По следам Харузина

Добрых пару лет назад в Национальной библиотеке^[1] я обнаружил первый том «Этнографии» Николая Харузина. То были лекции, которыми в 1898 году Николай Николаевич открыл курс этнографии в Мо­сковском университете. Книга под редакцией Веры и Алексея Харузиных (сестры и брата автора) издана посмертно в 1901 году в Санкт-Петербурге и посвя­щена памяти старшего брата, Михаила Харузина.[…]

Несколько слов о талантливых и трудолюбивых братьях и сестрах Харузиных. Их отец, Николай Иванович Харузин, происходил из богатого рода сибирских купцов. Рано оставшись сиротой, он переехал в Москву, где продолжил дело предков — текстильную торговлю. За короткое время достиг больших успехов. В 1873 году получил звание куп­ца первой гильдии. Женился (говорят, по любви!) на Марии Милютиной, которая родила ему трех сыновей и трех дочерей. Сначала они поселились в Замоскворечье. Затем переехали в более аристо­кратический район, на Арбат.

Харузины принадлежали к элите российского «нового купечества» второй половины XIX века. В их доме частыми гостями были Боткины, Щукины и Третьяков, там больше говорили о науке, чем о деньгах, а меценатство ценили выше торгов­ли. Много внимания уделяли детям. Отец читал им перед сном Пушкина, Лермонтова и Некрасова, нанимал частных педагогов, тщательно выбирал школы. После смерти Николая Ивановича сыновья продали семейный бизнес Щукиным и занялись наукой.

Старший, Михаил, изучал право. Еще будучи студентом, он стал секретарем Общества любите­лей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Михаил Харузин разработал программу сбора материалов о неписаном праве в России. Издал книгу «Сведения о ка­зацких общинах на Дону». Прожил всего двадцать восемь лет.

Средний, Алексей, совмещал науку с государ­ственной службой. Был управляющим канцеляри­ей виленского генерал-губернатора и губернатором Бессарабии, директором Департамента духовных дел и иностранных исповеданий Министерства вну­тренних дел Российской империи и товарищем ми­нистра внутренних дел^[2]. Одновременно занимался антропологией, этнографией, зоологией и ботани­кой. Особую часть его наследия составляет балкан­ская тематика. Алексей Харузин написал книгу о Боснии и Герцеговине, а также ряд статей о Слове­нии. За научную деятельность был удостоен боль­шой золотой медали Императорского русского гео­графического общества. После революции 1917 года считался «неблагонадежным». Устроился на долж­ность консультанта Сельхозгиза по огородничеству. В 1932 году был арестован по обвинению в антисо­ветской агитации. Умер в Бутырской тюрьме.

Младший, Николай, пошел по следам старших братьев — изучал неписаное право народов Севе­ра и Кавказа, религию и материальную культуру финно-угорских, монгольских и турецких племен. Был одним из основателей и главным редактором журнала «Этнографическое обозрение» (первые но­мера вышли за его счет). Оставил после себя более тридцати научных работ (в частности, труд «Рус­ские лопари»!), сегодня считающихся классикой российской этнографии. Николай Харузин про­жил тридцать пять лет. Уже посмертно вышла упо­минавшаяся выше «Этнография» — четыре тома университетских лекций. Это краеугольные камни российской этнографии.

Наконец, сестра Вера. На год младше Николая, она не только сопровождала брата в северных экспе­дициях, а после его смерти издала прочитанные им лекции, но и сама всемерно способствовала разви­тию этнографии в России. Собирала сказки, леген­ды, песни и мифы. Интересовалась первобытными формами театрального искусства: охотничьей ма­гией, отправлением культа огня, шаманскими тан­цами и акушерскими обрядам. Вера Харузина — автор научно-популярных работ о малых племенах Севера, в частности, о лопарях, вотяках^[3], тунгусах и юкагирах^[4]. Преподавала на Высших женских курсах, а после революции — в Московском уни­верситете (до 1923 года). Ее лекции, также под на­званием «Этнография» (в двух томах), продолжили и дополнили труд брата. […]

Лето 1887 года Николай и Вера Харузины про­вели на Севере. Сперва путешествовали по Олонец­кой губерии (ныне Карелия), где Николай собирал материалы для исследования правового положения местного населения. Затем отправились на Коль­ский полуостров, где ученый знакомился с бытом и верованиями русских лопарей. Вера описала эту экспедицию в путевых заметках «На севере. Пу­тевые впечатления». По этой книге можно рекон­струировать маршрут путешествия.

Начали они с Кивача — с чего же еще начинать путешествие по Карелии, как не со знаменитого во­допада, о котором сложил оду Гаврила Романович Державин, первый поэт империи. В столице даже считалось модным совершать туда экскурсии. Кто-то посоветовал Вере и Николаю приехать на место вечером, переночевать у сторожа и встретить вос­ход солнца у водопада. Мол, на рассвете в белой пене можно увидеть радугу.

Утром выдвинулись из Петрозаводска. Был день Святой Троицы. Звонили колокола. Местные жи­тели спешили на службу в собор, обыкновенно без­людные улицы ожили. Вера и Алексей проехали по главной, немощеной улице, миновали почту, вы­крашенную в голубой цвет (сейчас здесь ресторан), величественный особняк губернатора и поросшую травой площадь перед ним с памятником Петру I (сегодня там торчит Ленин — Петра перенесли на набережную), затем казематы, высокое белое здание казарменного вида и окраинные домишки. На мгно­вение остановились — привязать под дугу колоколь­чик — и дальше понеслись рысью. «Негостеприимен и дик северный пейзаж, — записала в дневнике Вера Николаевна. — Перед нами пустая безмолвная до­рога, редкий лесок, купы деревьев и грязь. На сером фоне пасмурного неба — силуэты чахлых елочек. Вдали свинцовая бездна Онежского озера».

Под Кончозером произошла авария, которая едва не перечеркнула все их планы. Возница, моло­дой да удалой, желая покрасоваться перед бабами, что шли на праздничную ярмарку, взмахнул кну­том, лошади понесли... удар... и очнулись наши путешественники уже в канаве. Перевернутая те­лега лежала посреди дороги, колесо валялось непо­далеку, а возница орал благим матом, кляня себя и призывая на помощь. Окровавленные путеше­ственники добрались до Чупы близ Кончозера. Де­ревенские жители крови испугались так, что даже воды побоялись подать — все посылали на озеро, которое, мол, совсем рядом. Наконец какая-то ста­руха смилостивилась и пустила их ночевать. На­завтра на новой телеге Вера и Николай попали в Кивач. Радугу так и не увидели.

В Пудож плыли на пароходе, с пересадкой в Воз­несении (прямых рейсов в Шалу не было), потом ехали на тарантасе. Пудож Веру Николаевну не впечатлил. Ей показалось, что город беспробудно спит. Не то что в давние времена, когда там жили ссыльные поляки (в тексте Харузиной — «город был наводнен поляками»). Те ссыльные, что побо­гаче, давали концерты и балы. Эти «гости понево­ле» развлекали весь город. […]

В Кандалакше Вера и Николай застали веселую компанию. Дело в том, что на Севере есть обычай — ни один пароход не пропускать без так называемых привальных и отвальных, короче говоря — без вы­пивки. А поскольку пароход Харузиных несколько запоздал, то гулянка началась раньше. Пришлось молодым путешественникам слушать пьяные сове­ты и дожидаться, пока протрезвеют носильщики. Полтора часа промешкали и, наконец, тронулись в путь.

Прошли пешком первые двенадцать верст по бе­регу реки Нива, обходя ее скалистые пороги. Лес­ной мрак. Под ногами ягель и вороника. Пахнет розмарином. Справа, за деревьями, время от вре­мени поблескивает река. Вода грохочет на порогах. А носильщиков нет. Они отстали, чересчур увлек­шись выпивкой. Ночлег в лесу, без еды и теплой одежды. Назавтра появляются носильщики. Ока­залось, один упал на полпути — пришлось нести его обратно и менять на трезвого.

Лодка, на которой они собирались продолжить путь... Боже мой! Не успели Харузины погрузить­ся, как она наполовину наполнилась водой.

Вокруг мрачный и дикий край. По сравнению с ним Олонецкая губерния уже не кажется суровой, а безмолвие ее — на фоне здешней немоты — не так ужасает. Вот где природа действительно молчит. и молчит тягостно... Даже шум воды кажется безжизненным, лишь подчеркивая тишину.

И снова лес. Морошка еще не созрела. До бли­жайшей станции пять верст. Вдруг Вера и Николай слышат человеческие голоса и беззаботный смех. На поляне отдыхает живописная компания, сре­ди низкорослых, пестро одетых людей бродит бе­лый олень. Наивные простодушные лица, в глазах любопытство. Все знают русский, но между собой щебечут на каком-то диковинном, непонятном, птичьем языке. Интересно, о чем они могут столь­ко болтать, — подумала Вера Николаевна, — тем более, что на вид не слишком развиты, да и мест­ная жизнь, монотонная и серая, дает мало тем для разговоров. А вокруг — безмолвная природа. Это были первых лопари, встреченные Харузиными в русской Лапландии.

Наконец они добрались до озера Имандра. Впе­реди сто верст открытой воды. Сизое пространство с чуть затуманенными берегами слегка колышется. Словно спит или притворяется спящим. Страшно подумать, что будет, когда оно проснется.

На берегу — станция Зашеечная. Покосившая­ся лопарская тупа. В ожидании перевозчиков за­глянули внутрь. Темно от копоти, тучи комаров, грязь. Но стоило хозяйке, молодой лопарке, рас­топить каменную печь, сделалось уютно. А тут еще уха из свежего, только что выловленного сига. И самовар гудит. Самовар, по распоряжению вла­стей, должен иметься на каждой почтовой станции, хотя сами лопари чай не пьют.

На Кольском полуострове почтовых трактов не было — и почту, и людей перевозили на лодках. Станцию сдали в аренду лопарям, хорошенько их при этом надув. Вера Николаевна не скрывала сво­его возмущения, описывая действия российских чиновников, которые пользовались станцией бес­платно, а порой даже поколачивали несчастных лопарей, вступиться за которых было некому.

Лодка готова. На веслах две лопарки. Увидев, как одна из них перед дорогой дает грудь младен­цу, Вера Николаевна записывает, что лопарки (крепкие и выносливые, как почтовые кони) жи­вее своих мужей, и глаза у них выразительнее. За­тем добавляет, что лопарские женщины вообще необыкновенно восприимчивы и нервны, порой на грани галлюцинаций^[5]. До ближайшей стацнии на Экострове плыли тридцать верст. Начинались бе­лые ночи. Имандру окутывал туман.

Проснулись от дождя и холода. Скоро Экостров. Бр-р, скорее бы в тепло. Полцарства за чашку го­рячего чая. Только тот, кто промерзал до самых костей за Полярным кругом, сумеет оценить ло­парскую тупу, пускай даже самую бедную, а также роскошь, какой на Севере является огонь.

После короткой передышки двинулись дальше. Перевозчики твердят, что надо идти, пока Имандра позволяет. На сей раз на веслах мужчины. Дождь перестал. Из-за туч блеснуло желтым светом солн­це. Справа появились из тумана Хибинские горы. Грандиозное зрелище! В первый момент Харузины думали, что на вершинах сверкает снег, но Афана­сьев объяснил, что это кегоры, то есть огромные по­ляны ягеля, оленьи пастбища. Гребцы запели.

Песни у лопарей печальные, — пишет Вера Ни­колаевна, — как и вся их жизнь. И столь же моно­тонны... В начале каждого куплета они повышают голос, заканчивают же почти шепотом. Ничто так не передает характер народа, как его песни, от­ражающие природу, их породившую. Достаточно вспомнить лопарскую мелодию, чтобы перед глаза­ми возникли бесстрастные лица — покорные и ис­тощенные, и сразу же фон — словно лапландские открытки — серо-зеленая тундра и скалы в зер­калах озер, под ярко-синим или мутно-белым, но всегда холодным небом. Солнце здесь только све­тит. Но не греет. […]

И наконец (слава богу!) — последняя глава их странствия: Коля. На небольшом мысе, пологим склоном спускающемся к морскому заливу, при­мостились словно бы задремавшие деревянные до­мишки, белая церковь, на берегу — склады и лод­ки на траве. При виде этого островка цивилизации настроение у путешественников явно улучшается. Вот уже Вера Николаевна вновь восхищается се­верным светом (сожалея, что его не запечатлела кисть русского художника) и снова экзальтирован­но описывает дикую пустынную природу, кручи, бурные реки, легкие облака... Словно позабыв свои недавние слова.

Вскоре, однако, восторги утихают, и Вера Нико­лаевна опять начинает хандрить. В Коле ей явно скучно. Она жалуется, что женщины целыми дня­ми сидят дома, занятые шитьем и кухней, сетует на безлюдье — улицы оживают только в праздники, с появлением пьяных, — поносит норвежский ром (бич Севера!), которым российские купцы спаи­вают наивных лопарей, заключая с ними сделки, а затем за бесценок скупая рыбу и кожи. «Трудно описать, — заканчивает Вера Николаевна свою по­весть, — нашу радость, когда мы услыхали гудок корабля, готового к отплытию». Измученные трех­недельным пребыванием в Коле, Харузины мечта­ли только об одном: поскорее оттуда вырваться.

После этого путешествия Николай Харузин вы­пустил книгу «Русские лопари», первый этногра­фический труд, посвященный русским саамам. […] К «Русским лопарям» я обратился неспроста, это единственная дореволюционная книга о Кольских саамах! Более того — Харузин приехал на Кольский полуостров всего через несколько лет после при­бытия туда коми-ижемцев, так что мог наблюдать лопарский быт еще не нарушенным влияниями этого предприимчивого племени с берегов Печоры. Со временем коми вытеснили лопарей с лучших пастбищ, отобрали у них стада и навязали им свои методы выпаса оленей. В конце концов, аборигены начали сами усваивать материальную культуру пришельцев — конструкции саней и чумов, крой одежды.

Немаловажны также запечатленные в «Русских лопарях» ландшафты Лапландии. Ведь Николай Николаевич прошел по Кольскому полуострову до начала индустриализации! Еще не существовало ни железной дороги Петербург-Мурманск, карди­нально изменившей облик Кольской земли, ни добы­вающих предприятий (никакого никеля, никаких апатитов), ни асфальтовых шоссе, ни противора­кетных баз. Кольские пейзажи Харузина — почти девственные — не менее ценное свидетельство, чем портреты людей в бытовых зарисовках. Потому что и пейзажи, и человек Севера в их первозданном обличье исчезли безвозвратно. Сегодня можно лишь читать да фантазировать. А затем поехать и убе­диться, что все давно изменилось.

И еще одно. «Русские лопари» Харузина не только разрушили множество тогдашних стереоти­пов, касающихся Севера и Кольских лопарей, но и сегодня помогают обнаружить ряд общих мест на­шего сознания. Например — тундра. Большинство читателей, услышав это слово, воображают боль­шое и плоское пространство, покрытое болотами и водой (а порой вечной мерзлотой), поросшее мо­рошкой, клюквой и редкими купами карликовой ивы и березы. А Николай Николаевич утверждает, что тундрой здесь называют сухое (прежде всего!) место, где растет олений ягель, причем совершен­но неважно, вершина ли это горы, равнина или лесная поляна. Более того, если местному жителю сказать, что тундра — это болота, он обидится. На вопрос, как дойти до озера Духов, отвечают, что сперва надо идти пару верст по болоту, потом через тайболу, а дальше будет тундра, там уже легко…

Перевод Ирины Адельгейм

Источник: Мариуш Вильк. «Тропами северного оленя» Изд-во Ивана Лимбаха, СПб, 2010