I. МАНЯ-МАРТА

Утренние золотые пылинки в косом солнечном луче. Невесомое парение крошечных чешуек света. Главное – не пошевелиться, чтобы они не исчезли. Краешек стеганого одеяла, стены из толстенных бревен, выровненных топором, запах пирогов с малиной и с черникой, что наготовила мама. Русская печь, стол, книги… Это все, кроме пирогов, еще не имеет к Мане отношения. Я даже не вполне убежден, что к мировосприятию Мани – двухлетней девочки, вокруг которой завертелась вся эта история, – имеет отношение ветер. Ветер, который превратил в волшебство мое пробуждение, наполнив его пышными раскатами бушующего листвой огромного тополя, криками чаек и тихим лопотаньем онежской волны. Дом-то стоит у самого берега синего моря Онего. Фасадом с колонками под крышей, естественно, на воду. Тут все дома построены так – вода-то была главной дорогой, на главную дорогу и выставляли всю красоту. Этого Маня не может знать, это мои наблюдения. А вот мама куда-то пропала. А она-то имеет к Мане самое непосредственное отношение. «Мама!» – зовет Маня. Мама появляется, и начинается утро.

– Папа? – спрашивает Маня.

Мама показывает на закрытую дверь в соседнюю комнату. Значит, все правильно: утром папа всегда сидит за закрытой дверью… 

– Понимаешь, – сказал Мариуш, – когда я купил этот дом, я написал книгу о том, что случилось с русской деревней здесь, на Севере. Я всегда покупаю дом в том месте, о котором пишу. А потом хотел писать о петровских заводах, о Северной войне, о голландцах, которые выплавляли здесь железо из болотной руды еще до Петра. Собрался переезжать в Петрозаводск. Там на Петровском заводе – а не на Урале – были отлиты первые пушки, которые помогли Петру победить в Северной войне после разгрома под Нарвой, а матушке-Екатерине – в первом столкновении с турками. Но тут родилась Марта (Маня), и я понял, что для меня сейчас самое интересное и самое важное – это писать про нее. И мы отложили отъезд. Я захотел, чтобы первые годы своей жизни она провела здесь, в Заонежье. Как в Зазеркалье, понимаешь?

– Почему как в Зазеркалье?

– А много ты можешь назвать в мире мест, где, ложась спать, люди до сих пор не запирают двери? Где соседей зовут не Николай Иванович или Любовь Ильинична, а дядя Коля и тетя Люба? И это не просто фигуры речи. Здесь действительно всё по-родственному: дядя Коля вечером зайдет за велосипедом, сгоняет в Великую, а утром привезет к столу свежей рыбки. А у тети Любы своих двое, там Ляля, главная Манина подруга, так что они тут все – под тёткиным присмотром. Я хочу, чтобы лет до пяти она открывала дверь и видела это синее море, эти тополя, этот простор, эту часовню, эти травы. Чтобы видела, как валит снег и гаснут звуки в этом снегу… Чтоб это стало частью ее внутреннего пространства.

– А ты не боишься, что в шесть лет, когда она из Зазеркалья попадет в обычную городскую школу, это очень больно ударит по ней? Петрозаводск – город тихий, но уж очень она будет выбиваться из среды одноклассников…

Мариуш на некоторое время замолкает, смотрит в окно. За окном – озеро. Тут в каждом окне дома – озеро.

– Знаешь, – медленно начинает он следующую мысль. – Я говорил со своей издательницей – это очень мудрая и свободная женщина, Вера Хоффман-Михальска. Я спрашивал ее: когда надо отдавать девочек в школу? И она мне сказала: раньше тринадцати лет не надо. Потом, в Швейцарии есть такие специальные школы, где быстро «дотягивают» то, что я не могу ей дать: математику, физику, химию… А историю, географию и языки я преподам ей сам. Мы поедем путешествовать дальше: я хочу прожить с ней год на Байкале. Понимаешь, Байкал – это такая грандиозная штука, которая накладывает свой след на каждого человека. Я хочу пожить с ней в Бурятии, показать ей буддийские храмы, монахов. Показать ей бедность, горе. Она должна узнать, что это такое.

– И закончить все-таки Швейцарией…

– К тому времени, когда она вырастет, мир изменится до неузнаваемости. И она сама будет решать, где ей жить. Но сейчас я против Европы.

– Почему?

– Потому что даже мне скучно, когда два пацана семи лет спорят, у кого круче мобильник.

Марта – поздний ребенок. Мариуш, в общем, свыкся с мыслью, что детей у него никогда не будет. Но тут появилась Наталья, а еще через десять лет – Марта. И на пятьдесят пятом году его жизни начался этот невообразимый семейный и творческий проект…

 II. МАРИУШ

В Заонежье Мариуш встретил нас в истертых до дыр портках (это были не джинсы, не брюки и не другие какие-нибудь штаны, но вот именно на портки из грубого портна (см. словарь Даля) они очень смахивали), темно-зеленой майке с портретом Че, кожаном жилете и в неизменной черной шапочке и очень темных овальных очках, которые я в декабре еще прошлого года видел на нем в Москве, отчего возникало ощущение, что он с тех пор так и носит их, не снимая. С Мариушем Вильком (Вильк по-польски – Волк) нас свели ребята из культурного центра «Акрополь»: тогда он ехал через Москву в Крым подыскивать для себя и семьи более теплую «зимнюю резиденцию» и искал встречи со мной. Мы виделись минут сорок, понравились друг другу, он сказал, что его дом всегда для меня открыт – и когда нынешним летом, объевшись Дагестаном и, вслед за тем, раскаленным июльским Оренбургом, я подумал, что для отпуска избрал бы места менее людные и более прохладные, я сразу вспомнил про адрес, про синий кусок Онего, который я видел двадцать три года назад, пролетая на экспедиционной машине через Петрозаводск, про береговые камни карельских озер, тяжелые, как пушечные ядра, – все решилось.

Первая книга Мариуша называлась «Волчий блокнот» и представляла собой соловецкий дневник за несколько лет. Говорят, что одной из характерных особенностей русских людей является невероятное удивление, что какой-то человек из другой страны вдруг приехал жить в Россию. Ну хотя бы надолго. Не говоря о том, чтоб насовсем. Может быть, это как-то особенно нас характеризует, но ведь и на Соловки Мариуш попал не сразу.

Сначала был Гданьск. 1980 год. Помните судоверфь, где польские рабочие когда-то основали знаменитый профсоюз Solidarność? Мариуш был тогда студентом. Но очень скоро стал редактором Solidarności. А потом и пресс-секретарем Леха Валенсы. Я тогда проходил практику в ТАСС и тайком тырил сообщения с телетайпов «Рейтер» и «Ассошиэйтед Пресс» о том, что творится в Польше. По телевидению были сделаны аккуратные заявления о «временных приостановках работы…». Тогда в соцлагере быть рядом с Валенсой было все равно, что в 1941-м оказаться на направлении главного удара танков Гудериана… Потом пришел Ярузельский, начались преследования, какая-то подпольная борьба – из которой Мариуш вылетел прямехонько в Германию, в квартиру давней знакомой Маши Паарскен, которая сказала экс-революционеру из Польши, что она понимает его положение. А положение было незавидно, ибо состояло из одних вопросов: оставаться в Польше и по-прежнему заниматься политикой? эмигрировать? стать филологом в провинциальном американском университете? или свободным журналистом? Так вот, Маша сказала, что положение это, состоящее из одних вопросов, ей понятно. И если он хочет совета – она бы могла дать один. Поехать в Штаты. А потом – в Россию. Не наоборот. И работать потом в России. Маша кое-что знала о России – она и родилась в Москве, где ее отец, совершенно влюбленный в Россию человек, был корреспондентом Frankfurter Allgemeine Zeitung. Сама она была пресс-секретарем Ю. Любимова, пока тот жил за границей…

Короче, Мариуш внял. И поехал сначала в Америку. Там он прожил недолго, издал книжку о польском подполье; но тут уже пришел Горби, рухнула Берлинская стена, русские стали выводить войска из Восточной Европы – и все вмиг забыли и про Гданьскую судоверфь, и про Ярузельского, и про Валенсу тоже. И когда однажды американский издатель Мариуша, умный старый еврей, спросил его, о чем он думает делать следующую книгу, Мариуш заговорил было про то, про это…

– Послушайте, – сказал умный старый еврей, фамилии которого я не запомнил. – После краха Берлинской стены все это никого больше не интересует. Хотите совет? Поезжайте в Россию. У вас всегда будет кусок хлеба. Ибо эта страна всегда будет нас интересовать…

И Мариуш поехал. Вы думаете, он поехал в рваных до дыр портках и чегеварке непонятного цвета? Нет, он поехал во всем фирменном, как нормальный корреспондент западной газеты. Тогда очень бузили в Грозном. Дудаев (о, эти призраки столь недавно прошедшего – но и с тех пор невозвратно изменившегося – времени!) призывал формировать штурмовые колонны и идти освобождать Абхазию. Мариуш понаблюдал: на площади шла непрерывная воинственная пляска, но никто никаких батальонов не формировал. Понять что-либо было невозможно. Но он попал-таки на абхазскую войну через МИД Грузии. И так в один не к месту случившийся день оказался с десятком грузинских наемников на сухумском пляже, где они отдыхали, немножко пили водку, немножко жарили шашлык…

Потом они заметили двоих – это были парень и девушка. Туристы, не успевшие выбраться из зоны конфликта. Ее они попросту пустили по кругу, а над парнем поиздевались, а потом убили, сняв с него скальп…

Он рассказывал мне о чувствах, которые захлестнули его… В свое время я тоже, размышляя о вариантах своей журналистской судьбы, прикидывал: а не свихнусь ли я, если, к примеру, стану военным корреспондентом, стрингером? Тогда это было модно, да и платили хорошо. Так вот: по здравом размышлении я стрингером не стал. А Мариуш не свихнулся. Но после этого случая объявился уже на Соловках. И ни о какой профессиональной газетной работе, тем более о работе стрингера, больше никогда не помышлял…

Среди двух-трех воистину замечательных людей, с которыми его сводила жизнь, Мариуш называет соловецкого отца Германа. Счастливая случайность или Божий промысел свели их сразу, едва Мариуш ступил на соловецкую землю. Отец Герман спросил:

– Кто ты?

– Путешественник, – ответил Мариуш.

– Зачем люди так много путешествуют? – обронил отец Герман, не подозревая, что задает вопрос, над которым его собеседник будет мучительно думать долгие годы. – А я вот могу путешествовать, не выходя из своей кельи.

То есть противоречие налицо: путешествовать, не выходя. Но что значит, в таком случае, путешествовать? Мариуш приехал на Соловки – вернее сказать, метнулся туда – дня на два, а в результате прожил там девять лет. В первые четыре года не написал ни строчки. Читал отцов Церкви, постился, медитировал… Я это сразу отметил по ходу беседы: журналисты словоохотливы. А этот четыре года молчал. С ним происходило что-то действительно важное. Он должен был заново родиться – но уже в ином качестве…

Однажды во время поездки в Европу Мариуш встретил второго своего учителя. Им был культовый для польской словесности человек, Ежи Гедройц, сразу же после войны основавший во Франции журнал «Культура» (ну представьте что-нибудь вроде «Колокола» Герцена для Советской России). И тот ему предложил сотрудничество: писать «Соловецкие дневники» в каждый номер журнала. Мариуш начал работать. Эти дневники публиковались пять лет. Но однажды, когда он прислал очередную корреспонденцию, Гедройц ответил ему: «А теперь сложи их. Разве ты не видишь, что книга уже готова?» У ищущего человека бывает несколько учителей. Один, как отец Герман, помог Мариушу «остановиться», отрезать всю предыдущую жизнь, весь прошлый опыт и пуститься на поиски смыслов более глубоких. Ежи Гедройц подарил ему новую жизнь, открыв в нем писателя, когда эти глубинные смыслы созрели в нем.

После «Волчьего блокнота» («Соловецкие записки») Мариуш написал еще две книги: «Волок» (формально – о путешествии по Беломорканалу, по сути – глубокое внутреннее исследование тех метаморфоз, которые принес ему русский опыт) и «Тропами северного оленя» – беспощадную и вместе с тем сказочную книгу о карельских саамах.

– Но понял ли ты отца Германа? – спросил его я.

– Ну можно сказать и так, – сказал Мариуш, увлекая меня в свой кабинет. – Садись.

Я сел. Рабочий стол покачивали синие волны. Казалось, играя жемчужной искрой, плещут они у самых окон.

– Здесь можно чувствовать себя капитаном корабля каждый день в году, – сказал Мариуш. – Но можно сказать и иначе: дом – это семья, это духовная связь. Этому я научился у саамов. Поэтому я и хочу путешествовать с Мартой. А дом… Бывает, что и дом становится тропой, по которой со всего света собираются к тебе путники…

И стал почему-то рассказывать про черный весенний лед: земля уже оттаяла, а старый лед все держит озеро, живет своей жизнью, пучит и собирает туманы, ветры, трещит в морозные ночи, после которых на поверхности льда остаются россыпи алмазного инея, а потом – в каждый год по-разному – исчезает.

– Ну ты рассказываешь о чудесах…

– А я и занимаюсь чудесами…

 III. ДОМ КАК ТРОПА

Нигде я не видывал таких крепких домов, развернутых, как фрегаты, носом, то есть фасадом, к воде, как на берегах Онего. Сейчас большинство этих домов куплено-перекуплено, у немногих лишь остались прежние владельцы, но все без исключения «ополовинены» – то есть у каждого дома как бы срублена задняя часть, внизу которой размещался хлев, а наверху – поветь (сеновал и сарай одновременно). Зачем такая хоромина, если скотины нету? А раньше даже небогатая семья держала минимум пять коров – земли бедные, навозу надо много. Хозяйство здесь как будто и не может быть товарным, натуральным только, ибо затраты труда – огромны. Но жили ведь зажиточно? И в Архангельской губернии, где крестьяне тоже не знали крепостного права, большой, крепкий дом, хозяйство полной чашей – это была норма. А вологодские коровьи стада? Долго, долго нужно было отучать крестьянина от тяжелого труда северной деревни, в жизни которой всё, в том числе и тяжкий, кажущийся сейчас непосильным труд был «нормальным». Не знали другого… В России вообще, исходя из стандартов Евросоюза, ничего «невозможно» – ни производить что-либо, ни сельским хозяйством заниматься. Если бы Петр I знал о нормативах производства стали в Руре или в Манчестере, он бы ни заводов никаких в Петрозаводске строить не стал, ни шведов бить. Вся история русская продернута через «невозможное» – понимает, интересно, это Мариуш или нет?

Мне-то это понятно. Так же как понятно и то, что опыты ХХ столетия произвели какое-то чудовищное разрушение в деревенском хозяйстве всей России. Главное, нарушено что-то неуловимое, «умственное». Нельзя «обратно» научить крестьянских внуков и детей работать «непосильную» работу, если за те же деньги можно быть каким-нибудь охранником в городе. Ничего нельзя поправить с тех пор, как в Москве было принято простое и приятное решение: похерить экономику и науку, труды и заботы, оставив только необходимую «мировому сообществу» трубу…

На пристани в Великой Губе встречают прибывающих несколько тихих сумасшедших из местного дурдома, ну а дальше приезжие разбредаются по всему Заонежью: бывшие избы превращены в «гостевые дома» для любителей охоты или рыбалки…

Дом Мариуша построили больше ста лет назад братья Кирьяновы: один крестьянствовал, другой был на заработках (и разбогател) в Петербурге. Поэтому так отличаются «верхняя» и «нижняя» половины: внизу – традиционная крестьянская изба, а наверх ведет лестница с точеными голубыми балясинками; помимо русской печки – в одной комнате отделанная белой фаянсовой плиточкой «городская» голландка, в другой – металлическая круглая, американской системы Ленгольдта…

Брат-купец был стерт, как морозный узор со стекла, революционными событиями. Младший тоже не задержался в новом историческом времени, проявив непонимание в отношении власти большевиков. Вообще, в Зазеркалье долго не могли разобраться, что это за народ и чего им от людей надо. Разъяснили. По иронии судьбы жена младшего брата, Фекла, оказалась председателем первого в деревне колхоза, и на разобранном ныне дворе некоторое время размещалась вся колхозная конюшня… Во время финской войны дом попал под оккупацию и в нем расположился один русский эмигрант, который занялся было вывозом леса…

Потом школа была. От этой поры можно еще на стенах разобрать надписи карандашом: «Тишкин, Иванова – бессовестные». Любовь, значит. «ТЛН+ИПБ=любовь». Конечно, любовь. Куда она ушла? Где тот Тишкин и Иванова? Под северным вечерним ветром, когда мягко заглядывает в окна желтый закат, кажется, что дом звучит на разные голоса, скрипит, невидимо растянутый на параллелях и меридианах российской истории. Хлев разобрал, видимо, Феклин сын. Он был отставной офицер, зимою здесь не жил, гнал классный самогон на сиреневых почках (Мариуш нашел в печке две заначенные им бутылки). Хозяйство уже не нужно было ему. К тому времени, когда Мариуш решился купить дом в Заонежье, в нем никто не зимовал уж лет двадцать. Мариуш смело въехал в дом с молодой женой, Натальей – и попал в такой мороз, что всю первую зиму, по его собственным словам, «провел на печке». А потом прошло еще время, родилась Марта, и дом стал началом совсем новой истории…

У саамов Мариуш позаимствовал понятие «тропа, как дом». Для кочевника, следующего за своим стадом, это действительно так. Он обустраивает не холлы и гостиные, но пространство мироздания. Мариуш много ездил по России, обживал разные места, но когда он осел в Заонежье, формула неожиданно перевернулась: получилось «дом, как тропа». Что это значит? Когда человек достигает определенного духовного опыта, к нему необъяснимо, неостановимо начинают тянуться люди. Мариуш – довольно известный писатель. Его издают на русском («Издательство Ивана Лимбаха»), на французском (Noir sur Blanc), его книги переведены на английский, немецкий, испанский – и этого достаточно, чтобы его имя звучало весомо. И тексты тоже. Потому что тексты важны. Потому что в России этот поляк понял то, чего никто из «туристов» понять не в состоянии. Так же как не в состоянии полюбить эту, то есть нашу, страну. В книге «Тропами северного оленя» он цитирует слова собрата по письму, исследователя австралийских аборигенов Брюса Чатвина: «Если у этого мира вообще есть будущее, то это аскетизм». Мариуша не интересует жизнь столиц, «белых воротничков», банковских клерков и персонажей масс-культа. Он человек провинции и глубокий исследователь ее сокровищ: людей, реально трудящихся, будь они учеными, моряками или крестьянами, языка, в котором слышна еще живая мужицкая речь, «от которой издали несет дегтем и сивухой или квасом, кислой овчиной или банными вениками» (Мариуш цитирует Даля). Это – особая позиция интеллектуала в то время, когда Мир Потребления распирает от понтов, от мелочной, но неуемной гордыни, от радости получать несоразмерные труду, по сути «халявные» деньги. Он не судит. Когда-нибудь мир очнется. Жаль, что пробудить его ото сна сможет, пожалуй, только глобальная цивилизационная катастрофа, подобная той, что постигла русскую деревню.

Она неизбежна. И, увы, близка.

Но я уклонился от темы. В жизни каждого человека, вступившего на Путь, бывают на первый взгляд странные, но всегда неслучайные совпадения. Когда Мариуш был в Бурятии, один лама сказал ему: «Вся природа, весь мир, весь твой опыт подсказывают тебе, как идти по пути. Расставляют знаки…»

Рядом с домом Мариуша, на взгорке над озером, стоит деревянная часовня имени византийского святого, преподобного Сампсона Странноприимца. То был знатный римлянин, который по смерти родителей раздал имение бедным и удалился в пустыню. Когда он вернулся, то дом его в Константинополе стал пристанищем для странников и нищих, здесь же он, по преданию, словом врачевал неизлечимые болезни.

Много лет понадобилось для того, чтобы начинающий репортер, ошеломленный бессмысленностью своей миссии на чужой войне в чужой стране, овладел тайной точного, емкого, врачующего слова. И когда он заново обрел свое имя, образ, творческую одержимость, смыслы, скрытые от верхоглядов, к нему потянулись люди.

Первыми приехали Паоло Румиз и Моника Булай… Двое «не от мира сего» – итальянский писатель и польская фотохудожница. Я видел ее книгу: «Божьи люди». В фотографиях поразительно запечатлено, как Бог проступает в людях. Какое бы имя Он не носил, в каком бы месте Земли Его не призывали…

Однажды по льду Онего пришел целый отряд польских лыжников: среди них оказался один канадец, который прочитал книгу Мариуша на французском и убедил их идти к нему. Сумасшедшие? Или паломники? Или просто люди, ищущие свой Путь, свою тропу?

Естественно, приезжали журналисты. Среди них Анна Нивá – прославившаяся тем, что всю чеченскую войну она описала «с той стороны». О, черт возьми, представляю эту встречу! Громы должны были грянуть и молнии схлестнуться над крышей часовни Преподобного Сампсона-Странноприимца!

Визит польского посла Ежи Бара в 2010-м нечеловечески взволновал, пожалуй, только местное начальство.

А вот из Москвы мы с женой Ольгой оказались, видимо, в числе первопроходцев. Зачем мы ехали? Помимо предощущения северных красот было чувство (и оно оправдалось), что нам будет о чем поговорить с человеком, который тратит на каждую свою книгу пять-шесть лет, а не строчит «по роману в год», как наши записные романисты…

Когда этот текст был, по сути, готов, и я отправил его Мариушу для ознакомления, он ответил, что я слишком много внимания уделяю его персоне, но мало говорю о смысле жизни. Позволю себе не согласиться: о смысле жизни, как он его понял, пусть скажет сам Мариуш, его книги (большая их часть переведена на русский язык, и их, безусловно, стоит прочитать). Но жизненный путь писателя Мариуша Вилька достоин отдельного рассказа.

 P.S. За ужином, устроенным в нашу честь в день нашего приезда, Мариуш счел своим долгом предупредить: «Василий, учти, с этого момента ты становишься частью текста…»

Я усмехнулся: «Да! Но ты – тоже…»

http://www.medved-magazine.ru/articles/article_18.html