый секретарь института Л.Г. Башинджагян сообщал, что мне следует получить образование «например, в Ленинградском историко-лингвистическом институте» (адрес). Это письмо стоит перед глазами и ныне, спустя семьдесят лет, хотя после моего ареста в 1938  году оно пропало.

Все решилось. Я покинул Горный институт и 14 июля 1932 года переслал  свои документы в Ленинград. Сообщения о зачислении не было, «на страх и риск» я поехал в Историко-лингвистический институт  и... и нашел свое имя и списке принятых.

Так начался востоковедный путь, прошедший через всю мою жизнь. У первых моих шагов на этом нуги всегда видится Николай Яковлевич Марр, который ранее других своих собратьев по науке сердцем услышал мой внутренний голос, поверил в мою искренность.

И мне всегда стыдно за «советских ученых», которые «осудили» Марра в ходе своей «дискуссии» по языкознанию, поднятой Арнольдом Чипкобаивой, но развязанной  Сталиным. И горестно за  Льва Успенского, сообщившего об этом своим читателям безо всякого стыда. И больно, что русские ученые лица не знают: в науке полагается не осуждать, а обсуждать, поскольку исследователь не убивает, а ищет истину…

Источник:  Т.А. Шумовский. Беседы с памятью —  Санкт-Петербург.: Издательство  Европейский дом, 2022.