Апсуара

В тот день Лаврик одел костюм горца – бешмет и прикрепил к нему кинжал, но не современную копию, с которой он выступал на сцене Абхазского театра в Сухуми, исполняя роль Хаджи Мурата, а настоящий, унаследованный от предков, с роговой рукоятью и выщербленным клинком. На голову натянул папаху, но, поразмыслив, сменил ее на остроконечный шерстяной капюшон, такой же, как те, что издавна носили абхазские странствующие рыцари, абреки. «Еду к матери», – бросил он жене, которая вроде бы не обращала на него внимания, но раз за разом с тревогой выглядывала из кухни.

«Ну, конечно, к матери,– куда же еще?» – подумала Лариса. Она смирилась с мыслью, что у Лаврика есть свои тайны, которых ей, украинке из-под Донецка, никогда не понять.  

Лариса вышла за него пятнадцать лет назад, с той поры жила в Абхазии, приобрела друзей, даже немного научилась абхазскому, однако не смогла пробиться сквозь панцирь секретных кодов, шифров и недоговоренностей, отделяющих абхазов от остального мира. По существу, она оставалась здесь чужой, и случалось, что муж, которого она давно любила и с которым прижила уже парочку удачных детей, казался ей незнакомым человеком.

Тем временем муж заводил машину. У них был зеленый «Москвич» комби. Машина была потрепанной, но шустрой, и ловко управлялась с абхазским бездорожьем. «Зверь, а не машина!» – радовались дети, когда, нагруженная тонной мандаринов, она взбиралась на очередной пригорок. «Москвич» приблудился к ним после войны. Возможно, он принадлежал какому-нибудь удравшему грузину, а. может быть, погибшему в бою абхазу. Машина стояла на соседней улице и, когда Лаврику не удалось отыскать владельца, он зарегистрировал ее на себя.

Прежде чем Лариса успела спросить, ждать ли его к обеду, Лаврик уже исчез.

Он поехал кружной дорогой, как бы желая попрощаться с городом: с улицы Инал-Ипы свернул на Айяайру, а оттуда – на проспект Леона, ранее носивший имя Ленина. Он миновал абхазский музей с каменным дольменом, поставленным перед зданием, поскольку не умещался в середине, проскользнул под виадуком, пронесся по широкой, спроектированной немного на вырост улице Джиджария и углубился в лабиринты Нового микрорайона. Это было крупноблочное творение брежневских времен. Дома стояли прямо на берегу моря, в окружении эвкалиптов и кипарисов, с оторванными балконами и обожженными стенами. В некоторых оставались еще отверстия от снарядов. Люди пытались заделывать их кусками кирпича.

Во дворах и у подъездов микрорайона кипела трудовая жизнь. Женщины развешивали белье и готовили еду, не переставая при этом болтать, а мужчины занимались хозяйством: кто-то кормил поросенка, которого держали в огороженной металлической сеткой песочнице, кто-то пристраивал к блочной стене дома  неказистую коморку. Сельский быт, застывший в повседневных ритуалах и отношениях между людьми, продолжал существовать и в такой обстановке, наперекор разрушениям.

У Лаврика тут был приятель, торговавший машинным маслом. Он купил два литра – на всякий случай. Можно было бы и обойтись, указатель только недавно зажегся, но Лаврик не хотел рисковать. Сегодня все должно было пойти как по маслу.

Дальнейший его путь пролегал через мост над Гумистой, по которой  много месяцев проходил фронт, затем через Эшеру, известную своей самой сладкой в Абхазии хурмой, и через Новый Афон, привлекающий туристов редкой красоты пещерой и живописным монастырем святого Пантелеймона. (С конца войны туристов здесь не было, лишь иногда в бронированных машинах проскальзывали наблюдатели из ООН). Перед Гудаутой Лаврик взял правее, в сторону гор. В сторону своей судьбы. Замедлил ход, хотя обычно гнал тут на восьмидесятке, зная на память все выбоины и повороты. Возле старой мельницы переправился через речку, проехав последние метры с разгона. Открыл ворота, увенчанные, как и другие в округе, коровьим черепом, отгонявшим злые силы, и припарковался у дома матери. Он взглянул на небо – было десять часов, максимум половина одиннадцатого. Время еще оставалось.

Прежде чем зайти внутрь, он направился к могиле отца. В Западной Абхазии умерших хоронят прямо во дворе – чтобы охраняли живых. Самый тяжкий грех – это не предать тела земле, поэтому во время войны абхазам случалось отдавать грузинам и по десять пленных за один труп. В Восточной Абхазии кладбища устраивают на перекрестках дорог, но тоже вблизи домов. На них лежат умершие из одного рода.

Поразмышляв с минуту, он направился к матери. Старушка едва волочила ноги, страдая от ревматизма. Сколько раз он просил ее перебраться к нему в город, но мать не хотела, отказывалась и от врачей. «Тут я родилась, тут и сложу свои кости», – говорила она, когда сын чересчур настаивал. Теперь, увидев его в парадной одежде, она затряслась от сильного волнения.

– Значит, сегодня, Лавричек... – прошептала она.

Тот кивнул головой.

Ему полагалось стать охотником. С раннего детства он лазил по горам с дядиной двустволкой, помнившей, вероятно, еще Кавказскую войну, и стрелял уток. Раз вдвоем с отцом устроили засаду на медведя. Выделанную шкуру повесили на стене пацхи – там, где хранятся запасы на зиму.

Ему полагалось жениться на девушке, живущей по соседству. Родители давно обговорили все детали и ждали только, когда их питомцы подрастут.

Все изменилось, когда во втором классе Лаврик поехал со школьной экскурсией в Сухуми. Город не произвел на него впечатления, где ему тягаться с Ачандарой! Вместо горных потоков тут были выложенные камнем каналы, вместо извилистых дорожек, по которым летом можно бегать босиком – бетон и асфальт. Зато театр его очаровал, ослепил, одурманил. Он уже не помнит, какой был спектакль, помнит только, что когда занавес опустился и учительница позвала группу на выход, он продолжал сидеть, судорожно вцепившись в ручки кресла.

Шли годы, а очарование не проходило. Теперь он сам ездил в город, покупал билет и с волнением усаживался на свое место в зрительном зале. Потом стал учить наизусть диалоги и тренировал дикцию, стараясь перекричать шум мельницы. Он уже знал, что станет актером. На учебу его приняли с первого раза.

В театральной школе в Тбилиси он держался вместе с другими абхазами. Все записались в русскоязычную группу. Абхазская автономная республика входила в состав Грузии, но грузинского языка он не знал. Грузины были чужими, попросту враждебными. На каждом шагу они показывали свое превосходство. За четыре года он не выучил даже основных грузинских выражений.

После диплома Лаврик поселился в Сухуми. Женился на женщине, с которой познакомился без сватов. Стал отцом и начал строительство дома. Работу в театре получил сразу же. Вскоре его монологи получили известность. Сыграл Гамлета.

Война началась, когда он возвращался с фестиваля в Швейцарии. Он к ней приготовился: купил автомат, собрал кой-какую еду. Жену и дочку отправил на Украину. (Сын, которому было восемь лет, не хотел уезжать. Боялся, что разучится говорить по-абхазски, и его приютила бабушка из Ачандары). У Лаврика не было выбора. Ни у одного абхазского мужчины выбора не было.

Он хотел сражаться в горах, но командиры неохотно брали интеллигентов. Ему разрешили охранять порт в Гудауте. Он охранял, а в свободное время переделывал брошенный на пляже катер в боевое судно. Через несколько недель он отважился выйти в море. Еще через неделю – укомплектовал экипаж. Так он создал абхазский военный флот.

На операцию отправлялись глубокой ночью. Не доплыв до Сухуми, занятого грузинами, они выключали мотор и добирались до цели на веслах. Обстреливали грузинские позиции и возвращались назад. Один раз добрались до самого Поти.  Их провожало туда стадо дельфинов.

Война была выиграна, и Лаврик продолжал выступать в театре, но не мог уже жить без моря. Он стал комендантом сухумского военного порта. Под его командой было теперь много суденышек и много моряков. На репетиции он приходил в камуфляжной форме и бело-голубой тельняшке.

Вскоре ему должно было исполниться пятьдесят пять. В таком возрасте умер его отец.

Он сел на коня, приготовленного для него младшим братом, заранее предупрежденным, и направился на север. Подъезжая к горе Дибрипш, он остановился, чтобы ослабить подпругу. Отсюда была видна вся околица. Посреди усадеб, погруженных в мандариновые сады, посреди кукурузных делянок, втиснутых в полукружья капризной Аапсы, он высмотрел двухэтажное здание Дома культуры. Улыбнулся. Ему вспомнился один случай из детства.

В пятидесятые годы, когда на свете бушевала холодная война, в их село приехал секретарь из тбилисского  комитета партии. Он рассказывал об американских империалистах и западногерманских реваншистах, о постоянно обострявшейся классовой борьбе и о неизбежной победе социализма. Рассказывал также об атомной бомбе, и внезапно поинтересовался, имеется ли в Ачандаре атомное убежище. Мало того, что его не было – никто из местных жителей, согнанных на политбеседу председателем сельсовета, понятия не имел о том, что это такое. Секретарь пришел в ужас:

– Что же вы будете делать, если империалисты подвергнут атомной бомбардировке как раз Ачандару? Если здесь вырастут атомные грибы, а взрывная волна уничтожит ваши жилища?

–  Покроемся позором! — ответил один из старцев.

Конь беспокойно прядал ушами. Некоторое время они взбирались  по каменистой тропинке, ведущей к скалистым склонам Бзыбского хребта, укрытым туманом. Они уже пересекли полосу буковых лесов и миновали пихтовую рощу, одиноко растущую среди голых вершин. Теперь их глазам открылась обширная поляна. С одного ее конца доносилось бебеканье овец и призывы пастухов, пахло дымом костра и жареным шашлыком. Лаврик придержал коня и двинулся в противоположную сторону. Над обрывистым берегом горного потока, за лабиринтом каменных знаков, за густыми зарослями  самшита скрывалось Урочище.

Это было святейшее из всех святых мест Абхазии, абхазский Ватикан, Иерусалим и Лурд, вместе взятые. Из века в век сюда приходили путники со своими просьбами и благодарностями – и от века оставляли в Урочище ценные дары. За много поколений накопилось немалое богатство. Слухи о сокровищах расходились по всему Кавказу, но мало кто осмеливался посягнуть на дань, принадлежавшую богам. Духи сразу же лишали разума подобных негодяев, сбивали их с дороги и насылали диких зверей. В Урочище заключались союзы, объявлялись войны и сообщалось о перемириях. Принятые здесь условия должны были быть соблюдены, а принесенные клятвы – исполнены.

Здесь решались вопросы жизни и смерти.

Он спрыгнул с коня и направился к стоящему неподалеку шалашу. Внутри его уже ждал Астамур, крепкий старик с румяным лицом, одетый, как и он, в традиционную абхазскую одежду. Именно на встречу с ним Лаврик приехал из Сухуми. Они приветствовали друг друга кивком головы. В священном месте нельзя было показывать своей неприязни.

Вскоре пришел священник, столетний абхаз, живший в шалаше и осуществлявший опеку над Урочищем. Он знал, что привело сюда этих мужчин. Возможно, он знал также, какое решение будет им принято. Поглядев на обоих, он обратился к пришедшему первым:

– Готов ли ты, Астамур, глава рода Лакербаев, дать прощение Лаврику, а в его лице – всему роду Ахбов?

– Нет! – отрезал Астамур.

Лаврик молчал. Он не ожидал ничего другого. Он знал апсуару, – неписаный абхазский кодекс чести. Вопрос должен быть задан еще дважды, и каждый раз должен был прозвучать такой же отрицательный ответ. Так и произошло. Далее слово получал священник. Его решение было окончательным.

Шестьдесят лет назад дед Лаврика нанес оскорбление девушке из рода Лакербаев. Лакербаи прокляли род Ахбов. Из года в год кто-нибудь из Ахбов умирал, пропадал без вести или заболевал какой-нибудь неизлечимой болезнью. Когда-то могущественный род увял, и вот теперь Лаврик, у которого по абхазским понятиям еще молоко на губах не обсохло, сделался в нем старейшим. И он решился прервать заколдованный круг. Сразу после похорон последнего старейшего из рода  Ахбы он созвал семейный совет и объявил, что будет мириться с Лакербаями. Приготовления к этому велись много месяцев.

– Астамур, – начал свою речь священник, – я советую тебе не отталкивать протянутой в знак примирения руки. Ахбы уже загладили свою вину, смыли своей кровью оскорбление, нанесенное Лакербаям. Если ты не снимешь с них своего проклятия, то я обращу его на тебя, а в твоем лице – на все твое племя!

Тот сжался, как после сильного удара. Он чувствовал, что Лаврик добьется сегодня своего, однако угрозы, прозвучавшей из уст священника, он не предвидел. Не мог ее предвидеть. Эта угроза лишала его выбора.

– Снимаю проклятие, – сказал он. – Лакербаи прощают Ахбов. Нет уже вражды между нашими родами. Пусть будет братство.

Лаврик стиснул зубы, чтобы скрыть чувства. Ему пришло в голову, что так же он вел себя в театре, выступая в роли Хаджи Мурата, и внезапно он осознал, что тогда, на сцене, попросту играл самого себя.

Из шалаша как самый молодой он вышел последним. Так велит апсуара. Он сжал кисть в кулак и поднял его кверху. Наконец-то он стал свободным человеком!