В Москве

ОНА: Ты была в России?

Я: Несколько раз. Сначала был Фестиваль молодёжи в 1957 году. Большой съезд! Люди рассматривали друг друга как обезьян. Они нас, мы – их. Oдни для других были огромным таинственным зоопарком. Я написала об этом сразу же в парижской «Культуре», рассказывала Анджею Дравичу, ему это нужно было для книжки, поэтому повторяюсь как шарманка. Второй приезд, – это было значительно позднее, в 1969 году. Поехала на репетиции своей новой пьески “Apetyt na czereśnie”[1]. Переводили Зина Шаталова (прозу) и Булат Окуджава (песни). На премьеру пришли толпы, все меня обнимали, снег искрился как бриллиант, я флиртовала, плавала в бассейне, пила, ходила гордая как павлин. Марыся Квятковская – моя сокурсница по лодзкой школе – сняла фильм об этих нескольких наших коротких сумасшедших днях. […] Интересной была третья поездка, в 1972 году, это целая история, хотя в целом... она раздражает.

ОНА: Попробуй рассказать.

Я: В то время я была беременна, и вся поездка, в отличие от моего живота, была чем-то не настоящим. С самого начала все было поставлено с ног на голову. Я вообразила себе, что напишу поэтический монтаж, такую «песню-игру», если хочешь, сценическое переплетение песен Окуджавы с моими... Может быть, я хотела пойти по следам моих «Яблонь»[2], но дело в том, что в «Яблонях» была какая-то движущая сила, даже вроде то-то историографическое. Ну и юмор, и грация, за которую я благодарна режиссуре Янка Бичицкого и идеям молодых актёров. А эта новая композиция была слабая, мрачная, – никакая. Что-то «через силу» в этом было. Может быть… Название, как это у меня часто бывает, фруктово-ягодное: “Na brzozowej korze” («На коре березы»).

ОНА: Окуджава ни в чём тебе не помог, не вылил ушат холодной воды тебе на голову?

Я: Он тогда вообще этим не интересовался, жил другими делами. Сидел в квартире, как под домашним арестом, писал стихи, изучал историю царской семьи... у него на стене была нарисована целая карта, целое генеалогическое дерево русских царей.. размышлял об истории России... говорил: «Когда-то русские были красивыми, зеленоглазыми людьми... А потом начался ордынский потоп...». Ну, так он писал в «стол», учил сына писать, беспокоился, что Оля не работает, не может работать, натирал в квартире полы, рисовал почтовые открытки с заходом солнца...У него было много свободного времени, ему тогда было запрещено печататься.

ОНА: А ты?

Я: А я решила в одиночку этот запрет «нарушить», cесть в самолёт, добраться до Фурцевой, она тогда была министром культуры, похоже, ей понравились мои «Яблони», значит, дойти до нее, надоедать ей, скандалить, довести до «восстановления»Булата и в результате поставить «Березовую кору» сначала в « Современнике», а потом и у нас.

ОНА: Звучит убедительно.

Я: Может быть, и так. Только где-то внутри я чувствовала, что борюсь за слабое представление, во всяком случае, обыкновенное, что никто мне не поможет, и что вообще я устраиваю какие-то театральные выкрутасы, из которых ничего не выйдет. Я уже тебе говорила, что иногда не улавливаю предупредительных сигналов, увязаю в чём-то или что-то придумываю. Ну, не знаю…

ОНА: Но, в конце концов, поехала.

Я: Ну да, поехала. Присоединилась к экскурсии женщин из Ольштына и жила там с ними в отеле. Хочешь, посмотри эти записи.

ОНА: Если ты их нигде не печатала.

Я: Ночь. «Бухарест II», когда-то «Балчуг» – наш отель. Кружусь по холлу в поисках бара, хотелось бы новых впечатлений, но надежда слабая. Меня чертовски энергично хватает девушка с сияющим лицом – Ава. Я ее помню, она из киношколы в Лодзи. Проводит здесь какую-то экскурсию для журналистов или работников телевидения, приехали на языковый курс. Ава. Лицо невыразительное, очень короткие рыжие волосы, белый воротничок, вегетарианка. Выглядит так, будто принадлежит к какому-нибудь тайному ордену. К тому же предприимчивая, как скаут. Силой открывает уже запертую дверь ресторана-столовой и присоединяет меня к своей «группе». По-другому нас бы не обслужили, такой здесь порядок. Появляются официантки, толстые, как тюлени, ворча по-бабьи, что, мол, поздно, подают нам комплексный обед : хороший салат и неважную, не очень свежую курицу. Пиво, вода, чай. Холодно. Стены окрашены масляной краской. У коллег Авы настроение, как у отдыхающих в ноябре.

Ночь, позже, первый час

Прогуливаемся ещё с Авой вокруг да около. Река, мост. Дальше огромная как степь площадь. Зубчатые стены, воинские ели, заслоняющие казармы Кремля, всё это мощно освещено, как из пушки. С правой стороны гигантские яркие купола собора Василия Блаженного. Кто-то говорит: «Настоящий Диснейленд».Неподвижность холодного ветра, интенсивность прожекторов превращает все это в нахальную декорацию. Под зубчатой стеной мавзолей с надписью « Ленин». Где-то в глубине могила Гагарина. Говорят, что на Пасху кто-то принёс на эту могилу крашеные яйца. Сто раз приходит мне здесь мысль о том, что русская традиция, царские праздники живут здесь рядом наравне со спутниками. Умершие родственники и прадеды, духи недобитых царей садятся с ними за стол.

2 октября, восемь часов утра

Старый, видавший виды отель.

Девять часов

Звоню Зине. Одни вопросительные знаки:

– Это ты?? Сегодня?? Привезла пьесу?? Какую пьесу?? Это Табаков должен прочесть?? За пять дней?? А Ляля?? Тоже?? Что, уже переведено?? Одна проза?? А песни – нет?? А прозу кто переводил – Клавдия?? Что, песни она не умеет?? А прозу, это она умеет??

Ух, рассердила меня. Мне нужна помощь Зины, а не интриги. Хотелось бы, чтобы она хотя бы начерно перевела в театре эти недостающие песни, чтобы можно было хотя бы сориентироваться, в чём смысл... Но с ней трудно разговаривать конкретно, сначала должна пролиться сплетня, как сага. Время с ней, как густой клей.

Полдень. Метро

Сначала полностью растерялась, потом – уже лучше. Еду через площадь Свердлова к площади Маяковского. Около меня молодой человек с сеткой полной рома «Porto Rico».Женщины в беретах, в платках. Лица крестьянские, серьёзные. Если бы я снимала фильм о русских, то стала бы с камерой внизу эскалатора в метро, очень низко, и смотрела бы вверх, как они едут на меня: достойные, величественные, деревенские – глазом не моргнут – немного похожие на памятники победителям, которые они сами себе ставят.

 Позднее. «Современник»

В театре, cнаружи и в фойе, четыре или пять афиш. Среди них ещё наш „Вкус черешни” Вхожу к директору, Табакову. Олег ждёт меня. Он спокойный, вид мальчишеский, вроде «западный», хотя лицо пухленькое, как бы выражающее легкую насмешку по поводу моего волнения. Подаёт мне розовую гвоздику, говорит сквозь смех, словно с ребёнком, позволяет мне выговориться: «Ну, что? Ну, что?»

Балагурю, объясняю, рассказываю о своей «пьесе», что это картинки «человеческой жизни», что это коллаж, жизнь как ритуал, повседневность, песня, жизнь в песне, утро, прощание, побелка избы, чёрный кот, и что я – у них, действительно у них, для них, ну и что... У меня с собой... Экземпляр... Ну, показываю убогий «подстрочник» Клавдии. Объясняю, что пока песен нет, что начерно переведёт Зина, а потом, если говорить о поэтическом переводе, то...

– Окуджава? – Олег с улыбкой прерывает мою речь.

Ух, смутил он меня. Очень смутил тем, что первым сказал «Окуджава». Полсекунды бы раньше, и все бы ничего. Засмущало  меня то, что сама поддалась ауре какой-то «невероятности», возникшей вокруг имени Булата («Твою Бастилию слов разрушают по плану перестройки человечества»). Олег берет экземпляр.

Я уже не говорю, слушаю о Булате. Да, он ещё пробирается сквозь снежные сугробы, но они, т.е. «Современник», с ним. Приглашают, хотят с ним работать, не сняли со сцены нашу «Черешню», только играют редко. А было –  совсем редко…

– А сейчас?

–  Сейчас – все будет хорошо.

Олег улыбается. Утешает, что до исключения Булата из партии, наверное, вообще не дойдёт. Решение не утверждено, всё забудется... Снова – улыбки, красивые слова, Европа.

– Приходи на свои «Черешни». Ты даже не спросила. А ведь скоро уже трехсотое представление.

Позднее – на скамейке. улица Горького

Cижу на скамейке напротив закрытого магазина с шапками, – обеденный перерыв. Собирается группа ожидающих. Мужчины и женщины с сетками. Радуюсь, что элегантная учительница-эмигрантка, ещё в гимназии им. Кюри-Склодовской, научила меня русскому языку, пригодилось. Ах, этот разговор с Лялей, Боже, как я трепала языком. Что театр мистерий, что это полу-танец, полу-жизнь, ритуалы, песни, а в песне весь мир, – и нужна была вся эта трепотня, потому что это важно, чертовски важно для этого представления, и к тому же совершенно для них ново... Ведь это – для них и о них […]

Вечер

Пью густую сметану в буфете отеля. Официантки, три грязные простуженные толстухи, сидят, сплетничают у соседнего столика. Три деревенских бабы.

Звоню Булату, ошибка. Какой-то злой мужской голос говорит:

  –  Здесь никаких Булатов нет и не будет.   Вычеркните этот номер из записной книжки.

… И первая сплетня о нём,что «он озлобился».

Поздний вечер, театр

Премьера в «Современнике»: «С любимыми не расставайтесь» Володина. Пишу во время представления, не могу сосредоточиться на пьесе, хоть на сцене и стараются.

 Появляется Эрман, директор-администратор театра, опять приветствия, радость, и теперь вместе с Андреем ведут меня, как на свадьбу, куда-то коридорами, не знаю куда, в какой-то праздничный кабинет, где, ага, уже вижу, стоит Галя Волчек в черном вечернем платье, ну и, наконец, мои Булаты.

Не могу унять какую-то дрожь, не знаю, откуда это, рот как после посещения дантиста. Ну, приветствуем друг друга.

Смотрю. Оля как будто пополнела. Во всяком случае, лицо круглое как яблочко. Серьёзная, куда серьёзнее, чем на Краковском предместье или во время сумасшедшего банкета после «Черешен», когда она испекла мне пирог с надписью « Агнешка».

Булат выглядит и ведёт себя нормально. Никаких ахов и охов, усом не повёл, только бурчит под носом, что надел ту самую замшевую куртку, в которой был тогда на «Черешнях».

Однако сразу же начинает спрашивать о делах: знаю ли я, что его пьесы  не показывают по телевидению? Что в издательствах не публикуют? И что – то, и что – это... Ну и что новую постановку нашей пьесы в «Атенеуме»[3] застопорили «благодаря ему»? Спрашивает тихо, спокойно, в этом весь он: не то улыбка, не то шепот под носом. Смеюсь. Говорю, чтобы на телевидение не обижался, в телевидении у нас никого не выставляют. А в театре... Тут я начинаю вилять. Идём в зрительный зал.

–  Знаешь, – говорит, –  я здесь тоже не был все эти три года.

– Ну да? С той поры?

– Честное слово.

... Смотрим пьесу Володина. Им не нравится.

Ночь. У моих

Едем компанией к Булатам. Одни – автомобилем (те, которые привезли что-то из еды), мы на метро. Булат с моей польской розой в своём ночном метро выглядит как персонаж из собственных песен.

Приехали. Уже район Булатов, тяжёлые, громоздкие здания. Идём через сквер или лесок. Здесь зима, маленький Буля катается на коньках.

У них сперва болтовня о представлении Володина. Серьёзно это воспринимают, может быть, даже чересчур серьёзно. Потом расстановка стола, ритуальное кроение хлеба большим ножом, с дoстоинством, как в нашем будущем представлении.

Те, на машине, привезли откуда-то куски курицы, ветчины, хлеб, водку, смеются:  «Вот, пожалуйста, всё у нас есть». А Оля: «Есть, есть. Два часа стояла сегодня за картошкой». «А я, –  говорит толстый, – посадил картошку на даче». «Ну, ты теперь капиталист». «Да, а вот во МХАТе хотели актёру (Ефремову) вынести картошку на сцену вместо цветов. Не решились».

Садимся за стол, Оля нервничает: разбитое стекло просыпалось на тарелку с языком. Булат: «Ну и что? Одним языком меньше...».

Здесь три мужчины и их женщины. Все какие-то староватые, но зато любители анекдотов. Только мы сели, начинаются «рассказы», и все повествования основательные, насыщенные, длинные, с заботой о деталях, с арсеналом мин. Слушают друг друга внимательно, серьёзно, как музыканты. Потом хвалят, чмокают: «Прелесть, ух, какой рассказ».

...Итак, Булат: «Было это в школе. Однажды учительница спрашивает детей: – Вы знаете, дорогие, что такое катастрофа? Знаю, – отвечает Володя. Катастрофа, это когда плывёт речка, над речкой мостик, по мостику идёт козлик, бух – упал в речку...Это катастрофа.

–  Нет, Володя. Это просто беда. Катастрофа это что-то другое: летит самолёт, в самолёте двадцать один член правительства, самолёт падает, все погибают – вот это катастрофа.

Наутро учительница спрашивает:

– Скажи, Вовочка, ты запомнил, что такое катастрофа?

– Ну, да. Когда летит двадцать один член, падают, погибают – это беда. Но это ещё не катастрофа. Катастрофа – это когда... течёт речка, падает мостик, козлик падает в воду...

(Когда Булат говорит о детях, он становится похожим на барсука, и голос у него становится строгий, как у волшебника, сказочный).

4 октября 1972 года

Нервничаю: дала Булату экземпляр для прочтения. Не звонит. Злой? Сердитый? Не хочется ему? Еще не читал? Немного подожду. У Табакова и Ляли тоже целые сутки на прочтение. Что потом?

Ночь, звонит Зина. Говорит, только что прочитала моё произведение. Нет, это, кажется, не подойдёт «Современнику». Нечего играть, тут можно только танцевать и петь.

Говорю: «Не бери в голову. Они справятся. (Ох, если бы я могла просто ей заплатить! Эти все «гостинцы», гуцульская болтовня, все еще неясно...)

А Зина: «Ну что я могу на самом деле для тебя сделать?»

Объясняю: «Экземпляр, который оставила в театре, неполный, – одна проза. Прошу, сделай так, как говорила Ляля: наиграй на магнитофон «черновик» переводов песен и включи им плёнку. Ляля ждёт тебя.

Зина: – Аааа... (дошло). Это я… я сейчас позвоню Ляле. Но когда я это сделаю?

– Не знаю. Если у тебя нет времени, то не делай этого.

– Ага, уже знаю. Утром это сделаю. Только откуда я возьму плёнку? Должна где-то найтись?

– Звони Ляле. Они тебе дадут.

– Ага...

– Спокойной ночи.

 Ночь. Я взбешена. Пробую заснуть. Сиротское белье, тюремное белье…

(Окончание следует)

Перевод: Клаудиа Малковская