I

В первых числах сентября 2001 г. мы с Тадеушем Ружевичем ездили в Москву, где проходила Международная книжная ярмарка. Почетной страной-гостем на ней была Польша, а одним из гостей — автор «Картотеки». По этому случаю  в нашем Нижнесилезском издательстве была  подготовлена и издана двуязычная подборка его стихотворений «На поверхности поэмы и внутри». Большую пачку книг я забрал с собой.

Во вроцлавском аэропорту мы прошли регистрацию, ожидаем вылета. Голос в мегафоне: «Пана Яна Столярчика просят немедленно явиться в отдел охраны аэродрома». Озадаченный Ружевич смотрит на меня вопросительно. Я тоже удивлен, немного волнуюсь, хотя и уверен, что произошло какое-то недоразумение. Подхожу к окошку офицера, а тот отправляет меня в соседний зал в сопровождении солдата в черной форме с капюшоном, с руками на Калашникове. Там стоят двое таких же закапюшоненных и вооруженных солдат, а на столе лежит мой чемодан. Просвечивание показало в нем наличие предмета неопознанного характера. Не перевожу ли я взрывчатого или ядовитого вещества и т.п.? По приказу офицера спокойно открываю чемодан. Тот указывает на картонную коробку: «Что это такое?». Медленно ее открываю, охрана внимательно  глядит… и видит красиво изданные томики Ружевича. Гора родила мышь. Предполагаемый террорист позволяет себе пошутить: „Панове, книги всегда были опасной контрабандой!” Пана Тадеуша развеселило это происшествие. В самом деле, не является ли он автором опасной литературы, революционизирующей мышление?

Тут я хотел бы добавить еще свои «три гроша» по поводу другого, столь же подозрительного пересечения границы. За несколько дней до объединения обеих частей Германии мы поехали в служебную  командировку вместе с  Анджеем Адамусом, президентом Нижнесилезского издательства, в Западный (тогда еще) Берлин. Из Польши в сторону этого города, близкого к границе, тянулись на торг брички, нагруженные разным  продовольствием. А мы скромно везли десятка полтора книжек. Восточно-берлинский пограничник спрашивает, что мы везем. Ничего, только книжки… „Nur Bücher???” − недоверчиво спрашивает страж и выразительно показывает пальцем на польские грузовики, стоящие в очереди. Взял один экземпляр и, смешно прочитав вслух заглавие, с явным отвращением снова бросил его в багажник. Приказал нам съехать в сторону и остановиться. Стоим, проходит еще три часа. Наконец, пересменка пограничной службы. Пользуясь минутным замешательством, подъезжаем к шлагбауму и въезжаем в Западный Берлин…

С московского аэродрома представитель Посольства РП привез нас в несуществующую уже гостиницу «Москва», унылую громадину. Там шел ремонт, мы затерялись в лабиринте переходов по многим коридорам, с пересадками с одних лифтов на другие. Это представляло собой своеобразную метафору авторитарной империи. А ночью нас будили телефоны. Сладкие женские голоса предлагали: „Маленький массажик?”.

Пан Тадеуш подписывал свои книги на польском стенде издательской ярмарки. Много читателей подходило за автографами. Потом переводчица Ксения Старосельская организовала камерную встречу в редакции «Иностранной литературы».

На кафедре слявянистики университета им. М.В. Ломоносова профессор Хорев организовал авторский вечер Ружевича. Меня удивило, как мало пришло слушателей. Везде (не только в Польше) вечера поэта пользовались большим интересом.

До этого перед университетом  произошел небольшой инцидент со СМИ. Когда наша машина остановилась, и поэт выходил из нее, мы увидели бегущую к нам запыхавшуюся журналистку с телекамерой, кричавшую: „Еще раз! Пусть пан еще раз войдет и выйдет, я не успеваю…”. Я увидел, что лицо Ружевича слегка напряглось. С тихим удовольствием я ожидал продолжения. Не подчиняющийся никаким приказам и манипуляциям СМИ, он в такие минуты становился  раздраженным и даже грубоватым. На этот раз он сказал спокойным голосом: „Пусть пани сама войдет и выйдет”. И на этом закончился диалог с московским телевидением.

Зато после встречи поэт дал интервью милому журналисту с московского радио. Мы с журналисткой, сопровождавшей нас в Москве, репортером «Газеты Выборчей» Анной Жебровской, хотели выйти из комнаты, чтобы им не мешать, но пан Тадеуш велел нам остаться. В один из моментов я машинально вставил какое-то слово, дополняющее его ответ, что вывело поэта из равновесия: „Кто тут дает интервью, вы или я?..» Несколько минут спустя то же самое случилось и с Анной, и вновь Юпитер разгневался. Потом он видимо, понял, что переборщил − прижал нас к себе и  попросил фоторепортера сделать снимок.

Волнующим и милым был визит в Переделкино к поэту Андрею Вознесенскому, устроенный по инициативе Анны Жерновской. Поэты были знакомы уже много лет.

У Переделкина своя трагическая история. Этот живописный поселок под Москвой, расположен в лесистой местности. В 30-е годы там было построено несколько десятков вилл с садиками для знаменитых артистов, писателей и т.п. Их собрали вместе в  люксусовых условиях не только для того, чтобы они могли заплатить долг благодарности коммунизму и тов. Сталину, но также и затем, чтобы легко было управлять их поведением и мыслями, а в случае необходимости  — столь же легко и без шума переместить непокорных прямиком на Лубянку. Коротко говоря, это был идиллический лагерь. Одним из давних его жителей был Борис Пастернак. Сегодня в его вилле размещается литературный музей; по соседству с ним жил Андрей Вознесенский, приятель нобелевского лауреата.

В Переделкине мы шли посреди широкой улицы, как ходят в деревнях. Вблизи музея мы увидели статного мужчину, окруженного женщинами в платочках, с энтузиазмом приветствовавших его: «Андрей! Наш Андрей!» Ружевич узнал его: «Это ведь Вознесенский!». Потом они обнялись, а удивленные женщины молча наблюдали за этим. И лишь когда Вознесенский сказал, что это его друг, великий польский поэт Тадеуш Ружевич, снова вспыхнул энтузиазм: «Уррра!». Меня взволновала эта по-восточному спонтанная сцена культа поэзии, искренняя радость по поводу встречи двух фигур  с Олимпа. Возвышенной атмосфере поддался и Ружевич, человек скорее прохладный в выражении чувств, избегающий их открывать.

Несколько лет спустя я снова был свидетелем такой же эмоциональной, но на этот раз драматической сцены прощания с поэтом, когда вроцлавскую могилу Тимотеуша Карповича обняла его московская подруга (в старинном, благородном смысле этого слова) Людмила Зотова, теперь уже покойная. Воспитанный в несколько иной эмоциональной ауре, я почувствовал себя тогда немного неловко, как будто подглядел чью-то чужую интимную жизнь. Немедленно перед глазами встала сцена с Галей Бениславской на могиле Есенина.

Вознесенский пригласил нас к себе, а после чая с угощением мы имели возможность посмотреть его интересную графику и плакаты в недавно построенной на его участке деревянной мастерской. По образованию он был архитектором, поэтому у него был художественный «ген». Позже он сопроводил нас, как по собственному хозяйству, по даче-музею Бориса Пастернака. Мы попрощались на улице, а на следующий день встретились с ним снова на вечеринке у нашего посла Анджея Залуцкого. Из любопытства я спросил у посла, нет ли у него родственных связей с Марианом Залуцким. популярным в ПНР сатириком,  автором моих любимых фрашек. Оказалось, что это — его дядя. Этот ответ дополнил взаимное удовольствие от разговора.

Благодаря предусмотрительности посла в аэропорту Шереметьево мы прошли регистрацию вне очереди. Это было тем более важно, что из-за призыва к итальянской забастовке обслуживающий персонал аэропорта работал черепашьими темпами.

II

В октябре следующего года (18−24.06.2002 r.) мы с Ружевичем полетели в Санкт-Петербург. Поводом также была книжная ярмарка. В аэропорту Пулково нас приветствовал директор Польского института доктор Иероним Граля. Ночевали мы в гостевых комнатах Консульства.

В Эрмитаже поэт долго стоял перед «Возвращением блудного сына» Рембрандта. Об этой картине он с восторгом рассказывал мне несколькими годами раньше. Анализировал освещение и взаимное расположение фигур − подробностей я не помню. В неотправленном письме профессору Казимежу Выке он писал о Рембрандте как о художнике «души», говорил, что «таинственный свет его полотен по существу берет начало […] в  тех огоньках, которые светятся на натюрмортах малых голландских мастеров». Только у тех они появлялись на поверхности предметов, а у Ремрандта «пошли вглубь (то есть в душу)».

Я стоял вблизи поэта, потихоньку поглядывая на его лицо. O чем он думал, вглядываясь в «Возвращение блудного сына», отвернувшись от мира? Сосредоточенным, сочувственным молчанием веет от этой картины. Стоишь перед ним, как если бы сам был другим  сыном, ожидающим прощения.

Может быть, перед лицом волнующей библейской сцены  пан Тадеуш думал о себе, как о блудном сыне, которому утраченная вера отрезала дорогу возвращения к Богу-отцу, дав в замену остроту видения результатов забвения Его заветов в нашей цивилизации? А ведь Ружевич никогда не порывал с Ним связи. Он «начинал сначала», следуя этической тропинке его земного Сына − «(без)религиозный» поэт.

Через некоторое время он призвал меня взмахом руки сесть рядом с ним. Краткие выводы поэта смешивались с моими эмоциями, немногое сохранилось в памяти. Вскоре после этого мы вышли на большой освещенный солнцем двор: я испытал облегчение после музейного противостояния воображения и эмоций, энергетической черной дыры.

Дни, проведенные в Петербурге, заполнило посещение исторических мест и встречи с артистами и писателями. Некоторые подробности  этих дней во мне оживили воспоминания «Ружевич в Петербурге» Анатолия Нехая, переводчика из Гатчины — пригорода Петербурга. Я позволю себе привести здесь небольшой фрагмент, дающий представление о чувстве юмора поэта, его нелюбви к позированию и соблюдению церемониалов: „Не зная, как обратиться к Ружевичу,  я осторожно спросил его (по-польски): «Где маэстро живет?» Тот улыбнулся и ответил: «Не знаю, где живет маэстро, а я живу во Вроцлаве!». С этой улыбки и началось мое знакомство  с поэтом...”

Именно Анатолий Петрович сопровождал  нас при посещении Музея Ф.М. Достоевского. Пан Тадеуш в определенный момент вспомнил: „А ведь я написал «Чаевые», рассказ о Достоевском. Не могли бы Вы его перевести?” Переводчик, взволнованный этим предложением, согласился и через несколько лет опубликовал свой перевод рассказа в  журнале «Царское Село». За ним последовали переводы «партизанских» рассказов Ружевича и двух его важных книг: «Мать уходит» и «Ножик профессора», получивших высокие оценки на Международном конкурсе переводов во Вроцлаве в 2016 году, уже после смерти поэта.

В Музее поэт с большим вниманием рассматривал экспонаты и расспрашивал директоршу о биографических подробностях.  Перед нашим уходом она позволила поэту примерить цилиндр автора «Преступления и наказания». Невысокий Ружевич смешно выглядел с черной трубой на голове, чем-то напоминая героев рисунков Бруно Шульца.

На следующий день мы ходили по унылым, лишенным деревьев, оврагам улиц и переулков по следам Достоевского и Раскольникова. Мы посетили также Тихвинское кладбище в Александро-Невской лавре, где находятся могилы многих российских деятелей искусства и литераторов, в том числе могила Ф.М. Достоевского.

Имя Достоевского в стихотворениях пана Тадеуша впервые появляется, вероятно, в «Падении» (1963), в контексте небольшой повести Камю «Падение», вдохновленной творчеством великого русского писателя. Из нее поэт берет, не ссылаясь на источник (так он поступал в большинстве случаев), следующую фразу: «Ах, мой дорогой, для человека, который живет сам, без Бога, / и без господина, тяжесть жизни бывает страшной». Она непосредственно демонстрирует существенную для позднего Ружевича философско-экзистениальную тему диалога с писателями и художниками, борющимися с миром, оставленным Богом, драму их бескомромиссной жизненной позиции (например, Пауль Целан, Гёльдерлин, Беккетт, Паунд, Френсис Бекон, Бенн). Конечно, имя Достоевского также неоднократно упоминается автором «Беспокойства».

Польский институт в Петербурге организовал для пана Таеуша концерт, на котором солистка исполнила его стихи на музыку Игоря Мацеевского, a молодые актеры Театра им. Ленсовета представили этюд, основанный на «Падении». На концерте присутствовали многие петербургские представители культуры и искусства, в частности, переводчик Святослав Свяцкий, тогдашний редактор полонийного журнала «Газета Петербургская». Взволнованный герой вечера поблагодарил исполнителей, говоря о своих связях с российской культурой и писателями, в особенности с Достоевским.

Пан Тадеуш также подписывал свои книги на книжной ярмарке, проходившей в Ледовом дворце, посетил спектакль в Мариинском театре, съездил в Царское Село и принял приглашение на встречу с редакцией литературного ежемесячника «Звезда».

Долгое время мы провели во флигеле Фонтанного дома в Музее-квартире Анны Ахматовой, рассматривая сотни документов, коллекцию книг, рукописей и слушая  рассказы доброжелательной хранительницы музея.  

На следующий день мы посетили мемориальный Музей обороны и памятные места военных событий,  которые произвели на бывшего партизана Армии Крайовой гнетущее впечатление. Такие же, хотя и более личные чувства испытал он во время посещения крепости Шлиссельбург.  Мы поплыли туда на заржавелом суденышке. Крепость занимает небольшой остров с невинным названием Орешек и вовсе не выглядит страшной. Во мне, воспитаннике послевоенной социалистической школы, название «Шлиссельбург», напоминавшее по звучанию «мессершмидт» − всегда вызывало обеспокоенность. Ее еще более усиливало суровое определение «крепость». От мрачного представления о Шлиссельбурге − виной которому было стихотворение Владислава Броневского «Элегия на смерть Людвика Варыньского» из школьного обязательного чтения − меня избавил только осмотр «живописных» руин.

В этой крепости провел 37 лет в одиночном заключении майор Валериан Лукасиньский, о жизни которого пан Тадеуш пробовал написать драму. Эта идея родилась около 1975 года, но не была реализована. Также − но уже по другим причинам − не была написана драма о Гете. В рукописи остались только ее фрагменты.

В камере Лукасиньского поэт долго молчал, потом стал задавать вопросы о подробностях, связанных с повседневной жизнью узника и тюрьмы. В холодной темной камере вместе с майором в течение десятилетий обитали лишь мухи и другие насекомые и мыши. Никому из стражников не разрешалось обменяться с ним ни единым словом. Я думаю, что для писателя многолетнее творческое бессилие, связанное с драмой о Лукасиньском (помимо формальных трудностей показа его жизни), на заднем плане присутствовало живое воспоминание о мученической смерти в лодзком гестапо его старшего брата Януша − поэта, офицера разведки Армии Крайовой. Я помню, с какими трудностями в начале 90-х годов рождалась его повесть «Наш старший брат», в которой Ружевич в течение десятилетий пытался выполнить свой братский долг. Все еще живой образ радостного, полного творческих замыслов Януша не позволял этому замыслу вселиться в мемуарное литературное произведение.

В свой речи по случаю присуждения степени почетного доктора Опольского унверситета (2000 г.) поэт много места уделил ненаписанной драме о Лукасиньском.

«Уже много лет я впадаю в бесилие и безмолвие, когда приближаюсь к фигуре Лукасиньского в качестве «героя пьесы» (…) Каким же словом можно коснуться тайны этого страдания? (…). Я спотыкался об этот замысел, словно о камень. Ведь в качестве драматурга, поэта —«техника» я сталкивался здесь с важнейшей для меня в пору моего позднего творчества проблемой. Как представить в театре молчание (в данном случае — молчание Лукасиньского)? (…) Молчание моего героя — это не только содержание, но и форма этой ненаписанной драмы. Оно также — стена, которую нельзя ни разбить, ни переступить в том театре, который говорит, или который молчит, но действует».

     Эхо путешествия в Петербург слышится и в «Tempus fugit»[1] (2004), поэтическом зимнем рассказе о визите пана Тадеуша и Петра Лахманна, нанесенном Рышарду Пшибыльскому:

Я говорил о Достоевском,
об оправдании Веры Засулич
о Семеновской площади
и о том, как в прошлом году
побывал в крепости «Орешек»
в камере Валериана Лукасиньского

Через десять лет (2011) я еще раз поехал в Петербург и Москву, на этот раз с профессором Миколаем Ивановым, замечательным русско-польским историком. Ему удалось убедить вроцлавское издательство GAJT и издательство «Летний сад» в Москве осуществить совместное издание нового двуязычного сборника стихов Тадеуша Ружевича «Они пришли, чтобы увидеть поэта», который я подготовил. Я также написал к нему предисловие. Презентация книги состоялась в петербургском Фонтанном доме и известном московском книжном магазине-кафе «Билингва».

Вроцлав, 2021

Перевод Анатолия Нехая