Мираж

Кочевой калмыцкий народ в любом случае не дикая орда бандитов, беспорядочно рассыпанная по степи; напротив, это организованный и поделенный на всякого рода уезды, он совершает свои космические переходы с одного места на другое в определенном, раз и навсегда установленном порядке.

Эдвард Островский, 1859

— Экономь хлеб, — предупредил Джалса.

На столе возвышалась горка свежей черной икры, наполняя до краев жестяной таз. Вокруг лежало несколько ломтей ржаного хлеба. Икра стоила добрых пару сотен долларов, но у рыбаков не было хлеба. Фирма разорялась – так же, как и вся Калмыкия и почти вся Россия. Завтрак дополнила водка, которую пили залпом из полулитровых кружек.

Джалса гордился своим званием капитан-директора и руководил плавучей фабрикой, стоящей на якоре на месте лова недалеко от устья Волги. День он начинал с летучки, во время которой превращался из доброго дядюшки в строгого начальника: хвалил передовиков труда, ругал бракоделов. Ритуал представлял собой памятку о добрых советских временах, когда черная каспийская икра ценилась в Москве наравне с золотом и алмазами, а специальный самолет забирал свежую партию в Кремль. Был 1994 год, однако он по-прежнему призывал коллектив к сотрудничеству вместо разговоров о свободной конкуренции. Какая может быть конкуренция, если из полутора десятков рыбсовхозов остался один, к тому же месяцами не выплачивающий зарплаты?

После планерки рыбаки отправлялись в море проверять расставленные ночью сети. Чаще всего в них бились осетры длиной два-три метра и весом взрослого мужчины, и усатые севрюги таких же размеров. Иногда попадалась белуга, которая достигала десяти метров и весила тонну. Такое чудовище трудно было оглушить таблеткой, то есть деревянной палкой, лежащей под рукой — в ход шли весла и кожаные пояса. Улов попадал на палубу плавучей фабрики, где рыбу сперва мыли, а потом разделывали, извлекая желеобразную икру.

(— Рыба портится не с головы, а с икры – объяснял старый Эренджен. – Лучше всего, если под нож она попадет живой). В конце требовалось еще отделить пленку, окружающую икринки, отцедить воду и посолить. После этого икра становится пищевым продуктом.

Деликатес раскладывали по баночкам на фабрике в Лазани, потому что на судне не было необходимого оборудования. Не было также линии для производства консервов, и когда повар Баатр приготавливал на ужин ежедневную уху, и каждый забирал себе столько осетра, сколько хотел (Джалса закрывал на это глаза, считая, что людям полагается компенсация за задолженность по зарплате), то все остальное выбрасывалось за борт.

Мы возвращались с места лова, пробираясь между выступающими из воды скелетами домов и культями  деревьев. Уровень Каспийского моря начал подниматься в начале восьмидесятых годов. Внезапно, ни с того, ни с сего, прибыло пятнадцать сантиметров. Подтопило два островка. На следующий год снова подскочило на пятнадцать сантиметров. Те островки скрылись совсем, пришла очередь другим. Тик, тик – пошли невидимые часы, отсчитывающие время до неминуемой катастрофы. Год, пятнадцать сантиметров, год, пятнадцать сантиметров, тик, тик, тик. Забеспокоились в Астрахани, хотели насыпать дамбы, но не хватило денег. Пятнадцать сантиметров. Залило деревню в Калмыкии. Пятнадцать сантиметров. В девяносто втором году Лагань, один из трех калмыцих городов, лежавших раньше в нескольких километрах от моря, оказался на его берегу. В девяносто третьем вода вторглась на улицы. Весной девяносто четвертого объявили, что городу конец. Пятнадцать сантиметров, пятнадцать сантиметров...

Смерть Лагани имела мало общего с апокалипсисом. В России такие дела решаются постановлением. Вердикт комиссии из Москвы звучал: Неперспективный город. Город без перспектив. Через пару недель не хватило денег на школы. София, отвечающая в Лагани за просвещение, отправилась в Москву.

-  Что же вы хотите,— услышала она,— у нас нет средств на город без перспектив.

Начальнику транспортного отдела отказали в деньгах на ремонт дорог:

— А зачем вам, в городе без перспектив, дороги?

Все реже доходили пенсии:

— Есть более важные проблемы, чем пенсии для города без перспектив.

Ход вещей не удивил только калмыцих старцев, восседающих в скверике перед гостиницей «Каспийская». Старики объяснили, что море всегда возвращается за своим. Что не следовало строить здесь домов и фабрик. Что борьба не имеет смысла, море и так заберет, что только захочет. Оно живет, дышит. Поднимается, опускается, снова поднимается – и снова когда-нибудь опустится, но сначала возьмет свою добычу.

В 1998 году, когда я снова приехал в Лагань, плавучая фабрика ржавела в одном из каналов. Маленькую фабричку на берегу черти взяли. О капитан-директоре говорили, что он уехал, о старом Эренджене, — что умер, а о поваре Баатре, — что ему посчастливилось: удалось в последнюю минуту продать дом. Икрой занялась частная компания из Элисты и браконьеры. Халупы в части города еще глубже запали в подмокший грунт, так что можно было без труда дотянуться рукой до костлявой крыши. Каспийское море поднялось еще на пятнадцать сантиметров.

 Цаган Зам снял со стены домбру и долго ее настраивал; наконец, заиграл, выбивая на двух струнах ритм, который напоминал стук копыт иноходца либо тарахтение подскакивающей на ухабистой дороге арбы — тяжелой двухколесной повозки азиатских кочевников. Завибрировал хриплый баритон: пространство пронзили горловые звуки, неартикулированное «ухммм», перешедшее сперва в модулированный свист, а потом в тихое скуление, расплывшееся на полпути к овальной кровле юрты. И еще раз: «ухмммм», свист, скуление, на этот раз наложенные друг на друга – как если бы в гортани певца зазвучали одновременно два голоса. Наконец, раздалась песня, повторяя тот же самый, все более гипнотизирующий ритм и обрывая фразу всегда на секунду раньше, чем могло ожидать европейское ухо. Он пел о древней стране Бумба, где не было различий между «мое» и «твое», о ее благородном властителе Джангаре, изо всех сил трудившемуся на благо своих подданных, а также о быстром скакуне Джангара Аранзале.

С Цаган Замом, великим степным трубадуром, я хотел бы потолковать о калмыцкой душе, но он предпочел спеть.

Древней была эта музыка, рожденная в сердце Евразии в исхлестанной буранами степи, в песках Гоби, на склонах Алтая и Тяньшаня, в колыбели бесчисленных народов, которые, окрепнув и набравшись сил, отправились завоевывать мир. Она сопутствовала шаманским заклятиям, раздавалась в кочевьях, вторила походам Чингис-хана. Шесть веков назад тысячи героических строк, хранимые дотоле в людской памяти, слились в эпос. Так возник Джангар. Для монгольского племени Ойратов, из которого вскоре суждено было выделиться калмыкам, он стал Илиадой и Одиссеей, Калевалой и Паном Тадеушем. В Джангаре, — объяснил мне Цаган Зам – помимо текста и с мелодии присутствует также мистика. Есть таинственные силы, которые пробуждают мысль и влияют на подсознание. Под их влиянием человек становится могучим, превозмогает боль, без страха идет на смерть. Вибрирующее «ухммм» вызывает последовательное открывание чакр, поэтому Джангара следует исполнять в оригинале Необходимо также, чтобы были слушатели. Тогда между ними и певцом происходит обмен энергией. Нельзя петь эпос в одиночестве, нельзя допустить, чтобы энергия пропадала, тратилась понапрасну, обращалась в ничто! […]

 В начале XVII века монгольские Ойраты перекочевали к нижней Волге, в прикаспийские степи, и связали свою судьбу с Империей. Они стали единственным азиатским и единственным буддийским народом, живущим в Европе.

В течение следующих полутора столетий они сеяли ужас и смерть на юге России. Мощь их возросла при Аюке, который объединил орду и создал кочевое ханство – практически независимое, хотя формально и подчиненное Москве. Аюка почти не слезал с коня: гонял туркменов по Мангышлаку, воевал с Кабардой, лезгинами и чеченцами, побеждал Некрасова и Булавина. Участвовал даже в Северной войне. О его подвигах до сего дня рассказывают байки своим внукам калмыцкие дедушки. В соседнем Дагестане есть поговорка «Жестокий как калмык» (на польском Пограничье тоже была пословица «Труд велик узнать, чего хочет калмык»).

Наследники Аюки все растрезвонили. Не сумели поделить наследства и полезли в драку. Москва этим воспользовалась. Интригами, хитростью и подкупом шаг за щагом она забирала власть у ослабших князей. Во времена Екатерины часть Ойратов отправилась назад в Монголию. Тех, кто решил остаться, прозвали калмыками (по-турецки kal-mak означает «оставаться».

Путешествовавший в тех местах в 1797 году Ян Потоцкий еще не заметил следов упадка калмыков. В дневнике он писал: в них нет ничего от татарско-турецкой медлительности, восхищался изящными манерами князя и его двора. A в 1813 году калмыцкая конница вошла в авангарде российских войск в Париж и на глазах изумленной толпы поила в Сене своих быстрых степных лошадок.

Сто лет спустя калмыки уже мало чем напоминали потомков Чингис-хана. Чиновник из Ставрополя Григорий Позрителев в книге, вышедшей незадолго до Первой мировой войны, выражал сожаление, что этот физически здоровый и одаренный талантами народ после переселения в Европу стал хиреть, утрачивать дyховные силы. Воины превратились в степных хищников и скотокрадов. Не умели молоть муку, поэтому попали в зависимость от русских. Презираемые теми, по ночам поджигали хутора и грабили имения. Кусали исподтишка, подобно собакам, отсюда их прозвище – «собаки». Умирали, преследуемые туберкулезом и сифилисом, которого они набирались по деревням от русских девок, но, прежде всего, убивала их горькая, поставляемая алчными арендаторами с благословения астраханского губернатора[…] .

Большевики заставили калмыков сойти с коня, свернуть переносные юрты, называемые кибитками, и поселиться в колхозных 4-квартирных домиках. Они разрушили буддийские храмы — хурулы – а старый монгольский алфавит заменили на кириллицу. Созданная в 20-е годы автономная республика была калмыцкой только по названию. Выпускники национальных школ проваливали экзамены в престижные ВУЗы, и честолюбивые родители посылали своих чад в русские десятилетки. «У нас отняли память. Мы были на собственной земле людьми второй категории»— говорили мне калмыцкие интеллигенты.

 Цаган Зам не мог мне сказать, сколько исполнителей Джангара живет в Калмыкии. Может быть, сто, а может, и несколько тысяч? Прошел дождь и зацвела степь, раздался таинственный голос, и появился певец. Многие даже не предчувствуют, что они призваны исполнять эпос. Но однажды они хватают домбру и изо дня в день, не учась, выбрасывают из себя горловое «ухммм». Так было и с ним. Работал инженером на строительстве, близилось сорокалетие, когда голос велел ему бросить свое занятие. Был конец эры Горбачева – рушился старый мир, в недалекой Чечне блистала звезда генерала Дудаева, а он пел себе о воине из страны Бумба, который так сильно затянул подпругу, что конь четыре года не мог выпустить воздух. Эту песню он исполняет и сейчас. На нее, мол, получил разрешение. Однажды попробовал другую – и не смог вспомнить стиха, терял ритм. У каждого джангарчи свои песни. Певцы не соревнуются друг с другом, не бывает конкурсов. Люди сами выбирают, кого слушать.[…]

Мы ехали на северо-восток, в сторону Астрахани, по одной из дорог, которых нет на карте. Степь была коричнево-зеленая и пахла полынью, кое-где вилнелись оконца воды, покрытые скорлупой соли (У воды здесь морской вкус — писал Потоцкий). Мимо проплывали развалившиеся бараки и заросшие бурьяном маленькие кладбища. Какое-то время нас провожала высоковольтная линия, но потом вдруг свернула куда-то и исчезла за горизонтом. Несколько раз дорога раздваивалась. Водитель выбирал тогда более заезженное ответвление, с более глубокой колеей. Однажды проезд нам загородили овцы. Их было множество, они тянулись нескончаемой лавой, поднимая тучи серой пыли.

Калмыки всегда держали рогатый скот, были пастухами, как и все кочевники. Советский Союз превратил их разведение в промышленную отрасль. «Стране нужна шерсть, партия вам доверяет!» – объсняли посланные в степь агитаторы. «Овец должно быть больше, еще больше!» — требовали указания, директивы и циркуляры. Руководители Калмыкии посылали в центр депешу за депешей: «Поголовье составляет миллион, два, три миллиона!» Партии все было мало: «Необходимо пять миллионов! Нужно догнать Австралию! В конце концов овцы сожрали степь, из-под травы показался песок. Превращение в пустыню угрожает сейчас трем четвертям территории Калмыкии.

Через два часа мы добрались до поселка Улан-Хеч. Здесь все совхозное: жилые дома, магазин, поликлиника, телефоны – их немного. Совхоз занимается выпасом и устроен как латифундия. На вершине лестницы стоит директор, для жителей он царь и бог, хозяин жизни и смерти. Ниже размещаются секретари и помощники директора и совхозная администрация. Далее идут бригадиры, мастера, техники. На самом дне – пастухи, но и между ними нет равенства. Пастушья элита живет в поселке и пасет стада поблизости. Остальные распределены по точкам — односемейным хозяйствам, разбросанным по степи. Те тоже делятся на лучшие и худшие: первые лежат вблизи совхоза, там каменные дома и проведено электричество, другие отдалены на десятки километров, a все имущество — мазанка и разваливающийся сеновал. Директор может в одну минуту отправить на самую дальнюю точку семью, проживавшую годы в центре поселка, и не обязан ни у кого спрашивать совета.

Совхоз в Улан-Хече относится к числу передовых, и его охотно показывают журналистам. Зарплаты, правда, никто не получает, разве что директор, но так происходит повсюду, во всю ширь и глубь Калмыкии. Однако раз в несколько месяцев каждая семья получает на прокорм то мешок муки, а то и крупу. Добро добывается бартерным обменом с другими совхозами. Работники могут также брать товар в кредит в местной лавочке. Чаще всего берут хлеб, чай и водку. Стоимость высчитывают из зарплаты. Можно также держать собственных овец, и самые запасливые имеют немалые стада, пасущиеся вместе с казенными.

Директора зовут Петр Менкнасунов, и он принимает гостей по-советски — сначала показывает таблицы в своем кабине (кабинет: большой стол со счетами и телефонным коммутатором, стол для совещаний, в углу флаги России и Калмыкии, на стене огромный Ленин и гораздо меньший Будда). Затем приглашает на обед. Приема в Улан-Хече я долго не забуду. Подается баранина, осетр, сыр, соленый калмыцкий чай с молоком и водка. Местные редко видят подобные деликатесы. Вокруг столовки все время кружат ободранные дети, ждущие подачки. В подсобке кухарки собирают недоеденные остатки в пакеты для семей.

[...] Менкнасунову не всегда так везло. Он родился в  Сибири, в ссылке, — в 1943 году. Сталин депортировал весь его народ под предлогом коллаборации с немцами. Калмыки вернулись в свои степи через четырнадцать лет. За рюмкой директор рассказывает, как пробирался ночами на свалку, где гнили останки коров, павших во время эпизоотии, а потом кормил этим младшего брата. Во время одной из эскапад его выследил энкаведист и открыл огонь. Погиб мальчонка, стоявший на стреме. Карты, однако, сдавались по новой — после возвращения из Сибири Менкнасунов окончил учебу и нашел работу в райкоме.

Совхоз ему доверили еще во времена Андропова. С той поры он железной рукой ведет его через все извилины современной истории России. С наибольшей злостью вспоминает тот день, когда московским демократам пришла в голову идея приватизировать сельское хозяйство. Сразу же нашлись работники, пожелавшие взять в аренду кусок пастбища. — Решили, что все им можно! – возмущается уже сильно поддатый директор. – Я их повыгонял с набитыми мордами, не будут имущества разворовывать. Быдло! Голодранцы! – кричит он, ударяя бутылкой по столу.

Несколько дней спустя я был в другой части степи. Точку Бадмы Бадмаева, принадлежащую совхозу Чылгир, мы нашли случайно. Хотели попасть к кому-нибудь на калмыцкий чай, потому что солнце сильно пригревало, и мучила жажда. В степи зайти в гости к чужим людям – вещь нормальная, странника повсюду примут и угостят. Точка была исключительно бедная. Она состояла из хлевика, деревянной будки для инструментов и двухкомнатной халупы с земляным полом и пленкой в окнах вместо стекол.

Деньги Бадма последний раз получал пять лет назад. Как он живет? Очень просто – мясо и молоко у него свои, хлеб печет сам. Когда кончается сахар и мука, отправляется с бараном на рынок в Элисту. Подвозит свояк, работающий шофером в совхозе. Самая большая проблема — одежда, на одежду уже не хватает.

Как раз зажигается свет, и Бадма включает телевизор. Свет дают на час в день, как раз в ту пору, когда московская студия ort показывает американский телесериал. Пастух с женой и трехлетним сыном садятся перед экраном и сосредоточенно разглядывают экзотический мир мужчин в хороших костюмах и женщин в дорогих платьях.

Кирсан Илюмжинов был человеком ниоткуда. Когда в начале 1993 года он приехал в Калмыкию и выставил свою кандидатуру на президентских выборах, люди знали о нем лишь то, что он сам написал в листовках: что окончил курс международных отношений в престижном московском МГИМО, и что занимается различным бизнесом, и что у него много денег. Правда, с некоторых пор он заседал в российском Верховном Совете в качестве депутата от местного округа, но в степи появлялся редко. В связи с этим некоторые считали, что он плохо знает калмыцкие реалии, другие же видели в нем политика независимого, не связанного ни с одной местной группировкой. Наибольшие эмоции вызывал возраст кандидата – всего тридцать один год.

— Калмыкии нужен хан,– говорил Кирсан,– добрый и справедливый хан, который позаботится о каждом пастухе и склонится над каждым рыбаком. Такой хан, который подобно Аюке поведет свой народ к счастью и могуществу, но в тоже время хан современный, идущий в ногу со временем, хан формата XXI века. – Это были необычные слова, не похожие на слова советских чиновников или тирады посткоммунистических политиков. Необычной была вся предвыборная кампания. Илюмжинов в костюме от Версачи объезжал степь на девятиметровом Линкольне и беспрерывно тряс деньгами: покупал компьютеры для школ, медицинское оборудование для больниц, основывал стипендии для ученых, помогал артистам. В течение месяца он доплачивал за хлеб и молоко — во всей республике эти товары наполовину подешевели. На гастрольные выступления Кирсан пригласил в Элисту известных московских певцов. Голосуйте за меня, заманивал он, и это шоу никогда не кончится.

Свое правление он начал с роспуска органов власти, то есть советов, и создания профессионального парламента. Калмыкия стала первой в России республикой без советской власти. Затем он распустил старые министерства – их было целых сорок – и на их месте создал пять новых. Это революция, объяснял он избирателям, первая в бывшем Советском Союзе капиталистическая революция. Переменам противился Ленин. Главная улица и площадь в Элисте сохранили его имя, а памятник, достигающий головой второго этажа президентского дворца, повернули так, чтобы большевистский вождь глядел прямо на кабинет Кирсана. Ленин – это часть нашей истории, объяснял Илюмжинов, а я – защитник традиций. Кроме того, бабушка Ленина была калмычкой, поэтому если бы Мавзолей выбросили с Красной площади, мы бы перенесли его к нам, в степь.

Затем он устранил отделение Церкви от государства. Калмыкия была когда-то вторым после Тибета центром ламаизма, с сотней хурулов и тысячами лам. На перекрестках дорог стояли часовенки — бурханы, кочевники перевозили с собой с места на место религиозные полотна — танки, которые потом вешали в кибитках. Коммунизма не выдержал ни один из их храмов, не пережил ни один священник. Теперь же началось строительство большого монастырского комплекса, открылись буддийские школы. Другие религии тоже не подвергались дискриминации. Президент дал деньги на православную церковь, католический костел и лютеранскую кирху. Появились билборды: Кирсан с Далай-ламой, Кирсан с патриархом Алексием, Кирсан с Яном Павлом II.

Однако подлинным богом Кирсана была мамона.

Начало фортуны Илюмжинова покрыто мраком. Не исключено, что она родилась в результате мошенничества в трудно достижимых масштабах, невообразимых афер, виртуозного шарлатанства. Ельциновская Россия видела множество подобных карьер. Это было повседневным: финансовые пирамиды, банки, существующие лишь на бумаге, холдинги на песке, бесследно пропадающие через пару недель. Быть может, однако, что никакой фортуны и не было – Илюмжинов только начинал заниматься ее строительством, а предвыборную кампанию проводил за одолженные деньги. Не был ли он подставной фигурой, пешкой, орудием в руках таинственных могучих покровителей? Кем они были, что их соединяло? Но никаких доказательств вины Илюмжинова не было обнаружено, поэтому земляки верили в счастливую звезду степного гения, калмыцкого вундеркинда, и с восторгом повторяли его словечки: «Если ты такой умный, то почему у тебя нет денег?», «Заберите у меня все, и через год я буду миллионером!» В этом была и гордость за земляка, который забрался так высоко, была также надежда, что он потянет за собой и других.

Я встречался с ним дважды. В первый раз в начале его правления, когда на стенах еще висели предвыборные плакаты, а весь народ пребывал в коллективном оргазме. Он только что вернулся из Москвы, где отпраздновал сто дней своего президентства, сняв для этой цели Дворец Съездов в Кремле. Он принял меня в своем кабинете в полночь (кабинет: большой стол с компьютером, стол для совещаний, в углу флаги России и Калмыкии, на стене сказочной красоты танка с Буддой поучающим, на столике макет кафедрального православного собора в Элисте). Он производил хорошее впечатление – владеющий собой, но с чувством юмора, уверенный себе, но не самоуверенный, интеллигентный. Несмотря на позднюю пору, он выглядел отдохнувшим. Говорил, что хочет править республикой как большой фирмой, в которой каждый найдет свое место.

В ту же ночь я еще раз видел его в маленьком частном клубе. Я сидел за одним столом со всем калмыцким Советом министров. Меня пригласил Менке Конеев, главный редактор местной газеты и ближайший сотрудник Илюмжинова. Главным за столом был министр промышленности Тамерлан Гасанов, в те времена один из могущественнейших российских бизнесменов, летавший по свету на собственном реактивном самолете – он рассказывал сальные анекдоты и жаловался на маленькие рюмки. Президент заглянул на пару минут, пришел расслабиться после работы.

Прошло несколько лет. Чуда не наступило. Калмыкия не стала вторым Гонконгом. Из степей приходила информация о политических процессах, преследовании оппозиции, а также о коррупции, воровстве и кумовстве. Выделенные Калмыкии кредиты расплывались, местный банк сам стал печатать рубли. Журналистка Лариса Юдина, которая об этом писала, была убита. Убийцами оказались два близких сотрудника Илюмжинова. И снова никто ничего не смог доказать.

Президент тем временем предался эзотерике. Он объявил, что единственным спасением для человечества является Моральный Закон, единый для всех людей, опирающийся на духовность  Востока и технический прогресс Запада. Иначе миром завладеют силы тьмы. Кирсан начал издавать книги. Он писал:

«Должно наступить активное межэтническое объединение людей на уровне Духа, на уровне Духовной Жизни. А Дух – это Путь к Бессмертию. Неизбежны планетарные этнические конференции, симпозиумы, съезды и постоянно действующий этнический Парламент…».

Официальной идеологией Республики стала Концепция Этнопланетарного Мышления, разработанная государственным секретарем Алексеем Нушаевым.

В Элисту, словно в Мекку, потянулись со всех сторон астрологи, ясновидцы, оккультисты, хироманты, шаманы, факиры и гуру. Болгарская предсказательница Ванга стала почетной гражданкой степи. Пророк Айзен из Грозного просиживал у Илюмжинова часами. Появился Дима Чекменов, коллега президента по МГИМО, кибернетик и психотроник, специалист по расширению сознания. Он получил задание реформировать калмыцкую систему просвещения и воспитывать президентского сына. Дима учит детей пользоваться третьим глазом. Его подопечные закрывают глаза и ловят бросаемые в них предметы…

А фортуна президента росла постоянно. Кирсан возглавлял списки наиболее богатых политиков России с официальным доходом, превышающим миллион долларов в год. […]

 Из Калмыкии я ехал обычно в Дагестан. Дорога ведет через село Комсомольское, где имеется верблюжья ферма, через Черные земли – часть прежней Ногайской степи – где еще пасутся сайгаки — маленькие степные антилопы, через нефтеносные районы Артезиана. Двести лет назад туда направлялся Ян Потоцкий, а полвека спустя – Александр Дюма-отец. Туда ведут следы тысяч других странников, тайных агентов и жаждущих приключений авантюристов, направлявшихся из России на Кавказ.

 В одной из своих книг Илюмжинов написал: «Когда долго едешь по летней степи, и монотонный пейзаж начнет тебя понемногу усыплять, внезапно где-то на горизонте из дрожащего воздуха начинает появляться мираж. Едешь дальше, мираж сгущается, приобретает очертания, гипнотизирует. И реальность начинает смешиваться с фантазией, и не поймешь уже, где кончается явь и начинается сон, потому что границы между ними стерлись, одно плавно переходит в другое».

В Ногайской степи Калмыкия плавно переходит в Дагестан.

 Перевод Анатолия Нехая

 Печатается с сокращениями