Девушка, читающая письмо

Бабушка привезла из Дрездена красивые ткани для платьев и подобранные к ним с большим вкусом дополнения, а дедушка – множество книг и репродукций. Одна из них – «Девушка, читающая письмо» – висела над моей кроваткой, когда мне было пять, шесть, семь лет. Я училась по ней выбору цветов, композиции, строгой красоте, простоте, изображению света, плененного в свинцовых перегородках окна. Девушка была некрасива, впрочем, как и все героини картин Вермеера: рыжая с красноватой кожей; чепец над слишком высоким лбом, фигура скрыта под богатым платьем. Но не красота моделей волновала Вермеера – быть может, он просто не знал красивых женщин? – а красота мира. Все внутри помещения освещал мерцающий луч солнца из открытого окна. Он преломлялся на узорчатом ковре, покрывающем  стол, на блюде с яблоками, в косых складках драпировки. Болея, я часами считала оттенки желтого, зеленого и лазури, непостижимо переходивших один в другой, чтобы погаснуть во мраке правого угла картины.

Потом мы переехали в город, и у меня уже не было своего Вермеера и его яблок, освещенных вечерним солнцем. Спустя много лет я заново открыла его в Дрездене с пронзительным ощущением, возникающим от избытка восхищения. Я ходила по залам, оставаясь равнодушной к великолепным пиршествам и помпезным портретам в поисках девушки с письмом. Она по-прежнему стояла у окна, полная спокойствия. Непорочно зачатая из тысяч мазков кисти, красок на палитре, пигментов, растертых в ступке с маслом, белком и другими компонентами, тайну которых знал лишь мастер – нерожденная, но бессмертная.

Между временем, когда я просыпалась под репродукцией, висящей над моей кроваткой, и посещением Дрезденской галереи, прошла целая эпоха, наступил конец нашего света.

Но прежде, чем протрубили ангелы1, я познакомилась с седым стариком, который не любил никого, и которого тоже никто не любил. Друг за другом его покинули жена, сыновья, дочь, прислуга, он остался один и, казалось, только об этом и мечтал. Наконец он мог натешиться своими сокровищами, оберегаемыми от людских глаз, как скупец из комедии – мешочком золота.  Не знаю, почему он доверился моему отцу – может, признал в нем человека, достойного дружбы? Так или иначе, однажды отец принес мне немецкий альбом с великолепными репродукциями Вермеера. Нет, старик его не подарил, а лишь одолжил на время. Но обещал давать и другие альбомы.

Я никогда не забуду его огромную, мрачную квартиру, заполненную старой мебелью, дивным фарфором, серебром, картинами, коврами и книгами. В чудовищном беспорядке в ней теснились и валялись  запыленные произведения искусства, достойные находиться в собрании лучших музеев. Я видела, что в старике боролись два противоположных чувства – ему хотелось показать нам самые ценные вещи, к которым он, кажется, впервые допустил кого-то чужого, но в то же время каждое наше прикосновение к корешку книги, серебряному кубку или слишком долгое созерцание картины причиняло ему почти физическую боль. Комнаты были погружены в темноту, в квартире не было электричества – старик боялся впустить в дом монтеров,  – а свет керосиновой лампы вырывал из мрака лишь фрагменты полотен, шелковых покрывал, сияние серебра и блеск китайского фарфора.

Его конспирация и произнесенная шепотом настоятельная просьба никому не рассказывать о коллекции, ни к чему не привели: дом, в котором он жил, немцы включили в территорию гетто, и ему пришлось покинуть свою квартиру в течение двух часов. Изумленные соседи, а через несколько часов и заинтересовавшиеся сенсацией немцы наблюдали за процессией конных подвод, пожарных машин и мебельных телег, до верха набитых произведениями искусства, старинными секретерами, шкафами, стульями и огромной библиотекой. К радости коллекционера они не создавали ему никаких препятствий, напротив – предоставили транспорт и выделили квартиру большей площади. А через несколько недель, когда все уже стояло на новом месте, они lege artis2 просто реквизировали коллекцию, как военный трофей.

После ухода немецких чиновников мальчик, приносивший старику молоко и хлеб, нашел его мертвым.

Прежде чем покончить с собой, старик сделал нечто для себя необычное: отнес соседям пакет с карточкой, на которой был указан адресат. Я получила его на следующий день  –  это был альбом Вермеера с великолепной репродукцией «Девушки, читающей письмо».

 Эпитафия моему дяде

На лестнице я встретила женщину столь необычайной красоты, какую только можно себе представить: все в ней – волосы, радужная оболочка и белки глаз и даже кожа – светилось разными оттенками голубого: от матовой бледности лица до синего сияния волос.

Вѝся, которой я об этом сказала, спокойно отнеслась к моим восторгам. Эта прекрасная дама живет внизу, она жена шефа дипломатического протокола пана Купща. Меня ужасно рассмешила эта фамилия, но тетка Ади сделала мне замечание и сказала, что это приличная литовская фамилия, весьма и весьма достойная – это слово, ею произнесенное, обрывало дискуссию и ставило меня, провинциальную девчушку, ни о чем не имеющую представления, на место. Но Вѝся надо мной сжалилась и в тот же день отвела меня к прекрасной соседке.

С тех пор прошло более тридцати лет, но я не забуду своего изумления и сковывающего восторга: мы втроем шли по длинному коридору с готическими сводами, потом через анфиладу низких комнат, а со стен на нас смотрела хозяйка дома, повторенная многократно, более десяти или пятнадцати раз – уже не помню: лазурная, голубая, сапфировая, синяя и темно-синяя. Таким было мое первое знакомство с творчеством Виткация,  очевидно столь же сильно восхищенного ее голубой красотой.

Дядя жил на втором этаже в этом же крыле дома. В его паршивой квартирке были такие низкие потолки, что я с легкостью могла до них дотронуться. Окна небольшие, стены толстые, словом, квартира не особенно светлая и очень неудобная, поскольку две небольшие комнаты были заставлены невероятным количеством мебели, а стены увешаны картинами. Но и должность, которую дядя занимал, была очень скромной, незавидной, официально она называлась так – хранитель Королевского замка, директор музейных коллекций. Сегодня даже трудно себе представить, сколь мало ценились в довоенное время люди с такими неопределенными профессиями, как искусствовед, художник, музыкант (трудно было прожить чистым искусством и сложно было устроиться на работу с таким подозрительным образованием – Яся, дочь дяди, окончив факультет истории искусства, работала на почте). В этой душной и тесной квартире, – единственным плюсом которой, впрочем, весьма сомнительным, было ее роскошное расположение в Королевском замке, – меня приняли  по просьбе кузины дяди, то есть моей матери, когда я приехала в столицу учиться. Дядя Казя был ближайшим нашим варшавским родственником, поэтому сообразно с тогдашними порядками должен был позаботиться о провинциальной родственнице хотя бы в первые месяцы ее пребывания в большом свете.

Провинциалка привыкла к просторным комнатам, в которых не было ничего, кроме необходимой мебели, книг и ценных ковров – это все, что уцелело у нас во время войны. Той, первой, разумеется. Зато у дяди Брокля стены от потолка до пола были завешаны неоконченными картинами его свойственника Войцеха Коссака3, гобеленами, набросками Ноаковского4, между окнами – латунные бра, на полках среди старопечатных книг стояли оловянные и медные чаши, гуцульская керамика, венецианское стекло, вазы Бернара Палисси, на коврах мануфактуры Конецпольских скрещивались сабли, а помимо этого здесь можно было увидеть персидский изразец или турецкий кинжал – и все это нужно было вытирать, чистить, выбивать, снимать со стен и вешать на место. Не знаю, как тетка с помощью послушной Ануси умудрялась с этим справляться, однако, в этой квартире никогда не было и следа пыли. Видно, все благодаря любви.

Дядя Казя, небольшой, в то время уже седеющий мужчина с чудесными серыми глазами и обаятельной улыбкой, в свое время поразил и огорчил семью тем, что привез из какой-то заграничной поездки невесту. Его выбор признали несомненным мезальянсом: во-первых, невеста была немкой, а во-вторых, сама зарабатывала на жизнь, держа пансион – эмансипация в те времена не приветствовалась. Но дядя проявил характер. Всегда несмелый и молчаливый, он не стал вдаваться в дискуссии, а просто женился, поставив семью перед свершившимся фактом.

Тетя Ади была красавицей, ростом чуть выше дяди, фигуре ее могла бы позавидовать любая модель, а в приданое она принесла, помимо хозяйственности и огромного кулинарного таланта,  – любовь, превышающую все, что об этом знает жизнь и говорит литература. Уже в первые недели супружества она заявила, страшно коверкая польский язык, что последует за мужем везде, даже в Сибирь. Она словно в воду глядела – через несколько лет наступил 1914 год, и царское правительство постановило, что гражданин по фамилии Брокль, да еще женатый на немке будет лучше себя чувствовать в Сибири, а не в Подолье. Тетка, не мешкая ни секунды, собрала двух маленьких дочек и невзирая на трескучие морозы села в кибитку, чтобы быть рядом с мужем в ссылке. Впрочем, девочкам Сибирь не повредила. Ростом и фигурой они пошли в мать, а от отца унаследовали сияющие серые глаза и мягкость движений. А теперь чахли: несчастная хрупкая Яся с искусствоведческим дипломом – в окошке на почте, а Вѝся – в больничной кассе. Тетка о них заботилась, но боготворила она Казя. В доме все вертелось вокруг дяди, однако это была не взаимная привязанность двух стареющих людей, которых связывало прошлое, уважение и дружба, а неувядающая любовь. Ее чувства были свежи, как у девушки, у которой замирает сердце, когда на нее смотрит любимый. Ежедневный ритуал, состоящий из намазывания булочек, наливания кофе, поправления салфетки, придвигания стула к столу… Еще одно трогательное движение руки в сторону блюдечка с вареньем. Еще один взгляд, в котором есть все: и любовь женщины к  мужчине, и гордость, и заботливая чуткость к ребенку, и беспокойство – все ли так, как должно быть. Иногда мне казалось, что это почитание немного его утомляет или смущает, но он ни разу не дал ей этого почувствовать. На пожатие руки отвечал пожатием, на поцелуй – прикосновением щеки, на взгляд, полный обожания – ласковой улыбкой. Когда он выходил из дома, она на пороге все еще стряхивала невидимые пылинки с его воротника и только потом возвращалась к своим ежедневным делам: обдумыванию кулинарных поэм и украшению гнездышка розами.

Дядя писал монографии, водил по замку высоких гостей, следил за реставрационными работами, просил деньги на обновление мебели не только в замке, но и в Лазенках – они тоже были в его ведении, – а в свободное время обходил антикварные лавки, откуда приносил всякое старье. Тетка всегда с неизменным восторгом принимала новые черепки и как-то умещала их среди иных домашних сокровищ. Дочки добродушно подтрунивали над ее отношением к отцу, может, даже немного завидовали этой любви, потому что тетка Ади недвусмысленно заявляла, что муж в ее сердце занимает абсолютное первое место, но она не любила это обсуждать, утверждая, что говорить о супружеской любви недостойно.

Меня одновременно удивляло и огорчало столь заботливое отношение женщины к мужчине – я привыкла к обратному: мой могучий отец, который мог бы осчастливить город и даже целый повят со всеми его неудачниками и хромыми утятами, окружал заботой хрупкую и несмелую маму, впрочем, очень похожую своим молчаливым очарованием на дядю Казю; отец, как скала, готов был оградить маму от всех забот, заслонить от ударов судьбы.

Но никто из них, ни мой отец, ни тетя, не могли предотвратить хода истории. Ади не уберегла дядю Казю от своих соотечественников. В первые дни сентября Королевский замок разделил судьбу Польской Республики: он не был готов к осаде – ни тайников, ни возможности обороны, не было даже противопожарного оборудования.

Шестого числа замок покинул президент с сотрудниками своей канцелярии. Несколько дней спустя была вынесена часть сокровищ. Кроме Брокля, в замке остались еще хранитель Валицкий, художник Слонецкий, несколько сотрудников пожарной охраны и небольшая часть обслуги. Семнадцатого замковая башня уже пылала. Невысокий, несмелый дядя Казя возглавил спасательную операцию и сам переносил ценнейшие полотна в безопасные места и подвалы. Они встретили его у Гродской Брамы держащим картину, на которую он упал, как на щит, защитив ее собой от пули.

Через несколько недель знакомые уговорили тетю Ади обратиться к новым властям с заявлением о предоставлении пенсии по утрате кормильца. Немцы отнеслись к ней с уважением и объяснили, что произошло недоразумение – Адрианне фон Пуршка5, дочери немецкого адмирала, как первосортной гражданке Генерального Губернаторства полагается не пенсия, а совершенно иные права, ведь она немка, гражданка Великого Рейха  –  рейхсдойчка.

Не понятно, как она тогда вышла из учреждения после всего, что наговорила немцам. «Я сказала им, что как я шла замуж за мой Казик, то я уже тогда была полька. И в Сибирь  –  полька. И здесь, в замке – полька, потому что мой муж был поляк. А они – бандиты…  –  в этом месте она произносила превосходную тираду немецких проклятий. – Убили моего Казик, а потом еще осмелились сказать, что я рейхсдойчка. Ну я им показала такую рейхсдойчку!» И застенчиво добавляла: «Простите, я выразилась очень-очень недостойно». 

Зеленый Константы

Мы познакомились в Брюсcеле в тысяча девятьсот сорок шестом году, осенью или весной – уже не помню, знаю только, что было прохладно, потому что он пришел к нам в кожаной английской военной безрукавке, которая сейчас, может быть, и смотрелась бы модно, а тогда выглядела забавно. У нас было задание уговорить его – точнее увлечь, прельстить – вернуться на родину. Он беспокоился – что-то у него там было в прошлом, какие-то фельетончики в эмигрантских газетах, – не придется ли ему за них оправдываться. Но на ужин к нам пришел.

Мы тогда жили в посольстве или неподалеку на рю д’Ултремон у очень милой и по-матерински заботливой хозяйки, в прошлом пансионерки веселого дома. Помню, что я не без волнения готовила салат из ананасов, яблок, дыни и апельсинов. Это вкусно – и сейчас было бы недурно. Кроме этого, разумеется, были какие-то закуски: анчоусы, ветчина из пайка, хрустящий багет и добытый в последний момент конгийский кофе.

Гвоздем приема, конечно, был сам гость, а вернее, гости, потому что Галчинский привел с собой молодую, довольно странно выглядевшую девушку из АК, на целую голову выше его, одетую в такую же военную жилетку. Освобожденная  американцами из женского лагеря для военнопленных, она была бельгийским ангелом-хранителем Галчинского: заботилась о нем в госпитале, когда он болел, следила, чтобы не засиживался в забегаловках, где он слишком усердно познавал поэтику кельтских баллад, и в случае необходимости его оттуда вытаскивала. А ведь Константы был не только великим поэтом, но и обаятельным мужчиной, поэтому бедная АКовка6, забывшая о существовании Серебряной Наталии, не спускала с мэтра глаз.

Еще недавно Наталия умирала и никто уже не надеялся на ее выздоровление. В противном случае Галчинский не писал бы о смерти так уверенно: «Раз жили сестры, Ночь и Смерть, / Смерть старше, а Ночь – моложе./ Прекрасной, как сон, была Ночь, а Смерть / Смерть – та еще пригожей»7.

А впрочем, он тогда не знал о болезни жены  –  военнопленным в лагерь не посылали таких вестей. Врачи не находили причины, не могли поставить диагноз, не знали, как ей помочь. Она лежала –  ни кровинушки на восковом лице  – и угасала день ото дня. О ней заботились друзья, среди них поэт Ежи Загурский и его жена Марина. От нее-то я и узнала, что кто-то рассказал им о тибетском враче Бадмаеве и о том, как он вылечил Наталию⁸…

[…]  Уже за анчоусами мы убедили его, что ему нечего бояться, что родина и лавры ждут его, нужно лишь сесть на корабль и возвращаться – об остальном позаботятся друзья и их жены. За вином Галчинский растрогался до крайности, во время салата начал длинную, но не слишком удачную – может, вина было мало – импровизацию о своей тоске, запахе почвы у Вислы, о том, как встанет на колени, приветствуя родную землю. Потом АКовка заявила, что она тоже поэтесса и, что самое ужасное, начала это доказывать – декламировала свои стихи, – а бедняга Константы шепотом объяснял нам, что она, конечно, не Диотима9, но зато очень благородная и очень добрая. Мы с легкостью в это поверили – наверняка она обладала какими-то душевными качествами.

Я сварила кофе, и вдруг мы почувствовали ужасный смрад, напоминающий зловоние от растормошенной кучи навоза, а не запах ароматного мокко. Мы непонимающе переглядывались, пока Галчинский не спросил:

–  А вы случайно не купили эту новую конгийскую смесь? Тогда есть только один выход: вылить ее и проветрить квартиру. Вы не первые, кто попался на обмане.

За чаем мы договорились о технических тонкостях: завтра Галчинский обратится в отдел репатриации консульства, потом его на несколько дней поместят в  пересыльный лагерь, а через неделю на корабле он отправится на родину. В Кракове его ждут Наталия и Кира10. И работа – издательства. Ему больше не нужно будет ходить, просить, умолять. Каждый его текст, каждый стих примут с распростертыми объятиями.

–  «Земля и небо – все преходит, но Мое слово будет вечно»; кто же сказал так, кто же сказал так? Нет, не помню11.

–  Совершенно верно. Ваше слово будет вечно. Все ваши слова помнят. Ну а теперь уже поздно, а завтра прямо с утра нужно уладить все формальности.

Галчинский попрощался, вышел и – пропал. Его нигде не было: ни в месте временного пребывания польских граждан, ни в кафе, ни в забегаловках, ни в университете для поляков, ни у друзей. Прошел день, два, три – даже если бы не требовался установленный законом карантин, корабль вот-вот должен был отправиться.

Поэтесса справилась с заданием. Она перестала декламировать стихи о взаимопонимании душ и сосредоточилась на поисках: дом за домом она обошла все известные ей и самому черту места. Высокая, размашистая, она не боялась заглядывать в самые жуткие притоны, матросские шалманы, негритянские бордели. Буквально за два часа до отправления судна она нашла его, спящего, как невинный младенец, в какой-то забегаловке. Остальное пошло как по маслу.

– Вы хотите вернуться в страну? – склонился над Галчинским сотрудник консульства, которого я привела.

- Разумеется – я целый день выпиваю от счастья.

- Целый день? Нужно знать меру!

- А может и дольше. – он вздохнул. –  Но какое это имеет значение, ведь я возвращаюсь на родину!

 Примечания: