Три дома на Фонтанке

В своем столь ценном труде, посвященном архитектуре Петербурга, В. Я. Курбатов, относительно трех старинных домов у Семеновского моста на Фонтанке (№№ 97, 99 и 101), лишь вскользь отметил, что это — «дома конца XVIII века. За ними остатки знаменитой Вяземской Лавры». Между тем эти три дома связаны с людьми и событиями, не прошедшими бесследно.

Громадное место это, включавшее четыре нынешних участка по Фонтанке и тянувшееся вглубь до самой Сенной площади, принадлежало в конце XVIII в. известной Агафоклее Александровне Полторацкой. С ее портрета работы Левицкого смотрит блестящая красавица с улыбкой на устах. Кто бы в ней узнал знаменитую своей жестокостью тиранку «Полторачиху»!

Муж ее, ловкий украинец, владевший прекрасным голосом, получил в Петербурге должность «уставщика Певческой капеллы», то есть ее директора. Второй женой его была «Полторачиха», так широко прославившая свое имя. Исключительная энергия Полторацкой способствовала тому, что к концу жизни ее состояние исчислялось в 13 000 душ. Одинаково жестокая и с крепостными и со своими детьми, она приказала однажды высечь провинившегося пред нею сына-офицера. Страдая бессонницей и тщетно испробовав все средства, Полторачиха приказывала собирать своих крестьян и сечь их перед окнами своей спальни. Как передавали современники, «стоны и крики избиваемых действовали на нее, как морфий, и она тотчас засыпала». Несчастные жертвы Полторачихи нашли, наконец, способ ее обманывать. Сговорившись с дворней, приставленной «для сечения», они поднимали неистовый крик, якобы от боли, навевая таким образом желанный сон на свою госпожу.

Сохранился любопытный рассказ доктора Синицына о том, как однажды, приехав из имения в свой петербургский дом, Полторачиха увидела из окон толпу людей, бежавших мимо ее дома на Сенную. Распространился нелепый слух, будто бы в наказание за все жестокости Полторачиху будут всенародно бить плетьми тут же на площади. Узнав об этом, Полторацкая пришла в неописуемую ярость и, тотчас приказав заложить коляску, вихрем понеслась по площади на четверке своих коней. «Подлецы! — кричала она в исступлении, — прежде чем меня выпорют, я вас половину передавлю». Испуганная толпа тотчас же разбежалась. «И такого дикого зверя, — заканчивает свой рассказ доктор, — не только не посадили в клетку за железные запоры, а, напротив, высокопоставленные лица искали чести быть с ней знакомы и пользовались ее вниманием». Интересно отметить, что эта женщина, столь самовластно правившая своими имениями, никогда ничего сама не подписывала, имея для этого особого секретаря. Объяснялось это составленным ею в молодости подложным завещанием, из-за которого Полторацкая едва не попала под суд. Замяв дело, она дала зарок никогда не брать пера в руки и выполнила его так добросовестно, что не только посторонние, но и все домашние считали ее неграмотной.

Полторацкая умерла в 1822 г., но еще задолго до смерти она была однажды опрокинута в коляске и так изувечена, «что все кости ее были поломаны в куски и болтались, как орехи в мешке». Прикованная навсегда к постели, она все же продолжала распоряжаться своими имениями. Почувствовав приближение смерти и жестоко страдая, она приказала собрать в большом зале ее дома, близ Торжка, всю округу. Здесь, при большом стечении крестьян и соседей, неукротимая Полторачиха во всеуслышание лицемерно «покаялась» в своих грехах.

Принадлежавшие ей упомянутые участки на Фонтанке розданы были ею в приданое дочерям, в замужестве Мертваго, Сухаревой и Олениной. Чрезвычайно схожие между собой постройки отличались друг от друга лишь раскраской. Дом Мертваго, ныне № 99, с большим фронтоном и колоннами, поддерживающими балкон (колонны добавлены впоследствии), был выкрашен в палевый цвет. Малодоходный дом этот бы продан купеческой жене Зверковой за 35 000 руб.

Другая дочь Полторацкой, Елизавета Марковна, в 1790 г. вышла замуж за Алексея Николаевича Оленина, впоследствии президента Академии Художеств и директора Публичной библиотеки. Олениной принадлежали в начале XIX века два дома на набережной Фонтанки. Первый (ныне № 97) вскоре перешел к старшей дочери Олениных, Варваре, вышедшей замуж за своего дальнею родственника Г. Н. Оленина, убитого впоследствии своими крепостными за жестокость.

Старики же Оленины жили через дом отсюда, в здании, стоящем ныне по набережной Фонтанки под № 101. В первые годы XIX века Оленин, тогда еще управляющий юнкерской школой при Сенате, жил тут во дворе, в специально им построенном отдельном флигеле. Греч вспоминает в своих записках этот дом, украшенный итальянскими окнами, куда вела тесная лестница с «забегами». Впоследствии Оленины перешли в лицевой флигель участка¹⁹.

Оленин, человек всесторонне образованный, тонкий ценитель искусства, «как старший брат», по выражению Аксакова, объединял вокруг себя русские таланты. Но и чиновный Петербург любил посещать гостиную этою влиятельного сановника, прозванного Александром I «Тысячеискусником».

Ранней весной 1819 г. у Олениных собрались гости. В зале, близ дверей, стоял в синем академическом вицмундире хозяин, маленький человек с торчащими ушами. Его хитрые глазки с особым умилением останавливались на гостях, мундиры которых были украшены звездами. А таких здесь было немало. У окна оживленно беседовала группа блестящих гвардейцев. В углу сидел Пушкин, со скучающим видом слушавший Крылова, нараспев читавшего молодежи какую-то басню. Из столовой выбежали две девочки. Меньшая, черноглазая, подбежала к Пушкину. — «Скорей! — закричала она, — начинаются фанты». —- Это была Аннет Оленина, которой десять лет спустя поэт делал предложение.

В дверях гостиной появилась дама в сопровождении приятеля Пушкина — Александра Полторацкого. «Трогательная томность» была в ее улыбке, в ее прекрасных глазах. «Кто это?» — спросил Пушкин Полторацкого. — «Аннет Керн, моя кузина». Началась игра в фанты. Керн по ходу игры оказалась Клеопатрой. Когда она, в сопровождении своего кузена, проходила мимо Пушкина, держа в руках корзину с цветами, он ядовито бросил Полторацкому: «Et c’est sans doute monsieur qui fera l’aspic?»[1] Весь вечер Пушкин сидел, как зачарованный. Юная красавица властно овладела его пылким воображением. Настало время разъезжаться. В последний раз перед Пушкиным мелькнул в окне кареты ее профиль... и он остался один на опустевшей набережной.

Прошли годы, и потускнел в душе поэта образ прекрасной гостьи оленинского дома. Но случай соединил их снова в глуши Псковской губернии, и вновь зажглось ярким пламенем в душе поэта угаснувшее чувство.

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...

Но дом на Фонтанке, где впервые встретились Пушкин и Керн, уже тогда не принадлежал больше Олениым. Крупные расходы по его содержанию, а также общее расстройство дел заставили Олениных продать этот дом и переехать на Мойку, к Красному мосту.

27 апреля 1823 г. в «СПб Ведомостях» появилось уже объявление о сдаче внаем «бывшего оленинского дома». Его новой владелицей была Серафима Ивановна Штерич. Внешне тут мало что изменилось. Многие из тех, кто посещал когда-то Олениных, были теперь гостями Штерич. Здесь бывала и А. П. Керн, поселившаяся в доме Штерич весной 1827 г.

А. В. Никитенко, наставник сына С. И, Штерич, так описал свою встречу с Пушкиным у Керн: «Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем, до самых глаз, выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи — прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные сил и чувства».

В стенах бывшего оленинского дома появились и новые лица. Часть дома с начала 1829 г. заняло правление Петербургского университета с его канцелярией[2]. И на лестнице дома встречались теперь сгорбленные фигуры профессоров в потертых вицмундирах, раздавались звонкие голоса студентов.

Тут же помещалась квартира ректора университета Дегурова. К удивлению являвшихся на прием студентов, ректор обращался к пришедшим по-французски. Объяснялось это тем, что Дегуров (Du Gour) не знал русского языка.

С предоставлением университету в конце 30-х годов помещения бывших Двенадцати коллегий на Васильевском острове, правление университета оставило бывший оленинский дом. Вскоре умерла и его хозяйка, С. И. Штерич, завещавшая дом своей внучке Марии Алексеевне.

С новой владелицей дома связано имя Лермонтова. Мария Алексеевна Штерич была замужем за кн. Щербатовым, но скоро овдовела. Это была одна из наиболее образованных и интересных женщин Петербурга 40-х годов. Увлеченный Щербатовой поэт, описывая ее красоту своему приятелю Шан-Гирею, выразился, что она «такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать». Лермонтов посвятил Щербатовой свое известное стихотворение «На светские цепи»:

На светские цепи,
На блеск упоительный бала
Цветущие степи Украйны она променяла...
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.

На Щербатову им была написана также известная эпиграмма:

Ах, как мила моя княгиня!
За ней волочится француз...

Этот «француз» был сыном французского посланника де Баранта. Дуэль, состоявшаяся между ними из-за Щербатовой, послужила причиною ссылки Лермонтова на Кавказ.

А год спустя, на второй дуэли, решилась судьба мятежного поэта. Щербатова вскоре вышла замуж за генерала Лутковского, продолжая владеть своим домом до конца 50-х годов.

Связанный с именами Керн и Щербатовой, воскрешающий в памяти образы двух величайших наших поэтов, дом этот и поныне стоит на набережной Фонтанки.

(Продолжение следует)