"Хватит Волькера!"

Мы сидели за длинным столом в доме Волькеров в Простеёве[1]. Напротив меня уселась молодая девушка, которую мать Иржи Волькера нарядила в закрытое траурное платье из черного крепа с черным кружевом. Когда брат Иржи шел рядом с девушкой за гробом, ее лицо закрывала густая вуаль, и только за столом мы смогли увидеть заплаканные глаза последней любви Волькера.

Это было сразу же после похорон. Отзвучали похоронные речи, и Мария Майерова[2] бросила на осторожно опускаемый в могилу гроб веточку лавра. Озябшие и молчаливые, отправились мы в обратный путь. Близилась холодная ночь. На ганацких[3] полях лежал снег.

Могила осталась позади, а впереди нас ждала целая долгая жизнь. У ворот мы хотели попрощаться и поспешить на вечерний поезд. Но пани Волькерова на это не согласилась и пригласила всех к себе домой, откуда похоронная процессия вышла час назад.

Волькер – это не первая трагическая поэтическая судьба в нашей современной  литературе. Сто лет назад умер юный Маха, а за ним – Богдан Елинек. Почти в каждом поколении был кто-то, кто оставлял свои труды едва начатыми. Позднее других скончался Кароль Главачек и, наконец, Иржи Волькер. Ортену тогда было всего пять лет. Природа, предоставив им так мало времени, одарила их зато большой творческой силой. Возможно, это лишь предположение, но нам так хотелось, чтобы это было правдой. Тем более, что в награду их всех после смерти полюбили. А Волькера читатели любили еще при жизни.

Я точно не помню, сколько нас было у Волькеров. Двенадцать или, может быть, пятнадцать человек.

Рядом с заплаканной девушкой сидел Константин Библ, молодой человек с приятной внешностью и очаровательными глазами. Вместе с Пишей он был одним из ближайших друзей Волькера. Он ежеминутно галантно оборачивался к молоденькой невесте в трауре.

Ни для кого не было секретом, что большинство из бесчисленного множества женщин, вращавшихся в наших кругах, смотрело на моложавое лицо Библа с удовольствием. И Библ с удвольствием принимал их взгляды и отвечал им взаимностью.

Иржи Волькер, вероятно, встретил эту девушку попросту в простеёвской школе танцев, а более серьёзное сближение произошло лишь во время студенческой вечеринки в январе 1923 года, за год до его смерти. Свидетельством этого события стало стихотворение «Счастливой девчонке». написанное два месяца спустя.

Перед ужином отец Иржи пригласил нас с Горой[4] в свою комнату и показал бухгалтерскую книгу, какую можно увидеть в банках. Она была переплетена в зеленую ткань с более темными полосками, а на обложке красовалась каллиграфическая надпись: «Болезнь Иржи». Он открыл ее и стал показывать зафиксированные в ней суммы, которые он потратил на лекарства, на лечение в санатории в Татранской Полянке, на похороны. Пан Волькер был директором небольшой сберегательной кассы. Когда хозяйка пригласила нас на ужин, мы с облегчением оказались вне досягаемости печальных цифр.

За столом сидели еще гости из Брно: Лев Блатный и Далибор Чалупока. Блатный страдал той же болезнью, что и Волькер, и умер, бедняга. несколько лет спустя. Были и профессора Волькера – Каменарж и Доукоупил, а также несколько бывших друзей из местной средней школы.

Имя профессора Доукоупила иногда упоминается в связи с членством Волькера в Коммунистической партии, и обычно подчеркивается его влияние на молодого поэта. Это было не совсем так. С этой точки зрения дружба Волькера со Зденеком Калистой, с которым поэт в годы учебы делил скромную комнату в Смихове, оказала на него гораздо большее влияние. Правда, пани Волькерова отрицала существование такого влияния, но она была неправа. Поначалу Волькер принадлежал к самому молодому поколению национал-демократической партии, членом которой был также его отец. И именно Калиста привел такого темпераментного, но в то же время серьезного студента к левому политическому движению, познакомив его с молодежью из окружения профессора Неедлы[5]. Так что, несомненно, он оказал влияние и на мальчишескую атмосферу первой книги Волькера. Только позднее, когда он познакомился с Горой и теми, кто его посещал, в поэзии Волькера зазвучала революционная нота, которая вскоре стала его собственной.

Я был свидетелем того, как Гора советовал Волькеру воздержаться от изысканных хороводов с Господом Богом. Впрочем, это касалось также и меня, так как я не сумел избавиться от библейско-религиозного багажа образотворения, пытаясь примирить рабочие кулаки. с одной стороны, и Ленина с ангельскими крыльями – с другой.

Во время ужина хозяйка внезапно потребовала минутного внимания и начала рассказывать о своем сыне с трогательной грацией. О его мягком послушании, о привязанности, которую тот проявлял к ней не только в детстве, но и будучи уже молодым человеком. У него не было от нее секретов. Он прочитывал ей свои первые литературные образцы, рассказывал о своей студенческой деятельности.  Также о своих ухаживаниях и успехах у простеёвских девушек. Ко всему, что касается Иржи, пани Волькерова относилась  с неизменным дружеским интересом. Затем она выразила сожаление, что в Праге ее сын вел цыганский и сумбурный образ жизни, из-за чего заразился болезнью, которая его и сгубила. Тут она выразительно поглядела на меня.

Хотя после стольких лет в этом, пожалуй, нет необходимости, все же я должен заявить, что если и есть что-то, чего я терпеть не могу, так это так называемая богема. Я никогда не пытался вести связанный с этим образ жизни.

На самом деле мы с Волькером только один раз посидели вместе в дрянном и грустном баре на краю Смихова. Его название было многозначительным: «Финал». В этом прибежище Иржи написал одно из самых слабых своих стихотворений. Поэта, если мы не встречались у Тейге[6], где он позже жил, я видел почти исключительно в кафе. Но даже и эти встречи не бывали чересчур частыми. Впрочем. вскоре после смерти Иржи нас освободили от всех подозрений. От туберкулеза умер и брат Иржи. И даже, как я позднее узнал – их бабушка и дедушка.

Судя по всему, это была семейная болезнь, течение которой Волькер только ускорил своим образом жизни. Жил он довольно скромно. Денег у него было мало, и большую их часть он тратил на книги. Его отец был суровым человеком.

…Наконец, пани Волькерова повернулась к скорбящей девушке. Она остановила взгляд на ее грустном лице и торжественным голосом потребовала, чтобы в память об Иржи и его привязанности к ней та оставила бы светскую жизнь и ушла в монастырь.

В этот момент на лице Библа появилась мимолетная улыбка. Не знаю, о чем тогда подумала девушка, но сегодня у нее уже есть взрослые дети и, видимо, она была счастлива в жизни.

По дороге на вокзал Костя рассказал мне, что в тот момент, когда пани Волькерова отправляла девушку в монастырь, он держал ее за коленку…

В том же году, что и Волькер, в Париже умер Анатоль Франс. Он был вездесущим не только в Париже, но и во всей стране. Франция, имя которой он взял себе в качестве фамилии, устроила для своего барда похороны, которые, по мнению официальных кругов, тот заслужил. Со всей помпой. С длинной процессией блестящих цилиндров и военных в новой униформе. Французы это умеют! Парижские художники-сюрреалисты, однако, напечатали по этому случаю листовки с таким вот лозунгом:

II faut tuer le cadavre^[7]

И на полном серьезе раздавали их участникам похорон.

Таким образом они отплатили писателю за его грубое отношение к их движению. А еще – и, пожалуй, самое главное – они категорически отказались снимать шляпы и кланяться официально возвеличенной особе Франса.

Почему я говорю об этом?

После смерти Волькера популярность его стихов стала быстро расти. Не только среди молодых коммунистов, принявших у поэта его революционное завещание. Все потянулись к нему. Да, даже отвергавшие и не любившие его политические круги. Его стихи нашли отклик в совершенно неожиданных для меня местах. Эту популярность раскручивала не только сама поэзия Волькера, актуальная по своим мыслям и, по счастью, весьма коммуникативная. Легенда о преждевременной, трагической смерти многообещающего молодого поэта также сыграла немалую роль. И подумать только: что умершие в своих поэтических завещаниях почти всегда уверяли нас, что после их смерти ничего не произойдет и не изменится, что лишь немногие сердца при этом задрожат!

Книги Волькера стали издаваться одна за другой. Готовилось полное собрание его сочинений. Публиковалось все: первые поэтические упражнения, ранние студенческие стихи и публикации в журналах – все, что было возможно.

В ряде небольших библиофильских изданий, таких как «Стихи в прозе», «Клития» и «Дети», в стихотворениях, которые были как бы остановкой на пути к «Трудному времени» — в издательстве Петра были изданы также «Записки времен болезни» и «Письма к мисс К.», которые Волькер отправлял своей последней любови. Все тексты были переписаны каллиграфическим почерком. Кирилл Боуда нарисовал портрет поэта, а пани Волькерова сочинила предисловие. Книга была издана в одном экземпляре! Однако через некоторое время пани Волькерова, одолжив этот уникальный том у издателя, вырвала из него свое предисловие. До этого она поссорилась с издателем, но я не думаю, что это было единственной причиной такого важного шага.

Короче говоря, всё общество было уже сыто по горло культом поэзии Волькера, но его конъюнктура продолжала расти.

Можно было бы только радоваться славе нашего несчастного друга, если бы в этом культе не было чего-то старомодного, чего-то такого, что нас непреодолимо раздражало и что просто мешало нам в тот период, когда мы стали достаточно зрелыми, чтобы говорить собственным голосом. И, конечно, нас не устраивало существование в тени поэзии Волькера.

Мы пытались влиться в современную европейскую поэзию под лозунгом Аполлинера. Многие из наших критиков отмечали, что Волькер отвернулся от этого образца в пользу традиции Яромира Карела Эрбена.

Поэзия Эрбена мало что нам говорила в те годы, зато Аполлинера мы обожали, к тому же вместе с Незвалом, вернее – в особенности вместе с Карелом Тейге мы только что изобрели поэтизм, – поэзию хорошего настроения и приятного провождения жизни.

И не только мы, самые молодые, но даже Гора, magnus parens [8] послевоенной поэзии, начал постепенно отходить от произведений пролетарско-революционного духа к «стране души», чтобы сделаться автором двух или трех прекрасных книг стихов.

После жарких дебатов мы в итоге объединились ради общего дела: акции под четким лозунгом – «Хватит Волькера!» Истины ради я должен сказать, что Незвал был не в восторге от этого, но в конечном итоге не протестовал. Так как в то время у нас не было никакого  журнала, мы немедленно связались с Черником, который редактировал в Брно ежемесячный журнал «Полоса» – местное ответвление «Девясила». В ближайшем выпуске «Полосы» под указанным лозунгом появился короткий и не самый счастливый комментарий. Поднялся шум. Вскоре, кажется, в журнале «Письма", посвященном критике и искусству, появилось заявление нескольких авторов, не входящих в «Девясил». Среди них был и Вилем Завада.  Насколько я помню, все последующие контратаки защитников Волькера сосредоточилась на Заваде. Ему же приписывалось и авторство скандального лозунга. Незаслуженно. Это я его придумал. Старая история!

Культ Волькера, конечно, продолжал развиваться, но это нас больше не беспокоило. потому что, по крайней мере в нашем собственном разумении, мы сами открыли себе дорогу. А поколение авангарда, о котором сегодня молодые люди говорят, как о легенде, вскоре добилось успехов во всех областях: в изобразительном искусстве и музыке, а особенно – в архитектуре и поэзии.

Если для целей истории это поколение должно быть каким-то образом названо, то, на мой взгляд, – поверьте мне, – самым подходящим именем было бы «поколение Тейге».

Возможно, в этот момент вы услышите тихий вздох, однако не обращайте на него внимания. Это я вздохнул про себя, вспоминая красоту прошедших лет, когда мы были счастливы, даже не подозревая об этом.

Сегодня мы это уже знаем.