О Сусанне Гинчанке

В 1933 году я проходил военную службу на Волыни в Ровно, в тамошней школе подхорунжих, то есть  сержантской школе. Там я познакомился (через посредничество другого поэта, Яна Спевака) с ученицей  местной русскоязычной гимназии Сусанной Гинчанкой, тоже писавшей  стихи. «Я познакомил Юзека с Сусанной, —писал Спевак в своих воспоминаниях, — и с той поры  он как бы раздвоился, часто пропадал у нее наверху. О чем они разговаривали с Гиной целыми часами? Я думаю, он влюбился в нее…» Действительно – о чем? Эх, бедный Ясь, которого уже нет на свете!  О чем 24-летний поэт может разговаривать с 16-летней девушкой, которой нравились его стихи? Время от времени снизу доносился недовольный голос бабушки, воспитывавшей Сусанну. Она плохо знала польский язык и разговаривала с внучкой исключительно по-русски. «Саночка, кто там у тебя?» или «Саночка, что ты так долго разговариваешь с этим солдатом?» — «Бабушка, — отвечала обычно Сусанна,— мы ведем литературный разговор». Как-то старушка поймала меня в коридоре. Воздев пенсне в золотой оправе, она окинула меня критическим взглядом. Предупреждая возможные вопросы, я энергично уверил ее: «Мадам, я ведь влюблен в Саночку только платонически!» Бабушка улыбнулась с нескрываемой иронией: «Ишь его! Знаем мы эти платонические любови!» Сана весело смеялась.  В награду я получил двойную порцию поцелуев, но все же не столько, сколько мне хотелось. «От тебя несет казармой и солдатскими сапогами». В 1925 году Сусанна окончила гимназию и перебралась на учебу в Варшаву. В Варшаве, где я был уже в штатском, а бабушки не было поблизости, это выглядело немного по-другому.

Из некоторых воспоминаний следует, что Сусанна, приехав в Варшаву, с трудом начинала свой литературный путь. Нонсенс! Она ехала в столицу, полностью уверенная в себе. Уже почти два года она переписывалась с Юлианом Тувимом. Тувим был известен тем, что любил протежировать молодых, начинающих поэтов. А тут 16-летняя девушка-гимназистка с далекой Волыни, родившаяся в году революции в Киеве. Еще весной 1933 года Сусанна послала Тувиму несколько своих первых опусов, в том числе стихотворение «Шестнадцатилетки». Оно никогда не публиковалось, и автор, несмотря на мои усиленные посьбы, не давала мне его прочитать. Тувим тоже вел себя деликатно и также никому его не показывал. Но нетрудно было догадаться, о чем там была речь.

Сусанна очень рано созрела. Когда я познакомился с ней осенью 1933 года. она уже была женщиной, хотя и молоденькой, в полном расцвете пышной экзотической красоты. Зная, что она зачитывается «Песнью песней» царя Соломона (одному из своих последних стихотворений она дала название „Canticum canticorum”), я сразу же назвал ее Суламитой, что Сане необычайно понравилось.

По приезде в Варшаву ей не пришлось думать о том, как попасть в «Литературные ведомости» и в обновившийся в 1935 году «Скамандр». Протекции Тувима было вполне достаточно. Для Грыдзевского любое слово автора «Цыганской библии» было свято. двери в редакцию на Золотой улице были для нее широко раскрыты. И не только там. Первый и единственный томик ее стихов «Кентавры» вышел в 1936 году у Пшеворского. Это было неслыханно эксклюзивное издательство, и выход в нем книги никому дотоле неизвестной дебютантки, да еще с роскошным оформлением, был событием совершенно исключительным. Здесь тоже не обошлось без руки Тувима.

Я задумывался над тем, каков был характер его отношений с Саной. Их постоянно видели вместе в кафе «Малая Земянская». Когда какой-то нахал спросил ее, не любовница ли она Тувима, та ответила спокойно: «Высок порожек для моих ножек!». Как-то вечером один начинающий писатель, после обильно возлияния за ужином обратился к Сусанне со словами: «А вы заслуживаете одной ночи!» Мне это не понравилось, и я резко возразил: «Вы сильно ошибаетесь. Сусанна заслуживает не одной, а тысячи и одной ночи!» Тот хотел что-то сказать, но присутствовавший при этом Тувим оборвал его и потребовал немедленно удалиться. Тот послушно ушел. Сусанна была в восторге.

Очень бысто она стала известна и популярна во всей художественной Варшаве. Имела огромный успех у мужчин. Ничего удивительного. Великолепный торс, бедра, достойные резца древегреческого скульптора, прекрасные ноги. К тому же еще удивительные глаза, цвет которых менялся, как у морской воды на солнце, чувственная линия рта, тяжелый узел темных волос на спине. Он не могла не нравиться. Однажды с ней познакомился — через посредство того же Тувима — знаменитый украинский поэт Евген Маланюк. Он вбежал в редакцию «Польско-украинского бюллетеня» чрезвычайно взолнованным. «У нас,— заявил он с порога,— появилась новая, превосходная поэтесса!». Маланюк немедленно познакомил Сусанну со своей теорией женщин. Он считал,что существуют два 
основные женские прототипа: Саломея (либо Кармен) и Беатриче (либо гомеровская Навзикая). Остальные не в счет. Сусанну очень увлекла эта теория, но когда я спросил ее, к какому типу можно отнести ее саму, не могла решить, что сказать в ответ. «Ну, вот,— торжествоваля,— потому что ты сама не подходишь ни к тому, ни к другому! Вся эта теория – это еще одна художественная причуда пана Евгения.  Можешь гордиться: ты произвела на него сильное впечатление!».

Неоднократно  она просила меня взять ее с собой на дансинг. Этого так и не случилось – я не хотел. Мы были одного роста, но в туфлях на высоких каблуках она казалась выше. Как уже сказано, она пользовалась большим успехом, но принимала это как нечто само собой разумеющееся, с ласковой улыбкой.

Некоторое время за ней увивался Леон Пастернак. Это выглядело довольно забавно. Маленький, толстый, на голову ниже нее, к тому же с бритым наголо черепом, прямо как у образцового сотрудника ГПУ, он не имел ни малейших шансов. Кроме того, Сане не нравились его стихи. Он отомстил ей довольно мерзким способом, а именно поместил в журнале «Шпильки» стихотворный пасквиль, где речь шла о том, что Сусанна в конце концов выйдет замуж за аптекаря, который будет заворачивать порошки и пилюли в странички, вырванные из ее книги стихов «О кентаврах». 

Ну, понятно, Пастернак - Пастернаком, но почему редакция «Шпилек» опубликовала этот пасквиль? Логичный ответ мог быть только один: все по очереди получали отказы от прекрасой девы.  Это была коллективная месть. Только Анджей Новицкий (умерший несколько месяцев назад) пользовался некоторое время ее благосклонностью, но, пожалуй, между ними так до серьезного и не дошло. Что касается меня, то я был сброшен со счетов в марте 1938 года, когда Сусанна узнала о моей женитьбе.

После опубликования своего мерзкого стиха, который Сусанну больно задел, Леон Пастернак старательно меня избегал, узнав от общих знакомых, что я собираюсь, выражаясь языком варшавских пивных, «начистить ему рыло». А он знал, что время от времени я занимаюсь боксом (конечно, любительским), поэтому угрозой не пренебрег.

Сане очень понравилась моя книга стихов «Разговор с Отчизной», зато она довольно остро раскритиковала следущий мой томик «Демонам ночи» (награжденный в 1937 году премией «Для молодежи» Польской академии литературы), и другие, более поздние стихи, печатавшиеся чаще всего в «Скамандре».

В последний раз я видел ее в июне либо в июле 1939 года. Встретились совершенно случайно на варшавском Новом Свете. Нас уже ничто не связывало, кроме воспоминаний, и разговор вышел коротким. Как бы ведомый злым предчувствием, я спросил, что она собирается делать в случае, если начнется война. Она ответила, что собирается вернуться в Ровно и переждать войну под боком у бабушки. А я, не задумываясь, произнес: «Я тебе советую уехать в Испанию. Гражданская война уже закончилась. Найдешь свою мать, она поможет тебе устроиться…» Та рассмеялась. «Нет, я предпочитаю остаться вместе с бабушкой!» Ели бы она послушалась моего совета, жила бы, верно, и до сего дня.

Весной 1939 года в «Литературных ведомостях» появилось знаменательное, хотя и слабое в художественном отношении,стихотворение Гинчанки, в котором повторялся рефрен: «Что это за весна? Любовная. Что это за весна? Военная». Мало кто знал, кем же был счастливый герой этой военно-любовной весны. Я узнал об этом от него самого, когда мы через много лет встретились и познакомились в Лондоне. Он уже умер, но я не имею права называть его имени. Некоторое время он переписывался  с Гинчанкой из Будапешта, где пребывал после сентябрьской катастрофы. Тон писем Сусанны из заенятого большевиками Львова с каждым месяцем становился все более минорным, атмосфера в городе явно наполняла ее отвращением, хотя вначале она и принимала участие в разных официальных мероприятиях, таких, как возложение венков к памятникам Адама Мицкевича и Ивана Франко, чему советские власти придали пределенно политический характер. Но это было еще до ареста Броневского и Чухновского. Потом появилась идея переправить Сусанну в Венгрию через «зеленую гораницу», но по неизвестным причинам не была реализована.

Останься она во время первой советской оккупации в Ровно, наверняка погибла бы позднее вместе со свой старой бабушкой в массовом уничтожении волыньских евреев в Здолбунове.  В большом городе легче было спрятаться. Идея с армянскими бумагами была великолепной — у Сусанны был экзотический, южный тип красоты, и она спокойно могла притворяться львовской армянкой. Зачем ее переправили в Краков, где никаких армян не было, ума не приложу.

О дальнейшей судьбе Сусанны я узнал гораздо позднее, когда в лондонских «Ведомостях»  вышли мои воспоминания о Гинчанке. В одном из читательских писем от человека, хорошо знавшего Сусанну и встречавшегося с ней во Львове, я нашел подробности ее жизни в военные годы. «Некоторое время она скрывалась во Львове… Друзья помогли ей переехать в Краков, устроили ей армянские документы… Катастрофа пришла неожиданно. Ее выдала хозяйка квартиры, где она жила. Столько лет она жила надеждой, вплоть до последнего дня, до казни. Последним стихотворением Гинчанки стало „Non omnis moriar"... Ее расстреляли во дворе тюрьмы незадолго до освобождения города». В другом письме сообщалось, что во время короткого следствия она вела себя достойно и никого не выдала. Ей было тогда 27 лет…

Случилось так, что в шестидесятые годы я опубликовал в лондонских «Ведомостях» стихотворение «На смерть Суламиты», посвященное памяти  Сусанны Гинчанки. Один из молодых польских студентов поехал во время каникул в Памплону и после возвращения рассказал мне, что познакомился там с супружеской парой из Польши: муж - полонизированный чех, пивовар с Волыни, а жена, похоже, еврейка. Она спросила студента, не знает ли тот что-нибудь о поэтессе Сусанне Гинчанке, и назвалась ее тетей. Мне это показалось странным. Но я рассказал студенту о судьбе Сусанны и подарил ему рукопись своего стихотворения. Дней через десять я получаю на почте маленькую посылочку из Памплоны. Картонная коробка, в ней другая, меньшего размера, а в той —третья, еще меньшая.  Что за черт! —думаю я. —Чья-то шутка или розыгрыш? Но в третьей коробочке лежит ампула,  а в ней, завернутая в кусочек ваты, золотая заколка для галстука с маленькими бриллиантиками. Заколка была приколота к маленькой карточке со словами: «От матери Сусанны». Таково было позднее эхо моего знакомства с нею.

Растут ли какие-нибудь цветы на безымянной могиле Сусанны, расстрелянной только за то, что принадлежала к иудейской расе? Не было сделано никакого исключения для ее молодости, красоты и поэзии.  Иногда я задумываюсь, о чем мог думать, если он вообще был способен думать, германский кнехт, всадивший несколько пуль из своего автомата в прекрасное тело Сусанны?  Была ли она для него просто еврейкой, которую полагалось ликвидировать по причине ее происхождения, или живым человеком, единственной виной которого была раса, обреченная на уничтожение? Жив ли еще убийца и отдает ли себе отчет в том, что он сотворил? Сусанна Гинчанка – «трагический рассказ», как назвал свои воспоминания о ней поэт Ян Спевак.

В своей книге «Памяти Суламиты» я собрал свои стихотворения о Сусанне, которые написал в разные годы, но всегда так, как если бы она оставалась живой и снова могла спросить меня, хотя прошло более сорока лет: «Слушай, ты, кажется, собираешься соблазнить меня…»

Два стихотворения Сусанны Гинчанки

               ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

                Я не восстала
                из праха
                и не превращусь
                в прах.
                Я не сошла
                с неба
                и не вернусь
                на небо
                Я сама —небо
                этот
                стеклянный купол

                Я сама  —земля
                её плодовитая
                глубь
                Я ниоткуда
                не сбежала
                и туда
                не вернусь
                Кроме себя самой, я дàли иной не знаю.
                в заполненном вдохе ветра,
                в известковости скал
                должна я
                себя здесь
                развеянную
                найти

          ИЗМЕНА

          Никто не уследит за мной .

          Грех из замши и нетопыря
          на чердаках страха завис головою полумедвежьей вниз
          в сумерках выскользнув из башни, я из неё убегу,
          сквозь надрезы острых ос
          сквозь засеки отравленных трав -

         из руин скалами в тесном строю десять заповедей поднимутся
         двадцать геенн Веды
         вой,
         пламя
         и свист

         фанатичка-ночь меня забросает камнями-звёздами,
         а я ртутью выскользну из пальцев -
         и никто не сможет
        меня устеречь.

         ты превратишься в волка, а я в трясогузку
         Ты —в орла, а я круто и странно
         любую твою погоню замыслом непостижимым
         предусмотреть сумею.

         Не уследит за мной мир
         дорогой мой —милый —любимый   
         если я не захочу
         САМА
         сладко
         по майски
         быть верной.

Переводы Глеба Ходорковского