Вспоминаю уходящий мир

Забрал у меня молодость – а она явилась
 и говорит какое небо чистое над Польшей
хватило б навсегда и одного лишь взгляда

(Из стихотворения «Детство»)

 Существует потребность возвращаться к ушедшим годам; если бы не это, то как бы история могла стать учительницей жизни?

[…] Когда я был в Швейцарии, то видел старые дома и  дворы, не менявшиеся сотнями лет. Я позавидовал тамошним жителям. Один из них сказал мне, что у них тут ничего не меняется — положишь книгу на какое-нибудь место, и она продолжает там лежать до сих пор.

Мне вспомнился знаменитый роман Льва Толстого «Война и мир». С волнением прочитал я фрагмент, когда один из героев возвращается с войны, идущей уже несколько лет, в свой старый двор и застает все таким же, как было когда-то. Ничего не изменилось: та же мебель, те же книги и даже игрушки его детских лет, тот же сад и то же дерево, на которое он влезал ребенком. А в моей жизни все всегда менялось, мне уже некуда было возвращаться. 

Все поизменялось нет малых усадеб
с запахом фруктов и мастики для пола
с занавесками в окнах сушеной лавандой
И костел изменился. Смирный хоть и нет в нем
тихой и скромной прабабушки латыни
старается получше показать нам Бога
но Бог любит взаправду потому невидим
и вокзал перестроен не смогу попасть я
на перрон где с кем-то навсегда прощался
карьеристка авторучка чернила усохли
небо море и горы остались все те же

(«Не могу попасть») 

[…] В том, что я пишу, в своих взглядах, даже в любимых книгах я остаюсь старомоден. Когда я был маленьким, то зачитывался «Одиссеей». Впрочем, она и сейчас мне близка. Подумать только: Одиссей столько пережил, а в Итаке ждет его жена, и верный пес машет хвостом от радости. А ведь Улисс двадцатого века потерялся бы на улицах своего города. Это не для меня. Может быть, поэтому я охотно возвращаюсь к книгам для детей. Конечно, не ко всем. Мне нравился «Таинственный сад», а вот «Страшный дедушка»^[1] – уже нет.

Раньше город был сердечным и близким. Нынче улицы — непонятно какие. Кто-то возвращается и теряется на улицах собственного города. Современность меня не привлекает. Все это не приводит мея в восторг.

Я очень тоскую по детству с его играми. Жаль, но для меня это уже закрытая книга.

[Я люблю] старые книги и фотографии девятнадцатого века... Я собираю также высказывания и рисунки выдающихся людей. Есть у меня такой снобистский альбом. Иногда по протекции, а иногда благодаря собственной находчивости я добирался до разных авторов. Договаривался о встрече, показывал альбом и просил написать несколько слов или сделать рисунок. У меня есть автографы и рисунки, в частности. Ежи Анджеевского, Ярослава Ивашкевича и его супруги, художницы Майи Березовской, Збигнева Херберта.

Некоторые из тех, с кем мне довелось познакомиться в жизни, напоминают о старом, исчезнувшем мире. Среди них – Зофья Малынич, Станислав Шениц, Ярослав Ивашкевич.

*

Благодаря одной своей старой знакомой я попал в дом Зофьи Малынич, (8 VII 1905 – 22 I 1988).

Она жила на улице Филаретов на Жолибоже^[2]. В момент нашего знакомства это была уже немолодая, седая, одинокая женщина, происходившая из очень порядочной семьи в польском Пограничье. Ее отец Якуб был врачом на Подолье. Она была преисполнена достоинства и грациозна. Мне понравилось  ее жилище с множеством старомодной мебели (конторка, небольшой секретер, стоячие часы и другие памятные предметы с Пограничья).

После войны поляки переезжали из дальних сторон в глубину Польши, привозя с собой чудотворные иконы Матери Божьей и их репродукции. Такой чудотворной иконой для Подолья была Матерь Божья из Летичева^[3]. Костел в Летичеве строили рыцари, собирая для этого так называемые «копытковые» налоги (они взимались с каждого лошадиного копыта). Таким образом, этот костел возник благодаря рыцарям, но также и их лошадям. Поляки, уезжая с Подолья, захватили этот образ с собой. Он странствовал по всей стране, пока, наконец, не очутился в скромной часовенке в Люблине. Поляки-львовяне забрали чудотворную икону «своей» Матери Божьей, бывшую свидетельницей венчания короля Яна Казимира. На этом образе Богородица представлена в красном одеянии и зеленом плаще, с панорамой Львова, под покровом великолепных львовских облаков. С берегов Днестра поляки привезли с собой Матерь Божию Мариампольскую – победоносную, гетманскую; с нее-то и начался послевоенный исход поляков с Востока на Запад. Она нашла себе приют во Вроцлаве.

В разговорах с пани Малынич мы часто возвращались к этой теме. Люди с Пограничья были людьми высокой культуры, очень толерантными, сумевшими жить на одной земле с татарами, евреями, украинцами.

Пани Малынич была актрисой варшавского Польского театра, ученицей Остервы^[4]. Она уже редко выступала на сцене, но прекрасно декламировала стихи на разных вечерах и встречах, демонстрируя старинное классическое произношение. Делала это она с огромной грацией, с уважением к дикции и к каждому слову. Поскольку зрение у нее было слабое, она переписывала стихи большими буквами и выучивала их наизусть. На различных встречах, в особенности в костелах в ходе Недель Христианской культуры, ей нравилось читать также и мои стихи. В те времена никто из актеров еще этого не делал.

Неслыханно отзывчивая, она старалась отвечать на каждое письмо, соблюдала все принятые светские формы общения. О ней говорили, что актриса пережила несчастливую любовь и осталась одинокой. Никто не смел ее об этом спрашивать.

Я посетил пани Малынич со Святыми Дарами, когда она была в больнице. Человек утрачивает там все свои личные черты — ей же удалось сохранить достоинство и стиль. Она выглядела королевой в больничном халате. Смерть ее наступила 22 января 1988 года в государственной клинике на улице Хожей. Хоронил ее я. На семейном склепе, где мне прежде довелось похоронить ее мать, виднелась строка из моего стихотворения: «Только отсутствующие нам всех ближе».

Говорят, что нет людей неповторимых, но это неправда. Она осталась в моей памяти очень доброжелательным, питавшим ко мне дружеские чувства человеком – воплощением старой культуры польского Пограничья.

*

О людях легко забывают… Поэтому необходимо здесь вспомнить о Станиславе Шенице (13 I 1904 – 28 XI 1987), с которым у меня было сердечное знакомство. Он был выдающимся человеком, обладавшим огромными, энциклопедическими познаниями.

Часто он бывал в нашем костеле Визиток […] Шениц знал и его историческое прошлое, и сохранившиеся достопримечательности. Знал историю помещенных в нем памятных таблиц: историка Юлиана Бартошевича^[5], архтитекторов Хенрика Маркони и Болеслава Павла Подчашиньского, ученого Яна Снядецкого – мудреца «со стеклышком и оком»^[6]. Знал историю памятников Тадеуша Чацкого и Казимира Бродзиньского^[7], последний памятник утратил во Вторую мировую войну палец на руке. Увлекательно рассказывал и об ореховых дверях в костеле, и о дубовых исповедальнях. Знал, что для окрашивания в красный цвет стекла «вечной» лампадки, висящей у дарохранительницы, когда-то в жидкое стекло добавляли капельку расплавленного золота. Он разбирался в эбеновом дереве большого алтаря, в серебре, в вышивках и кружевах, которые носили сестры, в экслибрисах, даже в колокольчиках, которыми дамы прежних лет вызывали слуг […].

Летописец Варшавы, юрист и коллекционер, автор монументального труда «Кладбище на Повонзках», Станислав Шениц во время нашего знакомства работал в издательстве PIW («Польский издательский институт»), руководя в нем немецкоязычной редакцией. Он жил на улице Козьей — я бывал частым гостем в его милом доме, где имел возможность ознакомиться с его великолепными коллекциями. Они были удивительны. Мне показали коллекцию визитных карточек довоенных министров, послов, президентов, самые большие гербовники, так называемые готайские альманахи, в которых собиралась информация о царствующих домах в Европе. Меня приводили в восхищение старое стекло, мебель, картины. В его коллекции картин были произведения Станислава Выспяньского^[8] и Ольги Бознаньской^[9]. Он был заядлым коллекционером, и благодаря знакомству с Шеницем я познакомился также и с другими варшавскими коллекционерами […]. Шениц был также автором важных биографий: Марии Калергис, композитора Франца Листа, князя Юзефа Понятовского. Он был убежден, что герои его книг опекают его, как бы в благодарность автору за то, что тот напомнил о них потомкам […].

Автор книг о Варшаве, в частности «Старейшей дороги в Варшаве», Шениц родился в Куявах. Право он изучал в Познани, трудился в Верхней Силезии, Великопольше и Берлине, и только в конце сороковых перебрался в Варшаву. Так не-варшавянин стал выдающимся варшавоведом.

*

Ярослав Ивашкевич (20 II 1894 – 2 III 1980) еще до нашего личного знакомства попросил меня – через посредство  Анны Каменьской, работавшей тогда в руководимой им редакции журнала «Twórczość» («Творчествo»)– исповедать его, так как готовился к празднованию своей золотой свадьбы. После торжественного богослужения золотые юбиляры забрали меня с собой в Стависко. Тогда я впервые увидел дом Ивашкевичей, который был запоздалым свадебным подарком Лильпопа – отца Анны Ивашкевич. Построенный в начале ХХ века, дом  таил в себе очарование XIX века. […] В этом доме, полном старых шкафов с книгами, портретов, столов, кресел, подсвечников эпохи Великого герцогства Варшавского, я не чувствовал себя чужим. Большой дом с огромным количеством дружелюбных псов, в глазах которых светилась дружба, находился в парке с прудом. Так же, как в старинных польских дворах, в Стависко было кладбище для домашних животных, считавшихся друзьями.

С домом Ивашкевичей я был уже заочно знаком по рассказам незабываемой Станиславы Хожыцовой, жены известного режиссера. Через нее я посылал Ивашкевичу свой памятный альбом. Просмотрев его, поэт  нашел свободное место между автографом, вписанным Казимиром Вежиньским, и записью актрисы Марлены Дитрих, сделанной во время ее пребывания в Польше, и поместил там такое двустишие:

Между Вежиньским и Дитрих Марленой
впишу и я свой дистих презренный!

Когда в конце жизни Анна Ивашкевич тяжело заболела, у меня возникло еще несколько поводов посетить Стависко. Жена писателя испытывала огромные страдания, ее преследовали печальные мысли. Тогда один из редакторов журнала «Twórczość» («Творчествo»)  Лисовский, возил меня к ней, чтобы я мог поговорить с больной. Когда я шел в ее отдаленную комнату через другие, пустые, то не встречал никого. Дом показался мне тогда немного похожим на «Страшный двор»^[10], немного на жилище пастора из романа «Грозовой перевал» Эмили Бронте. Такое впечатление сложилось у меня, возможно, под влиянием мучительных мыслей пани Анны, которыми она делилась со мной, а я ее внимательно слушал во время разговоров с глазу на глаз. Приносил ей, помню, и Святое причастие.

Когда она умерла (1979), на похоронах я произнес небольшую проповедь в приходском костеле в Брвинове.   Ивашкевич у гроба жены показался мне очень старым, но торжественным, как памятник. После этого я имел случай встретиться с ним лишь однажды. Он был тогда впечатлен встречей в Риме со Святым отцом Яном Павлом II. В доме в Стависко я побывал еще раз – уже после смерти писателя – с группой школьной молодежи из близлежащей  Лесной Подковы. Дом казался умиротворенным, он был весь залит солнцем, наполнен воспоминаниями о великом прошлом, успокоившимися духами.

*

Да — я живу тем, к чему нынешний мир обращается все менее и менее охотно. Повторяю слова, немодные в современном мире: отчизна, патриот, честь, честность, правда, Божий знак, контакт со Святым Духом, благодарность.

Немодный старик в мире компьютеров, битов, байтов, СМС-ов […].

*

Я знаю, что следует стремиться к новому, но постоянно вспоминаю о старых книгах, старых молитвенниках, старых образках.

Они и сейчас волнуют меня так же, как волновал масляный светильник  с фитилем, каких сегодня уже не встретишь (давно ушли на пенсию), их у нас заменил электрический свет. А в старину масляные светильники вносили в костелы не только очарование, но и запах.

Мне вспоминается старая книга, составлявшая чтение многих поколений: «О подражании Христу» Фомы Кемпийского^[11]. Ее читали все: и Мицкевич, и Словацкий, и Норвид, даже Мадзя из «Эмансипанток» Пруса. Траугутт^[12] в костеле на Сольце читал ее за несколько дней до своего ареста. Читали ее и ссыльные в Сибири. Кшиштоф Юревич переписывал эту книгу от руки при свете свечи, помещенной в жестянку (вероятно, у него замерзали чернила, и снег падал через дыры в крыше барака, в котором сидели ссыльные). Говорят, что эта книга обратила в веру столько людей, сколько в ней букв. Стоит к ней возвращаться, этой книге-старушке, над которой молилось столько поколений […].

Мне вспоминаются и старые молитвенники. Я помню, что в одном из них были помещены: «Молитва невесты о судьбе жениха, который отправлялся на войну с татарами»; «Молитва новобрачной»; «Молитва девушки на выданье»; «Молитва вдовы»; «Молитва матери, которая произвела на свет десятого ребенка»; «Молитва, читавшаяся при освящении косы»…

Мне вспоминаются старые образки: святой Аполлонии, помогавший от зубной боли, святой Геновефы, держащей маленького оленёнка; святой Агаты с солью, которой она лечила горло.

Сегодня это уже пережитки, но все же они волнуют, потому что столько людских рук прикасалось к этим памяткам… Да сохраним же мы — как сокровище — памятки нашей давней набожности, нашей горячей веры.

Помнится мне, я видел на кладбище такую надпись: «Благочестивые, если вы не будете пылать, то множество душ погибнет от холода» […].