Как же выглядела жизнь в Петрограде — та повседневная жизнь, которая в спокойных эпохах не вызывает большого интереса?..

Вследствие большевистского переворота остановилось или упало почти до нуля производство всех вещей, необходимых для жизни. Остановился и транспорт. В результате стало нечего есть! Все, что имелось прежде в свободной торговле, либо реквизировали («национализировали»), или же оно оказалось припрятанным более предусмотрительными из владельцев. И потому первоначально вообще ничего нельзя было достать ни за какие деньги: ни хлеба, ни мяса, ни масла, ни обуви, ни одежды — ничего. Однако спустя какое-то время люди немного поостыли, оправились, приспособились, и в результате уже появилась возможность через знакомых достать от надежных людей что-либо за «бешеные» деньги, которые, однако, надо было иметь! И вот потихоньку начинает раскручиваться преследуемая большевиками тайная торговля, так называемая спекулятивная, которая вскоре перебирается из частных квартир на улицу. А там она становится еще и меновой. Потому что прежняя буржуазия, стоя целыми шеренгами у рынков и поблизости, создавая длинные живые шпалеры на улицах, ведущих к ним — часто в радиусе полукилометра, — продает все, что кому хочется и что у кого есть. Стало быть, золотые и серебряные вещи, посуду, ложки, часы, кольца, цепочки, крестильные крестики, а дальше — обувь, белье, одежду, книги, разные мелочи и т.д. Причем здесь господствует неписаный закон торговли: предметы продажи не смешиваются. Отдельно стоит ряд людей с драгоценностями, отдельно — с обувью, еще отдельно — с одеждой, отдельно — с бельем и т. д.

А после совершения сделки тут же рядом, на рынке продовольственных товаров (который имеет вид постоянного рынка, т.е. там существуют стационарные, нормально оборудованные места, и у каждого продавца — постоянный прилавочек), запасается провизией.

Однако официально вся эта торговля не разрешается. Правительство ломает комедию: притворяется, как будто не видит этой торговли, а потом словно бы внезапно ее обнаруживает — ну и забирает тут же все, что найдет, окружив рынок, то есть устраивая облаву. И до чего ж жалкие и унизительные сцены разыгрываются при этом с этой бывшей буржуазией, распродающей свое имущество — всякий скарб, а то и настоящую рухлядь! При первых известиях о приближении облавы целые сотни и тысячи этих «живых магазинов», все их несметные стада улепетывают, как если бы они были преступниками, убегают, отправляются по домам или прячутся в подворотнях.

Такие процедуры с рынками назывались реквизицией. Однако через какую-то неделю после очередной реквизиции рынок возрождается — на том же самом месте. Только цены поднялись уже на 50 процентов. Ведь торговец вынужден как-то себе компенсировать реквизицию и что-то накинуть себе сверху за новый риск.

В результате всего этого в 1918 г. начался голод. Причем уже с января. Никакого завоза власти организовать не сумели. Все, чем правительство располагало, оно попросту делило в микроскопических дозах на всех жителей.

При этом население разбили на четыре категории, в зависимости от тяжести труда. Итак, I категория — это армия и рабочие, II — советские служащие и чиновники, III — работающая интеллигенция (учителя, артисты, литераторы, адвокатура и т.п.) и IV — неработающие буржуи. Таким образом, если, например, на карточки I категории давали 1 фунт хлеба, то на карточки II категории — только 3/4 фунта, III категории — 1/2 фунта и IV — 1/4 фунта, а нередко и вовсе ничего. По принципу: «кто не работает, пусть не живет!»

Ввели карточную систему (которая, собственно говоря, существовала уже со второй половины войны, а теперь ее только распространили на все стороны жизни) и раздавали пропитание даром, безвозмездно. Но прокормиться этим было невозможно. Месячного набора всех карточных продуктов хватало на 3-5 дней нормальной еды. Так что требовалось искать другие средства снабжения, искать возможности отовариться. И вот здесь-то хитроумный демобилизованный солдат, который ездил бесплатно по всей России и у которого никто не решался спросить билет, начинает cнабжать города, ведя торговлю за свой счет или же чаще — снабжая упоминавшиеся рынки «свободной» торговли, если у него имелся там какой-то близкий человек, на чей прилавок или лоток он доставлял товары. Едет такой снабженец с севера на Украину, везет мануфактуру, нитки, иголки и т.п. или же деньги, либо ценные вещи... Едет будто бы «домой» с войны. А на Украине эти вещи обменивает на муку, копчености, колбасные изделия, масло, сахар и т.п. или же просто покупает их за деньги. Нагрузит 2-3 мешка, часто до 15-20 пудов, и едет на север, опять же «домой». Так родился «мешочник» и новый вид торговли. У начинающего представителя этой профессии имелся лишь один небольшой мешок, и он тащил его за спиной или на спине.

 Между тем правительство никакого транспорта не организует. На север оно привозит, может быть, всего лишь 1/10 часть того, что требуется.

Затем по следам мешочников двинулись профсоюзы. Посылают целые делегации в командировки за покупками и привозят себе по парочке вагонов муки, сахара, картофеля, жиров. Но эти вагоны не всегда доезжают до места. Чтобы доехало, везде надо подмазать. А подмазывается всегда именно тем, что везут в данных конкретных вагонах.

Кондукторские бригады сами начинают вести торговлю, завидуя прибылям мешочников и конкурируя с ними. Наконец все, кто могут, самостоятельно отправляются из северных городов на юг. А потом что-нибудь привозят, а то и не привозят. Потому как правительство выставляет в поездах так называемые заградительные отряды, о которых я уже упоминал, и использует их для борьбы с мешочниками, а на самом деле для того, чтобы отбирать продукты, перевозимые без специальных разрешений и явно предназначенные для торговли.

[…] Такого рода путешествия разнесли по всей России, во всю ее необъятную длину и ширь... миллиарды вшей и сыпной тиф.

 При новом строе все стало как будто дармовым, никто ни за что не расплачивался — ни за еду, ни за одежду, ни за обувь, ни в трамвае, ни в поезде, ни за свадьбу, ни за развод и т.п. В течение какого-то короткого времени только совсем немногочисленные позиции оставались платными, я уже не помню, какие именно, однако и там суммы оплат были минимальными.

Итак, есть было нечего, одежду можно было получить раз в пять лет, обувь — раз в два года... И что давали? То, чего нельзя было носить! Такая одежда и обувь через месяц шли в помойку. Хочешь попасть в трамвай — требовалось ждать какой-нибудь час. А чтобы сесть в поезд и поехать по железной дороге — тут существовало столько формальностей и выстаивания в очередях, требовалось добыть столько справок да удостоверений из разных мест, что, располагая свободным временем, надо было бы угробить неделю, а тот, кто таким временем не располагал и был занят, часто вообще отказывался от поездки или зарекался ездить.

На словах тем, кто работает, все дается даром. Но ничего нет. Значит, ничего и не дается. Как сегодня, вижу тот кусок мокрого хлеба, тот фунт ржаного хлебушка, который выдавали на... 16 дней. Один фунт хлеба на 16 дней!..

Появляются заменители (суррогаты, эрзацы): хлеб из картофельных очисток, из кукурузы, из всевозможных отбросов, а также с примесями и добавками, которые не удается переваривать. Вместо сахара — патока, вместо коровьего масла — какие-то кокосовые и другие растительные масла, самые разные, и всякие новые жиры, о которых ты слышишь в первый раз, и т.п.

Итак... один фунт хлеба на 16 дней. Но чтобы его получить, надо отстоять в «хвосте» от получаса до двух и более. А за спичечным коробком в другом магазине — тоже очередь, а за одной селедкой по другой карточке и в другом магазине — снова хвост. Опять же за керосином или свечами — другие очереди и т. д. Вот и получалось, что семья, в которой есть только один взрослый и здоровый человек, оказывалась не в силах получить даже продукты, положенные по карточкам, потому что не хватало времени. Полдня человек терял в разных и всяких «хвостах». А еще мерз и отмораживал себе ноги и руки либо простужался и болел, потому что ведь Петербург — это не Варшава, там зимние морозы доходят до 35 градусов, а зима длинная (6 месяцев) и тяжелая, причем организм того человека, кто плохо питается и отощал, куда менее стойкий.

Детей немного подкармливали в школах, давая им завтрак, который состоял из горячего чая, повидла или какой-то сладкой массы и хлеба, а часто, кроме того, подкидывали еще и кашу, затируху с клецками или же сушеную рыбу либо отварное мясо. Пользовались подобными благами и учителя. А часто получалось так, что, например, из 40 учеников, числящихся в классе, по причине мороза или же по причине большого расстояния половина школьников не пришла; тогда продукты, приходящиеся на этих отсутствующих, поделят между себя учителя.

Хотя на севере лесов много, но завоза уже нет, и топлива тоже не хватало. Углем же в тех краях печей не топят, а только дровами, потому что в России печи к углю не приспособлены. В результате перестали отапливаться правительственные здания и здания общественного назначения, в том числе и школы. Обучение в них шло так, как будто оно велось на улице. Школьники и учительский персонал — в пальто, шапках, галошах и в теплых (кто имел) перчатках. Да и вообще, как человек с утра оделся эдаким образом, так до самой ночи ничего с себя не снимал — вплоть до минуты, когда ложился спать. А часто даже и спал, не раздеваясь. В результате жил целыми месяцами одетый, но не мытый, потому что вода в квартире замерзала, средняя температура в «жилых» помещениях составляла от минуса трех до минуса пяти.

[…] Для частных квартир и школьных кухонь выделяли на топливо брошенные деревянные дома на окраинах города — даром, конечно. В силу этого Петроград становился все более «каменным», так как медленно исчезали деревянные здания, заборы между домовладениями, штакетник и даже... деревья в городских садах и парках. Зато образовывались новые странные проходы между каменными домами, засыпанные разным щебнем и мусором, ну и... рухнули границы частных домовладений. А поскольку население убегало из каменных зданий тоже (в 1919 г. Петербург едва насчитывал 600 тысяч жителей, иначе говоря, только треть старого количества), то и из кирпичных домов начали вырывать и выламывать деревянные части: оконные рамы, косяки и двери, пол, стропильные балки и т.п. В результате город становился все более запущенным, заброшенным, похожим на большую то ли cвалку, то ли помойку.

Когда на какую-то группу жильцов или школу отводили для употребления деревянный дом, это означало, что данная группа должна сама этот дом разобрать, распилить на чурбаны, порубить на дрова и отвезти к себе. И это отнюдь не являлось простым делом.

Не у каждого имелась одежда для такой работенки, не каждый обладал и физической силой, необходимой для нее. В итоге все это выглядело приблизительно так: указанная группа или школа получала в свое распоряжение рабочий трамвай, т. е. моторный вагон и несколько платформ, которыми обычно вывозили куда надо содержимое домовых помоек. Люди залезали на эти платформы и ехали стоя, вытирая одеждой всякий мусор, и сухой, и мокрый. Таким способом они добирались в какой-то конец города. Там, получивши прежде в Совете и привезя с собой топоры, пилы, ломы, лопаты и прочий инвентарь, начинали от крыши разбивать и разламывать дом на куски, отрывать жесть и доски, а заодно, обсыпаясь пылью и мусором, рвать и портить себе одежду разными гвоздями, той же самой жестью и другими материалами, но все-таки постепенно вырывать косяки, доставать балки и т.п. вплоть до фундамента. После чего все эти доски, балки, косяки, двери, рамы и т.д. сносили на себе в одну точку и грузили на ожидающие трамвайные платформы. Трамвай доставлял их на место. А там, тоже на себе, люди перетаскивали это все с трамвая во двор своего дома и там пилили.

После такой операции кто-то несколько дней отлеживался, потому что с непривычки ломило кости, а другой простужался, а этот поранился, а тот упал с этажа и разбился и прочее. Более всего страдали женщины, потому что и их тоже заставляли заниматься такой работой. Что касается меня, то я как-то ни в какую подобную группу не смог попасть (и таких людей было очень много). В результате моя комната оставалась без топлива. Температура у меня зимой была постоянно минус четыре. Вылить воду из тазика я не мог, приходилось ее вырубать топором и... высыпать оттуда. Или же я подогревал дно тазика на огне (у меня тогда была печка), лед в нем таял и потом легко вынимался.

Теплом я располагал только в самом себе. Этого тепла хватало ровно на то, чтобы раздеться и нырнуть под два одеяла и пальто, которое в дневное время было на мне. А сейчас перед сном я из всего этого делал кокон, закрывающий меня с головой. В подобном коконе мое тепло сохраняется, оно никуда не улетучивается, и таким путем я буквально сам себя согреваю. Утром опять же этого собственного тепла хватает, чтобы поспешно одеться. Ну, а потом человек весь день и везде ходит в пальто, шапке, галошах и перчатках. Другими словами, и в школе, и на уроках, и в других местах.[…]

Большими печами уже никто не пользовался, потому что для них не было бы, откуда взять дрова. Появились небольшие печурки разных размеров и типов, большей частью из довольно толстой жести. Трубы этих времянок выводили в настоящую печь или, наставляя, сооружали более длинную трубу, до окна, а топили их мелко нарубленным деревом и лучиной. Эта печка заработала себе звонкое название «буржуйка», так как обогревала нищету бывших буржуев а, может, и потому, что человек, имевший хотя бы такой источник тепла, уже чувствовал себя буржуем.

У подобной печки имелись 1-2 конфорки, и на ней готовили все, что только у кого-либо имелось для приготовления. Средняя величина такого рода обогревателя — как небольшая табуретка. Бывали они поменьше, бывали и побольше — выложенные внутри кирпичом. Эти держали тепло целых несколько часов. Маленькая и лишенная кирпича грела, только пока в ней что-нибудь горело. После того как оно выгорало, в комнате снова воцарялся мороз.

По причине отсутствия топлива перестала работать и электрическая станция. Поэтому город погрузился в полнейший мрак. Освещались лишь несколько главных улиц, да и то лишь на треть, т. е. горел каждый третий фонарь.

Воистину в те времена можно было наблюдать в Петрограде всякие виды и сцены, словно из сказки о заколдованном царстве (вот только заколдованном отнюдь не добрым волшебником). Возьмем одну из лучших улиц — Галерную. Она вся под толстым снежным покровом. Снег уже никто не убирает. А посему и мостовая, и тротуары, и окна, и двери, и ворота — все им засыпано. Вечер. Темень. Разве что с неба что-нибудь светит… Тишина… Потому как уличного движения в это время суток вообще нет. Улицы совершенно пусты. Люди боятся темноты. Выйти легко, вернуться трудно, поскольку грабят и убивают (пока еще не окончился процесс, идущий под лозунгом «Грабь награбленное!»).

Внезапно смотришь — на мостовой что-то темное, какие-то смутные контуры, нечто большое, заваленное снегом. Подходишь поближе — оказывается, это брошенный автомобиль, когда-то вышедший из строя. Не хочет работать, не едет! Ну, так зачем он тогда?! Кто его чинить будет?!

Случается по дороге и какой-нибудь брошенный экипаж либо простая телега со сломанной осью. Таких оставленных на улицах покореженных скелетов можно было бы насчитать сотни. Все это ничье.

Народное!

Продолжение следует

Источник: Томаш Парчевский. Записки губернатора Кронштадта. СПб, 2009, с.215-222