Швейцарские каникулы

Дикие гуси летят на Север любить друг друга, откла­дывать яйца и высиживать птенцов, а после — ставить их на крыло, чтобы те благополучно добрались до Юга, на зимовку. У человеческих птенцов все это занимает больше времени, так что лишь спустя три года высиживания в гнезде над Онего пришла пора учить Мартушу летать (то есть тому, что Николя Бувье — писатель странствий — называл «освоением мира»). Встал вопрос, куда отправиться для начала — опробовать крылья.

Леман... «Почему бы и нет?» — подумал я весной, когда Вера Михальски-Хоффман спросила, не хотим ли мы приехать на Книжный салон в Морж, где из­дательство «Noir sur Blanc» будет в этом году почетным гостем в честь своего двадцатипятилетия. Из перелета с Онежского озера на Женевское получится очень даже подходящий вводный курс «летного мастерства» для моего гусенка... Птенец повидал бы еще одно величайшее озеро Европы (иная береговая линия, иной пейзаж вокруг, иные флора, фауна, люди), немного сменил бы климат (сентябрь там — еще лето, а у нас уже — промозглая осень), полакомился виноградом и другими фруктами, которых тут не добыть ни за какие деньги, — и потом, есть надежда, что по контрасту Мартуша запомнит эти свои первые каникулы лучше, чем если мы проведем их где-нибудь в другом месте. Не зря Михаил Шишкин, один из лучших современных русских писателей, много лет живущий в Швейцарии, говорит, что это Россия шиворот-навыворот, а Мартуша ведь любит смотреть на мир вверх ногами. Недолго думая, я ответил: «Хорошо, Вера, мы обязательно приедем».

Лето в тот год выдалось холодное и дождливое (заонежские старожилы такого не помнят: даже кар­тошку не успели выкопать — так и сгнила в земле...) — неудивительно, что разговорам о швейцарских каникулах не было конца. Я рассказывал Мартуше о горах, на которых даже летом лежит снег, и о туннелях сквозь эти горы, о водопадах и о винограде, который растет на самом берегу озера, о сыре с большими дырками и о лучшем на свете шоколаде, а еще о дяде Набокове, который вечно качается на венском стуле перед отелем «Монтрё Палас». По мере того как отъезд приближался, волнение росло, тем более что и птицы готовились к отлету — в воздухе то и дело слышались их нервные вопли. Наконец мы двинулись в путь.

За Медгорой Мартуше приспичило... Мы попро­сили водителя на минуту остановиться. Мартуша отправилась в кустики, довольная, вернулась в автобус, а когда мы тронулись, обернулась и, помахав ручкой, воскликнула:

— Прощайте, мои какашки, пока-пока!

*

Морж — небольшой городок под Лозанной, на берегу Женевского озера. До недавних пор он ассоциировался у меня только с Моржами — где-то неподалеку от них набоковская Ада велела повернуть назад, внезапно изменив течение сюжета. Лишь перед самым отъездом я заглянул в «Русскую Швейцарию» Шишкина, из которой узнал, что в Морж несколько лет жил Игорь Стравинский, сочиняя музыку для Русских балетов (там его навещали и Дягилев, и Нижинский), его именем названа набережная. Вечером в день нашего приезда на Quai Igor Stravinsky^[1] перед Большим шатром веселая толпа праздновала открытие Салона, то есть все пили вино, издавая радостные возгласы и поминутно приветственно чмокая воздух, а на том берегу Лемана выглядывал из лилово-опаловых облаков Монблан.

В этом году книжный фестиваль в Морж «Le livre sur les quais» собрал под огромным шатром на набережной более трехсот писателей со всего мира. Из этих трехсот я знал четверых или пятерых (не считая себя), еще о троих слыхал, а дальше — бесконечные ряды столов, за которыми сидели авторы; над каждым табличка с фамилией (как в мясной лавке^[2] ), перед каждым — его произведения. «Жизни не хватит, подумал я, усаживаясь под номером 221, все это прочитать». Наверное, затем салоны и придумали: вместо того чтобы читать, можно прийти, поболтать с писателем, сфотографироваться на память. Так что я покорно отсиживал под душным тентом свой pensum^[3], моим соседом справа оказался Эдуард Филипп Хёльмюллер^[4](интересно, кто в Польше о нем знает — в польском Гугле Хёльмюллера нет), соседкой слева — Анн-Мари Таци-Боттон (переводчица Олега Павлова), с которой мы пытались убивать время по-русски. Олег швейцарский Салон своим присутствием не почтил. Как пояснила Анн-Мари, он утверждает, что литератор может быть только одиночкой, причем это единственный способ идти собственным путем. «Согласен на все сто! — перебил я ее, — я бы и сам не поехал, кабы не дочь».

А дочь моя тем временем, пользуясь чудесной погодой, на пару с мамой наслаждалась солнцем на пляже, купанием и мороженым. Иногда они заходили в шатер, бродили среди стендов с книгами (Мартушу покорил детский писатель, переодетый мышью во фраке), а в обеденный перерыв мы отправлялись на террасу «Казино» есть помидоры с моцареллой или в отель «Монблан» — лакомиться леманской ферой (на вид и вкус напоминает байкальского омуля), а в воскресенье прокатились с Жоелем Эглоффом на катере в Роль и обратно, но, поскольку разговор шел исключительно на французском, предпочитали стоять на палубе и крошить крикливым чайкам багет.

В целом книжный салон в Морж напомнил мне фестиваль «Удивительные путешественники» в Сен-Мало. Не знаю чем — может, этот шатер на набережной, яхты в марине, курортная атмосфера и вездесущий Ален Мабанку[5]" Но даже если опустить эти и иные детали, объединяет оба мероприятия genius loci городков, в которых они устраиваются, — именно он, гений места, и заставляет чужих людей мгновенно ощутить общность. Взять хотя бы седую вьетнамку, которую я сперва принял за саамку — так тепло она говорила о Севере, — пока она не объяснила, что много лет живет в Норвегии, а мои книги читает по-русски (выучила в партизанах, во время войны с амери­канцами). Или Джон Вэйллант^[6], автор «Тигра», — достаточно оказалось обменяться парой слов, чтобы взаимопонимание было достигнуто: мы не fiction и не non-fiction, мы — post-fiction, и точка!

Первой гений Морж ощутила Мартуша. Устав сражаться с ремнями безопасности в самолете, она проспала всю дорогу из женевского аэропорта и просну­лась уже на набережной Стравинского посреди банкета в честь открытия Салона. Дочка долго ходила за мной следом, не в силах уразуметь, откуда взялась такая толпа людей и о чем они все так шумно болтают на странных языках? И тут к нам подошел Миша Шишкин, заговоривший по-русски... Услыхав родной язык, Мартуша раскинула ручки, словно желая всех обнять, и радостно воскликнула:

— Папа, это всё наши люди?

*

Назавтра мы проснулись в доме Яна и Веры Михальских в Монтрише. Мартуша вытащила меня из постели еще до рассвета, чтобы вместе обследовать незнакомое место, в котором оказалась (мы внесли ее на руках, спящую) неведомо когда и как. По мере того как мы двигались по дому, зажигая свет в очередных помещениях, изумление росло: сначала галерея странных картин на лестнице (краем глаза я отметил полотно Чапского и «иголки» Джузеппе Пеноне^[7]), потом трехъярусная библиотека, где хоте­лось остаться навсегда — бродить среди полураспакованных книг (Вера жаловалась — никак не хватает времени навести порядок), копаться в них, общаться с духом Яся ^[8], а внизу в столовой — снова картины (мрачный Чапский 1981 года, Кики Шит^[9] на японской бумаге, черно-белые рыбы Комбаса^[10]), а при виде огромной кухни со старинной хлебной печью и суперсовременной техникой у моей дочки сделалось выражение Алисы в Стране чудес с иллюстраций Тенниела^[11]. Да я и сам улыбался, словно Чеширский кот, не совладав с кофеваркой величиной с небольшой комбайн... Мы выпили по стакану апельсинового сока и вышли на улицу.

Эх, вырвать бы из этой картинки момент, когда она была увидена впервые! Когда вечером мы ехали сюда из Морж, было темно — только редкие огоньки где-то далеко внизу да черные складки Юры под звездами, а на рассвете оказалось, что Верин дом стоит за Монтрише, на границе леса и широкой полосы пастбищ, словно прячется в тени склона, тараща окна на мерцающую долину Леманского озера... и этот прозрачный утренний свет, когда все еще спали и царила глубокая тишина, был чист, как у моего любимого Бальтюса^[12] (он получал подобный эффект, смешивая воск с карбонатом аммония и добавляя немного ме тилцеллюлозы в порошке) — та же матовость солнечной позолоты с легким блеском, а на первом плане — десяток диких груш в осенних тонах паленой сиены и несколько серн, пасущихся на краю сада. На мгновение мы оба потеряли дар речи, потом плотную тишину прорвало глухое «бам» перезревшей груши. Серны в мгновение ока исчезли.

После завтрака Вера показала строящийся непо­далеку Maison de l’Ecriture — нечто среднее между домом творчества и фаланстером будущего. Когда-то Янек рассказывал мне об этой идее, и теперь мы с восхищением наблюдали, как Вера реализует их общую мечту^[13]. Архитектор Венсан Манжа, один из ав­торов проекта, утверждает, что его смысл лучше пе­редают слова Альберти^[14]: «Город есть огромный дом или, наоборот, дом есть маленький город». В данном случае это большой дом, составленный из домов поменьше, где писатели-гости, имея в своем распоря­жении отдельные квартиры, могли бы встречаться в общем пространстве библиотеки, столовой и гостиной. Другими словами, нечто вроде современного скита — не случайно зал выстроили на месте старой часовни, а квартиры на столбах заставляют вспомнить Симеона Столпника. Пока самое большое впечатление производит ажурный покров над всей конструкцией, имитирующий верхний ярус тропического леса, проникая сквозь который, солнце играет пятнами света и тени... Кто знает, думал я, глядя на Мартушу (строительная каска забавно съезжала ей на нос), может, это способ пережить закат сифилизации — подобно тому, как отшельники пережидали упадок Римской империи в египетской пустыне?

От Монтрише до Моржа — всего десять километ­ров. Книжный салон проходит в третий раз и пока еще ищет себя, Maison de l’Ecriture откроет свои двери лишь через год — все это не случайно. Бьюсь об заклад: вместе они сыграют большую роль в интел­лектуальном будущем Европы... То есть — скорее в жизни моей дочки, чем в моей…