"Выковыренные"

Когда Санкт-Петербург был  Ленинградом, а время довоенным, наша семья жила в центре города на улице Жуковского в четырёхкомнатной квартире.  Там жили моя мама с  отцом, мамина сестра Надежда с дочерью Галиной, мамин брат Иосиф Швайковский с женой Анной, сыном Александром и дочерью Юлей, а также бабушка Христиния.

***

В 1937 году население квартиры сократилось наполовину. Иосифа Михайловича Швайковского арестовали как врага народа по 58 статье УК и осудили на 10 лет без права переписки (на самом деле расстреляли), его семью сослали на север в Кировскую область.

В освободившиеся две комнаты прописали незнакомых людей. Квартира стала коммунальной.

Мама тоже была арестована, но её выпустили через год за «недоказанностью преступления».

Еще через год родился я.

***

Когда началась война, отца, Ластовского Романа Семеновича, работавшего на заводе «Электросила», повесткой из военкомата призвали на фронт. Медсестрой на фронт ушла двоюродная сестра Галя. Тётя Надя из блокадного города не выезжала. Она всю войну привлекалась на оборонные работы, в основном по заготовке леса.

***

  Осенью 1941 года город был полностью окружен. Блокада. Вскоре были съедены все припасы, включая столярный казеиновый клей, из которого варили кисель. Спасали только 125 грамм блокадного, выдаваемого по карточкам хлеба.

Плача от голода, я просил:

   - мама, дай цуцарик, - но и сухарика не было.

Взрослые, и мужчины, и женщины, чтобы заглушить постоянное чувство голода, начали курить. В их нездоровом от голода мозгу всплывали кусочки хлеба, даже заплесневелые, выброшенные в мусор, не до костей обглоданные куски мяса, крошки хлеба, небрежно сброшенные на пол.

И в послевоенные годы, мы, дети, знали, что крошки со стола нужно сметать в ладошку и съедать, а то, что положили в тарелку, должно быть съедено так, чтобы в ней ничего не осталось.

***

Меня эвакуировали из города в августе 1942 года, когда через Ладожское озеро вывозили детей. В качестве сопровождающих разрешили выехать и маме с бабушкой.

Дети были размещены на баржах. Буксиры, тоже с детворой на палубах, тащили эти баржи за собой на тросах.

Началась бомбардировка. Одна из бомб попала в баржу, следующую за нами. Взрыв, столб огня, воды и дыма. Баржа мгновенно затонула.

На поверхности озера, постепенно погружаясь, плавали белые панамки, которые летом носили в то время дети, посещавшие садик. Об этом, всегда со слезами на глазах, рассказывала мама.

***

Эвакуированных детей, переправившихся на противоположный берег Ладожского озера, накормили, разместили в вагонах стоявшего у причала поезда и отправили в глубокий тыл.

В пути эшелон был атакован немецкими самолётами. Под разрывы бомб, под трескотню пулемётных очередей пассажиры выскочили из вагонов и попрятались, кто и где смог.

После налёта оставшиеся в живых возвратились в вагоны. Нашей бабушки среди них не было. Искали её среди раненых и погибших, но не нашли.

***

Дальше ехали с мамой вдвоём. Привезли нас в Усть-Каменогорскую область, предгорья Алтая. Эвакуированных, которых местные жители называли кто «вакуированными», кто «выковыренными», распределили по домам, не спрашивая разрешения у хозяев, просто по списку.

Деревня Гремячие Ключи, где предстояло жить, находилась на правом берегу реки Ульбы, впадавшей в Иртыш. В деревне жили и русские, и казахи. С приездом эвакуированных русских в селе стало больше, чем казахов.

***

Река Ульба течет между крутых глинистых берегов, испещрённых оспинами отверстий с ласточкиными гнёздами. Товарищем во всех мальчишеских делах и играх был мой ровесник Витя Винтовкин.

С четырёхлетнего возраста я и Виктор лазили по крутому берегу, собирая ласточкины яйца. Пытались их тут же выпить, но яйца были такие маленькие и хрупкие, что чаще приходилось только облизывать пальцы, сплёвывая с них остатки скорлупок.

Летом жилось весело и беззаботно. Мама приходила с работы, искала меня по всей деревне, а находила обычно в компании со сворой собак, спавших где-нибудь в тенёчке. Я, набегавшись, засыпал, положив голову на одну из них.

***

Есть хотелось постоянно. Некоторые из «выковыренных» иногда пользовались восточным гостеприимством казахов, заходя к ним в гости, на «дымок». Мы с мамой ходили к казахам только по их приглашению.

Русские и некоторые из казахов жили в избах, остальные казахи - в юртах. Когда заходили в юрту, там уже что-то кипело и булькало в большом казане, стоявшем на огне.

Хозяева выносили откуда-то низкий круглый столик и устанавливали его посредине юрты. Все садились вокруг стола на пол, застеленный шкурами и половиками. Гостей сажали на почётное место рядом со старшими.

Застолье длилось, как мне казалось, очень долго. Когда уже был сыт, считал, что за столом делать нечего, но мама меня удерживала, чтобы не обидеть хозяев.

***

Осенью, когда урожай в колхозе был собран, «выковыренные» выходили семьями на картофельное поле и выбирали из смёрзшихся комков земли полу гнилую, прихваченную морозом, картошку. Из неё получались сладковатые, но вкусные оладьи, а из той, что оказалась вовсе несъедобной, делали крахмал.

***

Зимой было холодно и ветрено. Помню, как заготавливали на зиму молоко и пельмени.

Молоко наливали в глубокие тарелки и выставляли на мороз, затем, замёрзшее, вынимали из тарелок как из формы и складывали стопками.

Пельмени лепили сообща. За стол усаживались я, мама и две сестры, к которым нас подселили. Слепленные пельмени укладывали в мешок и хранили, как и молочные «караваи», в холодной кладовке.

***

Главной зимней забавой было катание на санках с небольших горок и пригорков, которых в округе было предостаточно. Катались и без санок, стоя.

Валенки у меня были старые, но прочные, с подшитой снизу толстой войлочной подошвой. На них хорошо было катиться по укатанной зимней дороге, зацепившись  длинным железным крючком за изредка проезжавшую полуторку.

Дорога серпантином спускалась к реке. Зимой машины по ней ехали медленно. Ребята, кому удавалось догнать, цеплялись крюками за машину и с весёлым визгом, слегка пригнувшись, катили по накатанному насту дороги до ближайшего поворота, высекая снежные брызги из-под своих латаных и не по размеру валенок.

Мне было шесть лет, когда в один из солнечных зимних дней зацепился за машину, отцепиться не смог, и руки крючок почему-то не отпускали. Ехал до самой реки без остановки, пока водитель не затормозил. Вечерело, стало темнеть. Возвратился в посёлок, когда в окнах уже горел свет.

Дома переполох. Мама выбежала навстречу, обняла трясущимися руками и сначала целовала, а потом, вырвавшегося из объятий, лупила, чем попало, даже поленом, но не очень больно. Это было моё единственное физическое наказание в воспитательных целях.

***

В конце 1943 года мы получили извещение о гибели отца «при исполнении служебных обязанностей».  Он служил наводчиком зенитно-пулемётного расчета в звании старшего краснофлотца Краснознамённого Балтийского флота. Был награждён медалью «За оборону Ленинграда».

Мама регулярно получала письма из Ленинграда от старшей сестры Надежды. В конце 1946года она написала, что, если не возвратимся в первой половине следующего года домой, наша часть квартиры будет передана для вселения горожан, лишившихся жилплощади  в результате бомбёжек. Начались сборы.

Мы бы уехали до конца года, но маму не хотели отпускать с работы, не отдавали паспорт, хранившийся в правлении колхоза. Колхозники паспортов не имели вовсе. Наступил новый, 1947 год, а паспорт всё не отдавали.

Несмотря ни на что, мама билеты купила. За день до отъезда, улучив момент, когда сейф в конторе сельсовета был открыт, она взяла паспорт и деньги - свою зарплату, которую ей не выдали, чтобы не смогла уехать.

***

Студёным и ветреным ранним февральским утром, пока темно, мама, я, закутанный во всё тёплое, что было, и помогавший нам колхозный бригадир тайком спустились к реке, перешли её по льду и направились к станции Ульба, до которой шли довольно долго, оглядываясь, нет ли за нами погони. В здание станции не заходили.

Вскоре подошел поезд. Бригадир помог загрузить вещи, попрощался, обещал приехать в гости в Ленинград. Загремели вагонные сцепки, паровоз дал гудок, и мы поехали.

До Ленинграда доехали без приключений. Поезд прибыл на Московский вокзал и остановился у, тогда еще деревянной, платформы. Когда увидел многоэтажные дома, не мог понять, зачем их поставили друг на друга.

***

В четырёхкомнатной квартире, с 1937 года коммунальной, наши две семьи разместились в двух комнатах. В большой комнате жили мамина сестра Надежда, её дочь, моя двоюродная сестра, Галина с мужем и приёмным сыном.

Вторая комната, проходная, отгороженная от прохода шкафом и занавеской, досталась нам с мамой.

У мамы сохранился довоенный диван, который не успели сжечь во время блокады. Он был с деревянной спинкой, двумя валиками по бокам и назывался странным словом «оттоманка».

На диване спала мама. Я спал на своей, тоже довоенной, детской кровати. С неё сняли  съёмные с верёвочной сеткой стенки, а металлические прутья у одной из спинок  выгнули так, чтобы мог просунуть в них не помещавшиеся по длине ноги. Когда ноги из кроватки стали торчать слишком далеко, стал подставлять под них табуретку.

Через четыре года мы переехали в десятиметровую комнату, и у меня появилась кровать – раскладушка из алюминиевых трубок, которая верно служила мне до призыва в армию.