Эва Янковская: Вышел в свет очередной том собрания сочинений Константы Ильдефонса Галчинчского – на этот раз это его театральные наброски «Мужчина в дамской шляпке».  Насколько важно это издание?

Кира Галчинская: Важность этого издания определяется тем, что в нем говорится об интересе к кино, который проявлял Галчинский, и о его многолетнем опыте сотрудничества с радио. Галчинский открыл для себя радио в виленские времена. Тогдашний шеф радиостанции Польского радио в Вильно Витольд Гулевич предоставлял ему много эфирного времени. Галчинский в большей или меньшей степени овладел почти всеми профессиями на радио: он перебывал автором программ и радиоконцертов, диктором, режиссером, автором текстов. При нем возникла сатирическая программа, которую он реализовал вмсте с Теодором Буйницким. Все это практически неизвестно современному читателю. Следующее малоизвестное произведение Галчинского – это сценарий кинофильма об Андрее Боболе, который перед войной заказали ему иезуиты. Как раз проходил процесс канонизации Боболи, и иезуитам очень хотелось создать фильм, посвященный новому святому. Прочитав сценарий, они, однако, не увидели в нем ничего, кроме насмешки, и не решились приступить к его реализации. Галчинский, конечно, не получил и ломаного гроша за свою работу.

Насмешка, а может, и не насмешка… Ведь у Галчинского всегда все перемешано.

Это правда. Смешиваются и лирика, и насмешка, и гротеск. И из всего этого создается взрывчатое целое. Настолько взывчатое, что, в зависимости от периода, Галчинского пытались засовывать в те или иные корзины. То его обвиняли в сочувствии к фашизму, поскольку он печатался в еженедельнике «Просто з мосту», то приписывали ему антисемитизм, а после войны отцу пришлось каяться на страницах «Одродзення», что он теперь уже чересчур буржуазен... Творца всгда пытаются уместить в какой-нибудь ящичек. Тогда гораздо легче определять, кто он такой. Однако после 60 лет, прошедших после смерти Галчинского, я могу без колебания заявить, что он всегда был автором и творцом чрезвычайно индивидуальным. Он не оставил после себя никакой школы, а те, кто пытались ему подражать, затерялись в пучинах истории. Казалось, это так просто – писать под Галчинского. Но, как оказалось, и не просто, и не плодотворно.

Трудно писать о нем, но трудно также и понять Галчинского?

Профессор Адам Кулавик недавно написал книгу об интерпретаторах поэзии Галчинского. В ней очень удачно разоблачаются разные мифы и кальки, создаваемые вокруг его личности.

А у вас когда-нибудь возникали проблемы с пониманием творчества Вашего отца?

Нет. Я воспитывалась в доме, в котором поэзия всегда была чем-то безмерно живым, и с ней постоянно соприкасались. Кроме того, ребенок по своей природе очень хорошо реагирует на абстрактный юмор. Понимает его сходу. Когда я читала «Семь спящих братьев» из Театрика «Зеленый гусь», то меня вообще не удивляло, что последний из братьев выламывается и «ужасно храпит». Так должно было быть, и это было смешно. Только когда становишься взрослым, то начинаешь делить волос начетверо и вместо смеха стараешься понять, о чем идет речь, и почему это так, а не иначе. А это чушь.

И пытаемся обращаться к контексту… Разве, однако, Галчинский не пытался  чего-нибудь «протащить» в этом своем гротеске, в насмешке и абстрактной шутке?

Конечно, да. Вопреки расространенному мнению о поверхностности того, что он писал, Галчинский всегда очень серьезно подходил к своему писанию. Это был человек, который всю свою жизнь очень много работал и постоянно чему-то учился. Даже в конце жизни он принялся за изучение толстого учебника «Теория кораблестроения». Я не без причины говорю «изучение», а не чтение. Он тщательно анализировал страницу за страницей. Взялся за дело вполне серьезно, как, впрочем, и за все, за что он принимался. Почти на каждой странице  оставались заметки на полях. На половине книги они прерываются, потому что, к несчастью, он умер. Понятия не имею, для чего это ему было нужно, но явно для чего-то потребовалось. Но это еще не все. В конце жизни он изучал еще и испанский язык. Делал это только для того, тобы перевести фрагменты поэмы «Всеобщая песнь» Пабло Неруды. Он считал, то переводить это произведение с какого-либо другого языка было бы непорядочно по отношению к автору. В течение последних полутора лет, с тех пор как стало издаваться собрание его сочинений - только в двух первых томах, содержавших стихи и поэмы, набралось почти две тысячи траниц! А ведь известно, что была еще эстрада, выступления, встречи с читателями, словом – нормальная жизнь. Это нечто небывалое. Думаю, что кое-кто не отдавал себе отчета в том, как много всего этого.  Большинство считало, что Галчинский -  это такой господин, который, собственно, неизвестно когда работает. А он работал ежедневно, с утра садясь за стол. Не всегда из этого что-то получалось, но писать он пробовал каждый день. Собственно, он писал всю свою жизнь. Так он содержал семью.

И, представьте себе, все это – по ранним утрам, когда весь дом еще спал. Не писал он, собственно, лишь во время оккупации, потому что, по его словам, неволя – это неподходящее время для писания стихов. С тех времен сохранился только его «Дневник», охватывающий период около трех месяцев. На большее не хватило бумаги и карандаша.

С какими трудностями Ваш отец больше всего боролся?

Мне кажется, с преодолением очередных ступеней своего поэтического мастерства. Он стремился к тому, чтобы становиться поэтом все более  умелым, достигать все более тесного контакта с читателем. Он хотел передать другим людям свой взгляд на мир. Он учил тому, что стоит иногда на минутку задержаться и поглядеть на месяц, а также, прежде всего, тому, что надо идти по жизни с улыбкой на лице. Потому что независимо от происходящего вокруг, а происходили разные нехорошие дела,  он почти всегда был человеком улыбки.  Он считал, что улыбка помогает смягчить ситуацию, поэтому и старался ее вызывать. Считал, что это важно.

У него бывали творческие кризисы?

Конечно. Они наступали после каждого периода больших усилий. В таких ситуациях ему начинало казаться, что он уже никогда не будет поэтом, что он будто бы потерял способность быть созвучным с тем, что приносит жизнь. Тогда он искал помощи в алкоголе. А ведь известно, что там помощи не найдешь. В периоды кризисов преображался весь дом. Из места, открытого для друзей, которые часто заходили на чаек, где у маминого стола велись споры на разные важные темы, он превращался в замкнутое пространство, куда никто не заглядывал. А потом внезапно все это проходило, и отец снова брался за работу. Но бывали и такие ситуации, когда эти периоды кризисов вызывались людьми извне. Это возникало по стечению обстоятельств, касалось его работы, его творчества. Так было в июне 1950 года, когда его «растоптал» Адам Важик на Съезде писателей. Ему запретили писать и публиковаться. В результате этой истории он был полностью сломлен. К счастью, кто-то из друзей подсказал ему адрес на Мазурских озерах – в Пране – и мама решила туда его отвезти. И внезапно та Варшава, которую от Пране отделяло всего 200 км, стала казаться отдаленной на целые световые года. Оказалось, что работа Гачинского вообще не имеет связи с письменными столами каких-то унылых типов в столице. Так начался новый этап в его писании, и это привело к тому, что Галчинский решил  переехать именно на Мазуры. Он понял, как много дал ему этот побег из Варшавы и в связи с этим захотел до конца жизни связаться с мазурской природой . Кроме того, ситуация,наступившая после смерти Сталина, была настолько трудной для творческих людей, что следовало из аршавы исчезнуть. К сожалению, Галчинскому не удалось реализоват свои планы, но мы знаем, что именно к этому он стремился.

Рассказывал ли он Вам о своем писании?

Нет, отец никогда не говорил о том, что он собирается писать. Только иногда, закончив уже работу, собирал нас в своей комнате и читал то, что ему удалось написать с утра. А если ничего не было написано, то брал с полки какую-нибудь книгу и просто читал. А вот о том, что он будет писать, никто никогда не знал.

Даже любимая жена?

Даже она. Он не любил загадывать. Это не значит, что в тишине он ничего себе не планировал. Наилучшее тому свидетельство – его «Дневник» времен оккупации. Он был для отца важным, поэтому, наверное, он и не потерял его, привез с собой в Краков. И часто читал, подчеркивая разные фразы. Наверняка он собирался что-нибудь из своего «Дневника»  сделать, но что – этого мы не знаем.

Вы часто вспоминаете о «Дневнике» Галчинского. Ваш отец писал его в плену, в лагере Альтенграбов. Этот период, наверное, волнует и Вас?

Да, а особенно – после прочтения «Дневника». Я поняла тогда, почему, вернувшись домой,  Галчинский не захотел рассказывать  о том. что с ним было. Для отца этот период оказался, несомненно, очень жестоким. В своем послевоенном творчествем он был чрезвычайно скуп по части этой тематики. Врозможно, лишь в двух стихотворениях он непосредственно обращается к тому периоду. А так – это время для него как бы вообще не существовало.

Кажется, Ваша мать какое-то время считала Галчинского умершим.

Да, это был конец 1945 года. Его «похоронили» в нескольких польских газетах, в частности,  Ежи Турович написал в «Тыгоднике Повшехном», что Польша должна смириться с очередной огромной утратой…  Позже, к счастью, оказалось, что это неправда, и в марте 1946 года Галчинский появился в доме.

С другой женщиной...

В сумме их оказалось трое. Однако быстро выяснилось, что все эти дела - совершенно неущественные. А моя мама была настолько умной женщиной, что сумела ему простить. Сочла, что все, прожитое ими до той поры вместе, было более важным, чем его блуждания. А потом вдруг в марте 2000 года в Пране, где я жила, появился у плетня некий мужчина и заявил: «Хелло, я твой брат Костик». А я ему: «Хелло, мне очень приятно, но у меня нет брата». Таким вот образом я открыла Костика, и это было очень радостное событие.

А он о Вас раньше знал?

После смерти мамы одна из ее подруг спросила меня, слышала ли я, что мой сводный брат живет в Германии. Я ответила: «Как это в Германии? И до сих пор у меня не появился ? Вычеркиваю его навсегда!». Позже выяснилось, что он жил не в Германии, а в Австралии, куда по понятным причинам вести обо мне доходили редко. Однако одна из вестей все-таки дошла – о том, что я якобы умерла. Вероятно, это было связано со смертью моей мамы. Годы спустя он узнал, что я все же жива, и решил меня отыскать. Таким образом, у меня нашелся брат и две племянницы, то есть очень симпатичная семейка. Это был действительно счастливый случай. А внебрачные дети существуют почти везде. Это довольно общая тема, о которой чаще всего говорят в салонах Дульских.

Вам не было жаль Вашего отца?

Конечно, нет. И его «Дневник» только укрепил меня в этом. Читая его, я поняла, насколько одинок был тогда отец, и как он ни с чем не мог сам справиться. Этот фрагмент творчества Галчинского  - совершенно необычайный,  отличный от той части его творчества, с которой мы лучше знакомы. Это источник знаний,  демонстрирующющий, что он переживал, будучи в плену. Из этих заметок мы узнаем, как тосковал он по литературе, как мечтал о книгах, что бы он отдал за то, чтобы услышать несколько тактов музыки Моцарта. Я очень рада, что и этот фрагмент его творчества окажется в полном собрании сочинений Галчинского.

Вы познакомились с матерью Костика?

Лично - нет. Костик мого мне о ней рассказывал. Потом, до ее смерти, мы вели переписку. Она была из Львова, но после войны ей не удалось вернуться в родной город. Она очень по нему тосковала, и я посылала ей разные альбомы о Львове, которые у нас были уже доступны.  Она, со своей стороны, прислала мне все, что у нее нашлось на тему о Галчинском.  Это была бедная женщина. Она прошла через лагеря: Равенсбрюк и Аушвиц. Осталась в живых, но, как говорил Костик, никогда уже не вышла за пределы Освенцима. В этих страшных местах она оставалась до конца своей жизни.

Каково открывать своего отца заново после его смерти?

Этот опыт - сложный. И, собственно, не имеющий границ. Я все время узнаю что-то новое на эту тему. Иногда до меня доходит совершенно удивительная информация. Например, почтовая открытка, представляющая лагерь Альтенграбов вместе с бараками, в одном из которых был заключен Галчинский. Ее прислал мне, вероятно, кто-то из бывших лагерников. Написана по-немецки, вернее, нацарапана, но я обязательно должна ее прочитать. Именно благодаря таким свидетельствам мои знания о Галчинском постоянно расширяются.

Вас никогда не угнетала роль лица, ответственного за передачу памяти об отце?

В первое время именно так и было, особенно после смерти мамы. До этого это было темой, которой я избегала. Я считала, что Наталия прекрасно справляется с ролью опекунки творчества Галчинского. Когда ее не стало, мне автоматически пришлось продолжать ее работу. Я была в полной растерянности. Я жила в предчувствии. что моя мать всегда будет со мною. А потом она друг исчезла, и мне уже некому было задавать вопросы. Мне пришлось находить другие возможности, спрашивать у людей, которые были в состоянии рассказать мне что-либо о судьбе поэта.  В моей первой книге «Константы, сын Константина» было всего лишь сто страниц. Воросам войны и оккупации там была уделена всего одна страница. Теперь я уже в состоянии рассказать об этом периоде день за днем.  Мне пришлось многому научиться, со многим освоиться.  Но я, однако, сочла это естественным. Так и должно быть! Я получила тогда серьезный урок взросления.

Каково Ваше последнее воспоминание, связанное с отцом?

Была декабрьская ночь. Внезапно отец разбудил маму и сказал: «Вставай, одевайся и поехали в Анин». Моя мама, не сказав ни слова, оделась, и они вышли. А я лежала себе в теплой постели и радовалась, что никуда не надо ехать. Тогда, в 1953 году, поездка в Анин была не простым делом. Такси не хватало, ездили какие-то ночные автобусы или трамваи. Но им удалось. Через три дня отец умер. А некоторое время спустя мама сказала мне, что отец хотел обязательно попрощаться  с теми местами, где он был так счастлив.

Просто встала и поехала?

Да. Союз Наталии и Константы никогда не был ни простым, ни однозначным. Но эта минута, когда Константы встает и говорит: поехали в Анин, а моя мама просто встает и делает то, о чем он просит – показывает, как прекрасно они знали и понимали друг друга. Любая другая женщина сочла бы такую идею капризом, причудой, но не Наталия. Я вполне сознаю, что если бы не она, то жизнь отца могла бы стать гораздо короче, и наверняка многие из его стихов не были бы написаны. Наталия умела организовывать ему жизнь. Он этого не замечал, но теперь я знаю, что в повседневной жизни это было для него чрезвычайно важным. Она заботилась о доме, а когда заработки отца прекращались, она, словно бегун, принимала  у него эстафетную палочку и сама шла работать.

Очень его любила...

Очень. И понимала, как никто другой. У нее был счастливый слух на его поэзию. Ей всегда удавалось вылавливать неточности, когда она ощущала, что что-то не так. «Как это не так?» - возражал отец.  А через три дня приходил и говорил: «Ты была права, Павлик, - это не так».

Источник:  EwaJankowska/ksiazki.wp.pl