В совхозе "Победа"

Поздним вечером мы наконец приехали к реке. Нам велели войти на паром и переправили на другую сторону. Река была широкая как Висла, но не наша —  чужая, и называлась Чумыш. Совхоз, в который нас привезли, носил гордое название «Победа».

Нас втиснули в школу на первом этаже. Мы ложились вповалку, никого ничего не волновало, некоторые прислонялись друг к другу спинами и так засыпали. Я плохо помню ту ночь.

Если кому-то надо было «на двор», то он наступал на спящих, а они даже не просыпались, только иногда что-то бормотали сквозь сон.

Так прошла ночь. Только Тереня кашляла, и этот её кашель я слышала, хотя, как и остальные, была в полусознательном состоянии.

В течение дня мы отыскали свои вещи и, к нашему удивлению, убедились, что ничего не пропало. Потом нас зарегистрировали и велели отмечаться каждые две недели как «спецпереселенцам», остающимся под пристальным надзором НКВД.

Тереса просто задыхалась от кашля. Пустая болтовня, будто бы от коклюша помогает смена климата. Однако её болезнь оказалась для нас благословением. Будучи заразной, она не могла находиться вместе со всеми, поэтому нам выделили отдельную летнюю комнатку на верхнем этаже старой школы, где нас всех поначалу разместили.

В этой нашей комнатушке снова была Польша. На стене висела иконка Богородицы, кровать мамы была застелена нашей постелью, был даже какой-то столик и табуретка. Я с детьми спала на полу. Мы были одни, не слышна была чужая речь, и могло показаться, что то, что с нами приключилось, было всего лишь переездом на дачу. Нам дали пару дней на отдых. Погода была прекрасная. Уже в первый день, хотя к нам, как к врагам советского народа, никому не разрешалось приближаться, подошла местная пожилая женщина и протянула мне кастрюлю с молоком «для ребенка, который так страшно кашляет». Молоко оказалось в эмалированном ночном горшке, красиво подрумяненное в русской печи, и очень понравилось детям. Именно такая посуда поступила в продажу, а поскольку других кастрюль не было, то купили для готовки эту. Ведь они и так все «ходят за сарай». Так мне объясняла эта добрая женщина, которая на протяжении всего нашего пребывания в совхозе была для нас настоящим «Провидением Господним».

Мама в основном сидела наверху, молилась и отдыхала. Мы с детьми ходили на Чумыш и пытались выловить какую-нибудь рыбку, ведь я уже раздобыла удочку. Однажды мы застали у реки мужчину, который тоже рыбачил. Он заинтересовался нами и подошел ближе.

— Почему не на работе? — спросил он.

«Вот, как и говорили, у них только работать и работать», —  подумала я.

— Мы поляки, — ответила я, — а дочка болеет коклюшем.

— Ага, поляки. Ну, хорошо. Приходи завтра в контору, поедешь с ребенком к врачу. Но поторопись, потому что он уезжает на фронт.

— Спасибо, придем.

Он ушел, а я с детьми еще осталась у реки и с чуть большим оптимизмом начала смотреть в будущее.

Позже выяснилось, что это был сам директор совхоза —  Фёдоров.

На следующий день перед конторой нас уже ждала повозка. Мы сели, словно отправлялись на экскурсию. Было жарко, а дорога пролегала через поля. Извозчик попался очень разговорчивый.

— Убежали от немцев?

— Где там! Немцев еще не было, когда ваши нас забрали и привезли сюда неизвестно зачем.

— Как это неизвестно зачем? Известно, на работу. Отсюда все мужчины на фронт уйдут, а кто-то же должен работать.

— Наверное она, — я у казала на Тереню, — и еще один ребенок, чуть постарше, а вдобавок для этой работы у меня есть старая больная мама.

— Значит, вы «паны»?

— Какие там «паны». Такие же люди, как и вы, только поляки.

— Так почему тогда привезли вас, а не других?

— Они, наверное, сами не знают, почему нас.

       Мы приехали в колхоз, который назывался «Степное». Извозчик остановился перед домом доктора. Я быстро прошла через крыльцо с Тереней на руках. Врач уже упаковывал вещи.

— Ну и чем я вам помогу? — огорчился он. Лекарств у меня нет, сам сейчас уезжаю. Выдам вам освобождение от работы на неделю. Будете ходить с девочкой на прогулки, она должна много есть и как можно больше быть на свежем воздухе.

       Это было настоящее чудо. Вот дома обрадуются! Целая неделя свободы. Я поблагодарила врача и пожелала ему счастливого возвращения с войны. Но он только махнул рукой и продолжал складывать вещи.

       Когда мы вышли на улицу, возле повозки собралось много женщин, и я услышала:

— Видишь, поляки, а с двумя глазами.

Я удивилась, а одна из них, та что посмелее, спросила:

— А вы грибы соленые едите?

— Соленые? Нет, не едим. Едим маринованные, с мясом.

Все расхохотались.

— Ну, настоящие «паны». Грибы, да еще с мясом.

Видимо, мы не очень походили на тех, кто ест мясо каждый день. Когда повозка тронулась, я спросила у извозчика:

— Что они там о глазах говорили?

Он залился смехом:

— Вот глупые бабы. Было так: они меня спрашивали, какие эти поляки? А я им сказал, что у вас только один глаз. Ишь ты, ведь поверили. Потому так и удивились, увидев, что у вас два глаза, как и у нас. Вот дуры-то!

Дома, как я и предполагала, все обрадовались моему отпуску. Теперь мы с детьми осматривали совхоз, отдыхая на зависть тем, кто уже трудился на соседних фермах на уборке урожая. От Луши, которую ничуть не интересовало то, что мы якобы враги Советского Союза, я получила в подарок старый таганок, на котором готовила кашу с сухарями. У меня было с собой несколько килограммов картофеля, на который сразу нашлись желающие. Однако я считала, что раз уж есть такой деликатес, то мы должны сами его съесть и бросала по паре картофелин в суп, чтобы улучшить его вкус. Мне даже хорошую цену предлагали, но я не умела проворачивать сделки, о чем не раз приходилось жалеть.

Возле нас наверху жила семья литовских евреев, отец которых был раввином, всегда одетый как на богослужение. Он качался на лестничной площадке, молясь старому Богу, но отсюда было так же трудно выбраться, как из египетской неволи. Бог, к которому раввин обращал свои жалобы, не поражал врагов, а отвергнутый ими Христос не научил его говорить так, как мы: да будет воля Твоя.

Дети литовцев, живущих внизу, передразнивали его и смеялись над ним. Мои же проходили мимо спокойно, а дочь раввина всегда обменивалась со мной парой слов, хваля их поведение, и даже несколько раз предлагала мне взять деньги в долг. Но как я могла что-то одалживать, не видя ни малейшей возможности долг вернуть?

Внизу среди литовцев жила старая женщина, с которой мы очень подружились. Она была одинока. Её забрали вместе с мужем, но потом разлучили и отправили мужа на каменоломню. Единственного сына арестовали и сразу же забрали, так же как моего мужа. Её муж, как она рассказывала, был начальником станции в городе Шауляй. Она часто вспоминала былую жизнь и плакала, а поскольку ей тяжело было одной, то тянулась к нам. Она хорошо говорила по-польски, знала поэзию Мицкевича, до войны бывала в Вильно.

Среди литовцев был также ветеринарный врач с женой. Здесь из него сделали пастуха, вместе с женой он пас скот. Они ни с кем не сближались, видимо, хотели быть одни, и их работа этому способствовала. Оба загорели, исхудали, почернели и никто бы уже не узнал в оборванных, печальных людях былых интеллигентов.

Были еще члены Союза стрелков Литвы. Эти, в свою очередь. смотрели на нас с ненавистью, словно нам выпала другая судьба, не такая, как им. Когда им говорили, что теперь в Вильно, к которому у них были претензии, находятся враги, они отвечали:

— Да хоть сам дьявол, только бы не поляки.

Этих даже беда ничему не научила. В отличие от поляков, литовцы вообще были побогаче. У них было много денег, красивая бижутерия, элегантные наряды и разные дорогие вещицы. которые они скрывали, опасаясь конфискации.

К тому времени у меня уже не было ни копейки. Я не могла даже хлеба купить, с которым в совхозе не было проблем. Поскольку местным запретили торговать с нами, я взяла новые туфли и пошла к директору просить разрешения их продать. Он велел выставить их в магазине, назначил цену и… сам же купил.

За эти деньги я покупала у Луши молоко. Мы могли питаться в столовой, но здешняя еда была для нас слишком жирной и густой. Поэтому мы готовили сами на тагане на улице. Даже мама иногда спускалась вниз, чтобы насобирать щепок для огня, леса поблизости не было, только степь да поля вокруг. То, что выбрасывала река, люди тщательно собирали для розжига, а топили кизяком.

По вечерам я пела у открытого окна, а местные женщины говорили:

— Слышь, полячка поет.

Я не плакала, мне не слезы были нужны, а сила духа и выдержка. Вообще, если можно было быть счастливой в таком несчастье, которое на нас свалилось, то я ею была благодаря той отдельной комнатке, куда не входил никто незваный, и в которой была моя семья.

Когда вечером я молилась за закрытой дверью, можно было на время забыть о том, что снаружи чужая земля и чужие люди. Я переживала только за мужа, но утешала себя словами того советского солдата в нашем доме, что, может, его вышлют ко мне.

Маму ужасала отдаленность от родины, а мое пение ее успокаивало, позволяя думать, что ситуация, в которую мы попали, не совсем безнадежна. Позже оказалось, что после моего отъезда в совхозе осталась память о «поющей польке».

Мой сынок за пару дней подружился с местными мальчишками, и я часто слышала через окно, скандируемое хором: «Зись —  я поеду на машине в Бийск!», а потом «выходи во двор». Их не волновали политические расклады, и они быстро приняли моего сына в свою команду и даже учили его ездить на лошади без седла.

Только Тереня не могла выздороветь. Несмотря на то, что ей было уже почти четыре года, она постоянно сидела у меня на руках, слабая, как придушенная птичка.

Пользуясь свободными днями, мы ходили на рыбалку. Здих шел с большим удилищем, а я — с остальными вещами и Тереней. Снова начала писать стихи. Вообще я заметила, что отсутствие стабильности сопутствует расцвету таланта. В Чумыше плавали недоступные нам налимы, длина которых достигала почти человеческого роста, а нашей добычей были маленькие чебачки, которых мы с гордостью бросали в похлебку. 

Вот уж и вправду больше всего в мире — врачей. Местным было жаль больного ребенка, и они давали разные советы о том, как избавиться от коклюша. Например, советовали мне напоить Тереню водой из Чумыша и держать её за голову так, чтобы она не оглянулась, а самой считать до ста. Если не обернется, то кашель исчезнет.

Сколько же раз мы начинали эту процедуру сначала! Казалось бы, сто не так много, но она всегда умудрялась в этот момент из любопытства повернуть голову назад.

Однажды вечером, когда уже было темно, я выбралась к Луше за молоком. Я еще тогда не работала. Внизу в сенях стоял энкаведешник. Остановил меня и сказал:

— Никуда не выходить. Обыск. Возвращайся назад в комнату.

Я не знала, что и подумать. Подымалась наверх первая, тот — за мной. Вошла внутрь, а он остался за дверью. Мы сидели в темноте, не было ни свечи, ни керосинки, только луна светила на небе, но в нашу комнату ее свет не проникал.

Вдруг я вспомнила о тех злосчастных записях во время поездки, которые теперь могли меня погубить. Только как их отыскать в темноте? К тому же охранник через каждые несколько минут открывал дверь и светил фонариком, чтобы проверить, чем мы заняты. Пока что мы сидели неподвижно и вслушивались. За стеной у литовцев было шумно, там проходил обыск, а поскольку их семья была многочисленная, то у меня еще было немного времени.

На ощупь я отыскивала в стопке бумаг, сложенных в коробке, все листочки, которые могли быть теми самыми, и жевала их по предписанию Карла Майя, но как я могла быть уверена, что уничтожила все?

Время на спасение закончилось, дверь отворилась, и они вошли. Начался обыск при свете керосиновой лампы, принесенной от литовцев. Они искали очень тщательно, даже одеяла пробовали распарывать. Никак не могли поверить в то, что я выбралась в дорогу совершенно без денег.

— Глупая ты, глупая, —  сказали в конце, —  зачем столько богов и фотографий привезла? Лучше бы денег взяла, а то на что ты семью содержать будешь?

Я ничего не ответила, только сердце начало бешено колотиться, когда заметила среди тех бумаг, которые они собирались изъять, несколько роковых листочков. Я не знаю, что они искали, вытащили даже газеты, которыми я в Польше застелила дно чемоданов. Даже не знаю, что в них было написано. У меня дрожала рука, когда на газетах, изъятых фотографиях и на тех «листочках из поездки» я ставила свою подпись под словами: «Это принадлежит мне». Возлагала надежду на Бога, что в целой массе изъятых у всех бумаг и при незнании нашими хозяевами польского языка большой опасности во всем этом не будет. Надо было чем-то себя утешить.

Например, зачем им эти фотографии? Кого они хотели идентифицировать в далекой, оккупированной немцами Польше? Или что плохого им сделал Киплинг, ведь они забрали у меня «Вторую книгу джунглей»? Иностранец? Шпион? Может быть, книги вредоносные писал? Они даже прочитать этого не могли. А, может, дело в дарственной надписи на книге, которой они тоже не смогли понять?

«Богов» у меня не забрали. — Молись, дура, молись, —  говорили они язвительно.

У литовцев отобрали на хранение часть денег, возможно, потом отдали, ведь во время обыска деньги были — не главное. А за окнами тем временем доносились слова частушек, которые пели девушки, гуляющие, пританцовывая в свете луны:

«Дуня шила, Дуня шила,
Дуня штопала штаны,
На реке белье сушила,
Кипятила чугуны»,

— долетало навязчиво. Они тоже хотели забыть о печальной реальности, как и я.

       Принудительный труд хуже всего ощущала на себе семья раввина. Старика, правда, на работу не гнали, но сыновья тоже не желали работать, хотя на них эта обязанность распространялась. Дома у себя они учились на раввинов, здесь же притворялись больными, но это не помогало, потому что утром приходилось выходить по нужде, а в известном месте стоял уже кто-то из людей коменданта и гнал на работу. Их жизнь была сплошной мукой и желанием перехитрить друг друга, наконец, один из них не выдержал, убежал в Бийск и утопился в Бии.

       Чугунов, который потом мне об этом рассказывал, закончил словами:

— Хорошо, что хоть наш Чумыш не запаскудили.

       Я не могла понять, почему те так боялись работы, может, из-за культовых принципов?   Наконец, и я вышла на работу. Тереса уже не кашляла, поэтому было самое время превратиться из пасожита[1] (тьфу, паразита!) в рабочего человека.

       Те из нас, у кого были дети, были определены на работу в главном хозяйстве.

       В назначенное время я стояла у конторы совхоза с группкой таких же, как и я, женщин.  Полек было только две, остальные — литовки, а, точнее, литовские еврейки, представительницы свободных профессий.

       Здесь же мы все были физической рабочей силой.

       В наилучшем положении была женщина из Ленц —  крестьянка. Она оказалась в Сибири с маленькими детьми потому, что у них нашли партизана. Я же за два года войны тоже неплохо привыкла к работе, а литовки были настоящим девственным материалом.

       Нам не пришлось долго ждать. Из дверей конторы вышла молодая бригадирша, босоногая девушка. Видимо, ей показалось комичным сопоставление наших элегантных особ с предстоящей работой, потому что после обычного «здравствуйте» она моментально отвернулась, наверное, чтобы скрыть улыбку, и махнула рукой, указывая направление. — Пойдемте, —  сказала она.

       Было очень тепло. Конец июля. Лето. Как же у нас сейчас должно быть красиво! Но не надо вспоминать, воспоминания отбирают силы. Здесь тоже красиво, только мы, наверное, этого не замечаем.

       Следуя за своей проводницей, мы остановились перед старой конюшней. Возле ворот лежали деревянные формы, такие прямоугольные двойняшки.

       — Наверное, будем делать кирпичи, —  сказала женщина из Ленц.

       По примеру бригадирши каждая из нас взяла в руку по форме. Перед воротами вздымались тучи жужжащих синих мух.

       Бригадирша подоткнула юбку и с приглашающей улыбкой предложила войти внутрь. И вошла. А мы — нет. Пример как-то не сработал. Как можно было вот так сразу войти в густой, кишащий червями навоз? Я заглянула внутрь. Может, мне показалось, но эта жижа, пожалуй, шевелилась. Я отпрянула назад. Тем временем в конюшне послышались ритмичные шлепки, и через мгновение выбежала бригадирша, несущая в руке наполненную навозом форму. Она ловко опустошила ее на подготовленной для этого площадке, и два прямоугольных кирпичика уже сушились на солнце. Это были кизяки —  местный топливный материал.

Мы пялились на них и на бригадиршу, но не двигались с места. Эта простая девушка, видимо, хотела втянуть нас в работу своим примером, но когда увидела, что трюк не сработал, то после того, как выбросила следующие кирпичики, просто сказала:

— А то зимой нечем будет топить.

Эти хозяйские слова одну из нас убедили.

— И в самом деле, — согласилась с ней женщина из Ленц и тоже подоткнула юбку. Сейчас они уже вдвоем формировали и укладывали на солнце коричневые кирпичики. Мне тоже захотелось попробовать. Проверить, смогу ли я. Здесь это была моя первая работа. Праздными оставались только еврейки.

Я сбросила туфли на высоких каблуках, платье заткнула за пояс и с формой в руке вошла внутрь. Хлюпнуло. Я держалась изо всех сил, чтобы не выбежать из конюшни. Запах, который с удовольствием вдыхала крестьянка, для меня был чужим и неприятным. Я не помню, когда была в настоящей деревне.

Понаблюдав немного за тем, как они это делают, я поняла, что в этом нет ничего сложного, и всадила руку в навоз. Везет же мне на такую гадкую работу. В Польше были плевательницы, а здесь — черви в навозе. Ну, хоть не кусаются.

Поначалу мои кизяки были кривые и несуразные, но вскоре уже почти не отличались от продукции моих товарок, только они делали их гораздо быстрее, чем я. Литовские еврейки все еще не могли решиться. Смотрели на свои элегантные туфли и платья и, по-видимому, им не хватало смелости сделать первый шаг. Мы штамповали кизяки, как на фабрике. Почти со знаком качества. Уже целыми рядами они сохли на солнце. Наконец одна из евреек обратилась к своей дочери по-русски:

— Соня, принеси мне калоши.

— И мне, и мне, —  раздались многочисленные голоса.

Идея с калошами не спасла, потому что жидкое месиво быстро просочилось внутрь.

Я отстранилась от всего происходящего и представила себе, что играю в фильме, как это не раз помогало мне в трудных и неприятных ситуациях дома. Ведь роли бывают разные!

Через мгновение я уже энергично топтала навоз и пела во весь голос в ритме фокстрота:

В сердце дивный сон
И лицо —  на всю жизнь одно…
Грустен, кто его лишен,
Каждый день с тобой оно…

Но меня прервала одна из евреек:

— Ой, пани Маруся, как вы можете петь о любви в этом говне! —  простонала она. И я тут же вернулась в реальность. Да, никакой это не фильм, только принудительный труд. Как же все-таки редко человек может заниматься тем, чем хочет, даже у себя дома, не только на чужбине.

Я улыбнулась, но беззаботность ушла. Я была зла. Глупой еврейке невдомек, что рецепт выживания — ко всему относиться весело. Я не умела, да и не было охоты ей это объяснять. До тех пор, пока не вернемся домой, нам понадобится огромная сила духа и самообладание, ведь в том, что вернемся, я никогда не сомневалась, только никто не знал, когда это произойдет.

Какая-то резвая лошадь забежала в конюшню, наверное, прежде она здесь жила. Через несколько минут мы были как индюшиные яйца —  все в коричневых точках.

По окончании работы я довольно легко отмыла в ближайшем ручье лицо, руки и ноги. Только одежда попахивала навозом, но ведь это был запах честного труда. Литовки остались у ручья, они старательно вычищали навоз из калош. А я хотела побыстрее вернуться к маме и детям, вернуться домой, ведь это теперь был мой дом, только бы ненадолго.

На однообразие работы жаловаться не приходилось. Когда уже весь навоз был переработан на кизяки, нам велели копать ямы для телефонных столбов и столбов под ограждение. Вот только не показали, как это делать.

Я обозначила себе квадрат требуемых размеров и копала сверху, пока это было возможно, а потом спустилась вниз и выбрасывала землю наверх. Когда уже мало оставалось до необходимой глубины, я не могла ни поместиться с лопатой, ни согнуться. Потому я поднимала вырытую землю ногой и выбрасывала её наружу. Только вот выбраться из такой ямы было очень сложно, хотя я в то время была худой и ловкой.

Когда принимали работу, меня похвалили, но не могли понять одного:

— Вот, хорошо. Только как ты это сделала?

Польки работали в платьях, а еврейки в купальниках. Мужчины причмокивали от удивления, глядя на аппетитные формы, вываливающиеся из декольте, но еврейкам это ничуть не мешало. Может, они даже чувствовали себя лучше от того, что мужчины ими интересуются?

Наши дети бегали по совхозу с местными сверстниками.

Бабушка не могла дозваться их из окна. Они пропадали на долгие часы, но всегда были поблизости, когда приходила пора обедать. «Будут жрать и без капель» — вспоминались мне слова, услышанные при первой встрече с Сибирью. Каша с сухарями исчезала с мисок мгновенно, словно ветром сдувало. Картошка закончилась.

Совхоз был богатым, люди были одеты и не голодны. У каждого было приусадебное хозяйство. Огород возле дома, в сарае овцы и куры, и обязательно корова. Свиней не держали. Я подружилась с семьей Луши. Её муж работал бухгалтером в совхозе, дочь —  учительницей. Кроме них, было еще двое парней и девочка, чуть старше Терени. Еще одна дочь была где-то далеко. Муж Луши охотился, потому часто в нашей кастрюле —  Луша сейчас ставила ее в свою печь —  я находила шейки, крылышки и ножки диких уток.

В совхозе начали копать картошку. А мы в это же время копали ямы для многоочковых туалетов.

Однажды, во время обеденного перерыва, дети не пришли кушать, как обычно. Исчезли. Бабушка плакала, потому что их не было с самого утра. Я металась по совхозу, спрашивая каждого, не видел ли он детей. Бегала на реку, боялась, как бы случайно не утонули. Наконец одна из опрошенных женщин сказала:

— Твои дети? Беги на Манджиху, туда пошли.

Я помчалась, это было в нескольких километрах. По дороге попадались согры[2] с расщелинами, куда выбрасывали разную падаль, поэтому иногда там появлялись волки. Несмотря на то, что сейчас было лето, и волки людей не трогали, я мчалась по этой дороге как на крыльях, гонимая страхом. Наконец, увидела возвращающихся детей.

Они бы выглядели как триумфаторы, если бы Тереса не обмочилась, и потому Здих шел рядом хмурый, переживая за то, что ее не досмотрел, а она, заплаканная, шагала, широко расставляя ножки.

Когда они меня увидели, то у Терени сразу же высохли слезы, и дети, перебивая друг друга, начали хвастаться.

— Мамочка, ты только посмотри, что у нас есть!

Действительно, в карманах у них было по несколько картофелин.

— Будет для супа, —  гордо произнес Здих.

Мне вспомнилось, как они однажды спросили:

— Мамочка, если картошка лежит на земле, когда упадет с телеги, можно ее поднять или нет?

— Если возница видит и не останавливается, то можно, —  ответила я.

Вот они и отправились в путь, а поскольку в тот день с телег ничего не упало, забрели прямо на поле и там раздобыли немного картошки.

Они начали приспосабливаться к условиям и думать о семье.

Правильно было бы их похвалить, но я была так на них рассержена за бабушкино и свое беспокойство, что схватила обоих за руки и без слова потащила домой, не обращая внимание на то, что маленьким ножкам было сложно за мной поспеть. Тереня похныкивала всю дорогу, а Здих вдобавок переживал горечь непризнанного старания.

Позже я узнала от людей, — потому что дети солидарно молчали, — что по дороге в ту сторону проезжал знакомый водитель и забрал Здиха с собой, оставив мою четырехлетнюю дочурку одну на пустой дороге вдали от дома.

Горькие слезы брошенного ребенка, видимо, и привели к последующему мокрому инциденту, с которым Здих, вернувшийся через некоторое время, уже ничего не мог поделать.

Я отругала его за то, что плохо смотрит за сестрой, а тот, удивленный и возмущенный, оправдывался, объясняя:

— Я ведь кричал ей, что сейчас вернусь.

Ну да, семь лет —  это еще ребенок, потому он и мыслил по-детски.

Их походы могли стать опасными, поэтому мне пришлось так управляться с работой, чтобы возвращаться пораньше. Мои товарки работали медленно, чтобы не переутомиться, и порой вечер заставал нас с лопатами в руках. Я не могла себе такого позволить, поэтому пошла в канцелярию совхоза.

— У меня проблемы с детьми. Мне надо раньше возвращаться домой. Определите мне работу, которую ежедневно будете принимать, а я буду стараться и, если закончу раньше, то раньше пойду домой.

Они согласились. Комендант ежедневно назначал мне работу и принимал ее. Нормой было — выкопать яму для двуочкового туалета. Хотя в Польше я никогда не держала лопаты в руках, я как-то неплохо справлялась — и после двенадцати могла уже идти домой. Так мне было удобнее, ведь появилось время заняться детьми, и мама вроде бы немного ожила.

Еще во время совместного копания ям произошло событие, напомнившее нам, что может быть еще хуже и что отсюда легко попасть в тюрьму.

Во время нашей работы местные останавливались над нами и язвили:

— Видишь, паны, а уборные всё равно копают!

Реагировали мы по-разному. Я как-то с юмором заметила:

— Конечно! Несем вам культуру. Раньше вы «ходили за сарай», а теперь будете справлять нужду как цивилизованные люди.

Сконфуженные, они сплевывали и отходили. Другие же на колкости реагировали гораздо острее.

Доктор Берта К. не смогла сдержать раздражения и однажды ответила:

— Подождите, вот придет Гитлер и положит вас в эти ямы!

Тоже мне, нашла себе покровителя. Этого оказалось достаточно. Ее забрали вместе с матерью, и больше мы их никогда не видели.

Каждые две недели регулярно приезжали из района энкавэдэшники, у которых мы должны были отмечаться; поскольку проверка проходила поздним вечером, я также отмечалась за маму и детей.

Приближалась осень. В квартире мы сидели в потёмках, что было крайне неудобно, потому что вечера становились все темнее, и практически не оставалось времени засветло на работу в доме.

Однако вскоре я раздобыла керосин. В совхозе была нефтебаза. По ночам приходил транспорт, и среди нас вербовали желающих на разгрузку, помогать при заливке керосина в резервуар. В темноте никто не хотел идти. После работы людям хотелось спать, а на покупку керосина у них хватало денег. Я вызвалась и даже не боялась, я была тогда молодая, а молодые — всегда смелые. При первой возможности я снова туда шла, как на киносъемки. Декорации были соответствующие: ночь с ароматами растущих повсюду трав, месяц и звезды, более крупные, чем у нас, и висящие ниже; кругом какой-то шорох и шелест. Я шла за проводником в самый конец совхоза, где возвышался силуэт огромного резервуара. К отверстию на верху резеруара с земли вел деревянный помост из квадратных досок. Наверху стоял человек с расставленными ногами, в свете луны он казался великаном. Мой проводник прикатил первую бочку, обвязал ее веревками и, объяснив, что я должна делать, пробормотал:

— Осторожней, а то без ног останешься.

Он пошел наверх, а моим заданием было следовать за поднимаемой ими бочкой и следить, чтобы она не съехала на край. Как только я замечала, что бочка сворачивает в сторону, тянула за веревку с соответствующей стороны, и тогда они ее выпрямляли. Это и работой-то нельзя было назвать, только не зевай. Я получала за это литр керосина, и мне записывали трудодень. Теперь и у нас вечером был свет. Снова стало чуть полегче.

Люди в совхозе были честными, и двери домов никто не запирал, хотя у переселенцев, особенно у литовцев, было множество ценных вещичек, но я никогда не слышала о том, чтобы у кого-нибудь что-то пропало.

Среди нескольких книг, которые я взяла с собой, была «Мое водолечение» отца Кнейппа. Не знаю, почему во время обыска этой книге было оказано большее доверие, чем например «Второй книге джунглей», может быть, из-за рисунков, но факт, что у меня ее не забрали. Позже она пригодилась не только мне, но и местным жителям, а также утвердила мою врачебную славу в совхозе.

Первой пациенткой стала дочь заведующей столовой. Она жила внизу, и мы слышали, как она кричала от боли, когда в ухе образовался фурункул. И книжечка сработала. Отец Кнейпп рекомендовал растереть творог с отваром хвоща и приложить к уху как теплый компресс. Держать до тех пор, пока творог не затвердеет.

Я насобирала хвоща, эта трава росла повсюду, творог дала её мать, и больной сразу полегчало.

Через несколько дней применения компрессов фурункул лопнул. Благодарность была полная, а в качестве первого гонорара, естественно, добровольного, я получила масло и творог, на сей раз для приема внутрь.

Заведующая принесла мне еду на тарелочке, прикрытой белым полотном. Принесла вечером, ведь мы все еще были подозрительным элементом, и контакт с нами был чем-то постыдным и уж точно не поощрялся властью, особенно для человека партийного.

Этот случай был словно камушек, брошенный в озеро, после него слухи обо мне начали расходиться широкими кругами. Не надо забывать, что у меня была «чудо-книжечка», которая исцеляла в то время, когда в радиусе многих километров не было ни врача, ни лекарств.

Вторым пришел Чугунов, мой проводник при сливании керосина.

— Маруся, посмотри в этой своей книге —  жена сбежала из больницы, там сказали, что у нее туберкулез, и ничего с этим не поделаешь. Надо быдо оставаться в больнице и лежать, но она сбежала, потому что даже не сказали, сколько понадобится времени для выздоровления.

При болезни легких о. Кнейпп советовал: «Много свежего воздуха». Ну, здесь его — с избытком, так еще какого! Надо только проверить, впускают ли его в дом. Затем: «диета для набора веса». Это тоже выполнимо. Ведь они держат корову, кур… надо только, чтобы больная ела бульон, куриное мясо, яйца и пила много молока. В качестве третьего пункта о. Кнейпп рекомендовал омовение всего тела водой комнатной температуры — так, чтобы больной не простудился. Этим мне придется заняться самой. У меня осталось еще немного тонизирующих лекарственных препаратов, таких как железо, кальций… к счастью, упаковки были начатыми, поэтому у меня их не отобрали. Я, как умела, давала их больной. Результат был хороший. Правда, и Чугунов все тщательно соблюдал, т.к. очень любил жену, но также очень помогал чудесный здешний воздух. Больная вскоре почувствовала себя лучше и снова начала хлопотать по дому, а я, словно кот, грелась в лучах заслуженной славы.

Приходили даже женщины не из нашего совхоза, прося совета для кого-то, кто из-за болезни не мог прийти сам. Я советовала, как могла, и давала разные травы, согласно предписаниям из книги.

Именно тогда было заключено соглашение генерала Сикорского с правительством СССР, и энкавэдэшники приехали из Ельцовки сообщить нам об этом. Мы перестали быть «спецпереселенцами» и стали «амнистированными польскими гражданами», которые после победоносного окончания войны смогут вернуться на Родину, если не пожелают остаться здесь.

Закончились унизительные проверки через каждые две недели, нам разрешалось уехать из совхоза и поселиться в каком-нибудь другом месте на территории советского государства, за исключением… —  и здесь шел внушительный перечень закрытых для нас населенных пунктов.

Как бы то ни было, но и на нашей улице начало светить солнце. Теперь, по словам делегатов, мы были «вольными казаками», что означало, что у нас такие же права, как и у их граждан, и даже бòльшие —  как оказалось позже —  потому что на нас не распространялся принудительный труд. Однако я не могла воспользоваться этой привилегией, без работы нам не на что было бы жить.

Я немного опоздала на общее торжество, потому что именно в этот день Чугуновы устроили для меня пиршество с мясом и водкой, а также нематериальной благодарностью, от чего в своей ситуации я не могла отказаться. Визит был прерван, когда прибежал сын Луши с таким известием: «ваши поляки о чем-то совещаются на лугу и, по-видимому, о чем-то хорошем, потому что они кричат и поют, а энкавэдэшники им не запрещают это делать».

На пение я успела, а об остальном мне рассказали. Как я и предполагала, дорога в Польшу становилась обозримой.

Теперь нам должны были выдать новые документы. Для этого на следующий день вызвали в контору совхоза, где каждый должен был выбрать гражданство по своему усмотрению. Некоторые колебались, не зная, что для них выгоднее: польское гражданство или российское. У большинства же такой проблемы не было.

Кем же, черт побери, мы могли еще быть, будучи поляками?

Однако несколько человек попросило российское гражданство, указав белорусскую национальность, хотя так же, как и мы, были из Белостока. Ну, и все евреи отказались от Польши. Аня (учительница), сидевшая в комиссии, позже смеялась, что как только входил еврей, то заранее было известно, что теперь на одного российского гражданина станет больше. Что же поделать? У людей без Родины была бесплатно земля, которая их веками кормила, а они заявляли о себе там, где замаячила хоть какая-то выгода.

Во время этой регистрации я смогла оказать услугу своей коллеге «по кизякам», крестьянке из Ленц, которая совершенно не понимала русского языка и не умела на нем изъясняться.

Когда ее спросили, какое гражданство она хочет, она ответила, оглядываясь на нас:

 — Я так, как все.

— А, понимаем, понимаем. Русская, да? —  обрадовался спрашивающий.

Но женщина нахмурилась, ей что-то не понравилось в поведении председательствующего, с чего бы такая радость? Она растерянно взглянула на нас. Я поспешила к ней на помощь.

— Она вас не понимает, позвольте, я ей переведу, —  попросила я. Позволили, ведь теперь мы были союзниками.

— Вас спрашивают, хотите ли вы вернуться в Польшу или остаться здесь?

— А что я, некрещеная, что ли!? — возмутилась женщина — конечно, хочу в Польшу.

— Вот видите, хочет польское гражданство, —  сказала я, и та энергично закивала головой.

Мы не знали, что в конечном итоге с нами будет, но надо было держаться вместе хотя бы на бумаге, потому что, как только нам выдали документы польских граждан, люди сразу же начали уезжать из совхоза, преимущественно в Бийск.

Я осталась. Мне не хватало смелости самостоятельно организовать жизнь с моей семьей в незнакомом месте. Здесь у меня была работа, и мы постепенно обрастали друзьями, хотя не прошло и полугода.

Я снова работала в бригаде. Сначала мы копали глину. Работать было приятно, потому что еще тянулась теплая осень, —  «польская» —  как говорили местные. За работой мы разговаривали и пели песни, что не нравилось извозчикам, отвозившим глину.

— Видишь, полячки ничего не делают, только поют.

Это была наглая ложь, иначе откуда бы взялась глина, которую мы щедро водружали на их повозки, не давая ни минуты простоя.

Но извозчики взбунтовали бригаду, которая ремонтировала дом в совхозе. Науськанные ими, строители обратились к коменданту с предложением поменяться с нами работой. Мы охотно согласились и, ожидая подвоза глины, снова пели и смеялись. Просто мы работали гораздо быстрее. Наверное, нас подсознательно подгоняло нетерпение, чтобы как можно скорее отодвинуть от себя все, что отгораживало нас от возвращения домой.

Однажды мне выпала работа с местной женщиной. Мы носили глину на чердак по набитым на широкой доске планкам. Носилки были тяжелые, а доска под ногами пружинила. Мне не хватало сноровки, и я с трудом удерживала равновесие.

— Осторожнее, а то упадем, —  сказала я своей напарнице, на что та ответила мне мечтательным тоном:

— А ты знаешь, в прошлом году одна на самом деле упала и сломала ногу. Вот счастливая, ей не пришлось идти на жатву…

— Когда влезешь наверх, постучи себя по голове. Что за счастье лежать в больнице, да еще в то время, когда на улице тепло?

Не знаю, была ли она ленивой или просто ужасно устала.

На монотонность работы я не могла пожаловаться. Работа менялась как в калейдоскопе. Теперь я штукатурила стены. Один раз, как мастера на все руки, меня направили в квартиру одного из самых важных работников совхоза. Никто не мог оштукатурить потолок но считалось, что у меня «золотые руки». Я сразу приступила к работе, но и у меня ничего не получалось. Что мазну раствором между клеток дранки, то все сразу падает мне на голову. Однако я заметила, что там, где вместе с раствором отваливалась старая штукатурка, никаких проблем уже не было. Я сообщила коменданту, что старую штукатурку надо снять.

 — Если Маруся сказала, что так не получится, то ничего из этого не выйдет, —  рассудил комендант.

Вместо того чтобы отдирать штукатурку вручную, он велел привезти цистерну воды с насосом, думая, что так будет быстрее. Когда вылили всю эту воду на потолок и стены, то старая штукатурка естественным образом отвалилась, и мы легко положили новую, но хозяину квартиры так и не удалось избавиться от влажности в тот год.

Было настолько холодно, что мне никак не удавалось согреться, когда я возвращалась после работы в нашу комнату, в которой не было печки…

Мама и дети закутывались во все, что только было можно, но и это не сильно помогало. Я переживала: что с нами будет, когда наступит суровая сибирская зима? В довершение ко всему, у меня разболелись зубы, а здесь не было ни стоматолога, ни обезболивающих. Корчась от боли, я заглянула в книжечку отца Кнейппа. До чего странное предписание! «Надо бегать босиком, даже по снегу, тогда кровь отойдет от зуба, и боль должна утихнуть».

Я накинула шубу мужа, сняла ботинки и помчалась. Однако боль становилась все сильнее, да и местные поглядывали на меня с удивлением, говоря один другому:

— Гляди, Маруся сдурела!

Я была разочарована, что именно меня подвело лечение, и о. Кнейпп мне разонравился.

На следующий день по возвращении с работы, измученная неутихающей болью, я застала дома абсолютную пустоту. Ни мамы, ни детей, ни единой вещи. Я остолбенела. В этот момент ко мне подбежал сын Луши, который уже поджидал меня и сказал, что его мама забрала нас к себе, потому что тут мы можем замерзнуть. Я застала бабушку, уже уложенную в постель в самом теплом углу, чтобы та отмерзла, как выразилась Луша. А мне с детьми, как теперь и хозяевам, пришлось спать на полу.

Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить этих людей?!

Перевод Светланы Кулайчук