От моего дома на Рыночной площади до Дворца под баранами ровно пятьдесят шагов – я однажды сосчитал. Даже для такого города, как Краков это очень близко. В 1956 году благодаря участию моего любимого профессора Ходыса, по легенде намекнувшего кое-кому о запущенном готическом подвале,  группа молодых людей начала приводить подземелье в порядок, чтобы превратить его в клуб. Нет ничего удивительного в том, что я оказался в их числе.

          Моя подруга Йоася Олчак-Роникер, одна из создательниц «Подвала под баранами», его завсегдатай и автор потрясающей документальной книги об истории кабаре, вспоминает, что в подвальную компанию можно было попасть по рекомендации. Я же присоединился к ней в самом начале, когда еще не было этой традиции – просто пришел и стал помогать. Как я туда попал? Вполне вероятно, что я оказался там за компанию с Ромеком (Полянским – прим. переводчика) и Кикой Леличиньской, одной из тех, кто создавал легендарное ныне кабаре,  – они тогда были парой. А может я просто сделал пятьдесят шагов по краковской брусчатке, спустился по лестнице, а остальное, как говорится – уже история. Главное заключается в том, что придя туда впервые, я уже не захотел уходить.

          Мой членский билет с одним из первых номеров был вручную нарисован «придворным художником» нашего подвала Казей Вишняком, с которым я дружил. На складывающемся в три раза, причудливо разрисованном густыми красками картоне написано, что его владелец является членом художественной секции Клуба молодежи «Подвала под баранами». На членском билете также есть отпечаток большого пальца Горовица и прекрасная фотография, сделанная Войтеком Кароляком, который уже скоро появится на страницах этой книги.

          Вынужден нескромно признать, что я выгляжу очень симпатичным на этой юношеской фотографии. Яцек Вальтось говорит, что в те годы я был похож на Агасфера с картины Мауриция Готтлиба, висящей в Музее Чарторыйских. На фотографии, сделанной Кароляком, это скорее Агасфер эпохи  fin de siècle. Мне нравилось походить на денди, поскольку я любил выделяться среди других, в том числе и одеждой. Подростком я разгуливал по краковским улицам в берете, надвинутом почти на глаза à la художник с Монпарнаса. Меня стриг довоенный профессионал, которого «открыл» и «опробовал» Ромек. Его маленький частный закуток находился в здании за площадью Матейки. Наш парикмахер здорово наловчился делать стрижку «под горшок»: волосы были достаточно длинные, характерно подрезаны и немного подбриты. Такая стрижка считалась крайне авангардной.

          Если у кого-то возникнет желание посмотреть, как я тогда выглядел, то меня можно увидеть в дебютной короткометражке Ромека «Двое со шкафом». В сцене в ресторане я сижу за столиком с «Мисс Сопот», в безукоризненно выглаженной одежде – человек совершенно из другой эпохи. К сожалению, этот эпизод длится чуть больше десяти секунд. Однажды на каком-то мероприятии я стал допытываться у Ромека, почему он удалил мои крупные планы, на что он с каменным лицом ответил: «Я вырезал тебя для блага фильма». Так закончилась моя карьера звезды польского кинематографа. А может это случилось из-за шкафа, вынесенного в заголовок фильма, который я часто помогал переносить за кадром.

          С Войтеком Кароляком, милейшим и веселым человеком, ставшим одним из самых выдающихся джазменов, мы дружили еще в школьные годы, несмотря на то, что я учился в художественном лицее, а он в музыкальной школе. Кстати говоря, Войтек неплохо рисовал – его отец преподавал в Академии художеств, – а музыкантом стал отчасти поневоле. Придя сдавать документы в художественный лицей, к своему огромному удивлению Войтек узнал, что он дальтоник. Но наши пути регулярно пересекались в нескольких важных местах. Одним из них была краковская барахолка – базар, на котором можно было купить все, даже черта лысого, как говорится.

          Свое начало барахолка вела еще с довоенных времен: кажется, первый такой базар находился в Казимеже на Новой площади, в народе именуемой Еврейской. После войны торговцы пытались устроиться на Рыночной площади, а когда их оттуда прогнали, они перебрались в Подгуже. Барахолка фактически располагалась в чистом поле. Туда съезжался не только весь Краков, но и тьма людей из окрестностей. Чего только там не было! Медицинские и музыкальные инструменты, импортировавшаяся из соцстран живность, грампластинки и надгробия, шмотки и щетки. Поиск напоминал археологическую экспедицию. Никогда не было известно, что найдешь: иногда – даже частенько – я возвращался домой ни с чем, а порой с неожиданным сокровищем. Там можно было купить переносной радиоприемник «Шаротка», который был очень важным предметом в нашей юношеской жизни. Этот прибор размером с кирпич был сделан из отвратительного пластика, в который было заключено магическое зеленое окошко со шкалой. И хоть качество звука было ужасным,  это было первое переносное радио, работающее от батареи. Было модно сидеть на Плантах «с красоткой и «Шароткой».

          «Шаротка» считалась чудом техники еще и потому, что в те времена не было телевидения. Первый телевизор я увидел в 1955 году на Международном фестивале молодежи и студентов в Варшаве, проходившем во Дворце культуры и науки. Все смотрели на него, как на восьмое чудо света. Лишь под конец моей жизни в Кракове в домах стали появляться первые телевизоры – у нас же никогда своего не было.

          Из частей, купленных на барахолке, я собрал первый «взрослый» велосипед. Единственный раз, когда я получил от отца взбучку, был связан с моим велосипедным бзиком. Попросив у него деньги на школьные покупки, я потратил их на французский механизм переключения передач «Simplex». У этого моего полугоночного велосипеда были специальные немецкие гоночные шины, называвшиеся «шлаурафены» – на таких ездили спортсмены. Они были узкими, с резиной, наклеенной с помощью специального клея гумелайз прямо на обод. Из-за них я однажды едва не распрощался с жизнью: переднее колесо застряло в щели трамвайного рельса. Мои стопы были жестко закреплены на педалях, а спереди приближался трамвай. Каким-то чудом мне удалось вырваться буквально перед тем, как трамвай проехал в нескольких сантиметрах от меня. Позднее этот мой фантастический велосипед украла какая-то бессовестная каналья: кто-то постучал в дверь нашей квартиры и наврал моей ничего не подозревающей маме, что я попросил его привезти мне велосипед. Я больше никогда не видел моего сокровища, собранного с такой любовью и страстью.

На рынке в Подгуже мы с Войтеком Кароляком приобретали и основную часть нашего гардероба, а остальное нам шил на заказ великолепный краковский портной пан Дычек. Мы с Войтеком придавали огромное значение одежде, а примером для нас, как я уже упоминал, была мода fin de siècle. Поиск стильных аксессуаров был нелегким делом, не помню, чтобы я хоть раз купил одежду в обычном магазине. Более всего нам по душе была цветовая гамма английской униформы –  сочетания бежевого, коричневого, черного. Мы закалывали высокие воротнички рубашек булавкой. Нас вдохновляли обложки пластинок студии «BlueNote»: американские джазмены конца пятидесятых казались нам необычайно элегантными. Войтек до сих пор вспоминает, как его разочаровали приехавшие в Польшу на гастроли в начале шестидесятых музыканты из «New YorkJazzQuartet», отправившиеся покупать новые костюмы в универмаг «ПДТ».  Более того, они надели их на концерт и были счастливы, что костюмы не мнутся!

Молодые люди из числа моих друзей заботились о том, чтобы на пиджаке было четное количество пуговиц. Регулярно велись споры, носить ли булавку на воротничке или нет, сколько пуговиц должно быть на манжетах – две или три? В «Подвале под баранами» арбитром элегантности в те времена являлся художник и сценограф Юрек Скаржиньский, который был лет на десять старше нас. Словно оракул он отвечал на наши вопросы: нужно ли заправлять рубашку в брюки или носить ее навыпуск и какую жилетку с чем надевать. Наверное, такое пристальное отношение к одежде было своего рода частным протестом против пэнээровской серости. Наши с Войтеком усилия в этом деле получили одобрение самой Баси Хоф, ведущей в журнале «Пшекруй» рубрику, посвященную молодежи. Она опубликовала нашу с Войтеком фотографию с подписью «самые элегантные юноши Кракова».

Весь наш класс, состоявший из двадцати человек, побаивался выпускных экзаменов. Каким-то чудом мы сдали их без проблем, а по окончании лицея нас сфотографировали, чтобы повесить портреты на так называемую доску почета. Незадолго до этого дядя и тетя прислали мне из Штатов дивный серый свитер-гольф, который стал предметом зависти моих одноклассников. Я предложил, чтобы мы все – и девчонки, и мальчишки – по очереди в нем сфотографировались. Так и вышло: нас увековечили в одном и том же шикарном свитере. После экзаменов мы все вместе поднялись на Курган Костюшки, где просидели до рассвета, выпивая вино. Было необычно и романтично так провести первую ночь официальной взрослой жизни. Так закончился первый этап моего пути.

Вскоре я поступил на художественный факультет краковской Академии художеств. В первый год я обязан был посещать ставшие ныне легендарными  занятия по военному делу. Каждый молодой человек призывного возраста – даже будущий художник, поэт или саксофонист – был обязан пройти курс военной подготовки на случай неизбежного вооруженного столкновения с империалистическим агрессором. Такая атака во времена холодной войны ожидалась постоянно. Поэтому раз в неделю всех учащихся артистических учебных заведений собирали в одном месте, им раздавали винтовки и полевую форму и подвергали бессмысленной муштре под надзором беспросветных тупиц  с офицерскими погонами. Проводившие военную подготовку твердолобые, лишенные воображения наставники, большинство из которых учились в СССР, очень серьезно относились к вбиванию в строптивые творческие головы навыков бросания гранаты, изучения устройства винтовки и основ поведения во время ядерной атаки. И все это под угрозой отчисления.

Сопротивление всем попыткам нас военизировать порой приобретало забавные и совершенно непонятные разгоряченным капралам формы. По сей день Войтек вспоминает наши побеги на Блонях. Когда раздавалась команда «Бегом марш!», мы бросались врассыпную, и нас невозможно было остановить, несмотря на отчаянные окрики командиров. В качестве наказания нам приказывали ползти. И мы ползли. «Ну как, нравится?» – интересовался капрал, ожидая, что мы взмолимся о пощаде. А мы на это: «Нравится!» «Хотите еще? – Конечно, хотим!» «Ползти!» – приказывал он, разозленный.

Но как частенько вспоминают многие краковские интеллектуалы и деятели культуры, ничто так не сближало творческих людей, как занятия по военному делу. Это парадоксально, ведь военная подготовка должна была сломить их непокорный дух. Надо сказать, что военные сборы так меня измучили, что я, приехав в Нью-Йорк, отправил на адрес этой  организации открытку с видом Манхэттена на закате, на обороте которой написал: «Смирно! Рядовой Горовиц прибыл в Нью-Йорк. Вольно!»

Йоася Роникер пишет, что во время военных занятий возникли знакомства, которые впоследствии переросли в дружбу в «Подвале под баранами». Мне трудно отделить одно от другого и разграничить, что было сначала, а что потом: школа или «Подвал», дружба в лицее или знакомство в кабаре. Впрочем, в таком городе, как Краков невозможно было не встретиться. Мы все жили в пределах Старого города: Ромек на Щепаньском; Йоася на Крупничей в Доме литераторов; Крыся Захватович (с которой мы очень дружили, хотя она была старше меня) – на улице Святого Яна, недалеко от нее жил Веся Дымный, а Адам Голендер на аллее Словацкого. Один лишь Войтек жил на Броновицкой, но это не мешало ему быть участником нашей бурной товарищеской жизни.

В те времена было множество маленьких забегаловок, где можно было посидеть, поболтать, за гроши перекусить, выпить водки (впрочем, я этим типичным для молодежи занятием не увлекался). Была закусочная «Под тремя рыбками» на Щепаньском, на Рыночной площади находилось заведение «Под крестом». Были такие удивительные места, как Товарищество атеистов и вольнодумцев и «Театр 38». Существовала отвратительная столовая Еврейского культурного общества на Славковской, где в самом мрачном интерьере, который только можно себе вообразить, продавали противную жирную еду и очень дешевое вино, которое иногда мы покупали для подвальных застолий. Но чаще всего мы сидели в «Подвале под баранами», который для большинства из нас был вторым домом: целый день мы ждали вечера, чтобы наконец пойти в «Подвал», и частенько засиживались там до утра. Что интересно, даже моя чрезмерно заботливая мама никогда не ругала меня за то, что я вернулся из «Подвала» на рассвете.

Несмотря на то, что я лет на десять был младше большинства «подвальных» товарищей, меня с радостью приняли в этот клуб. Я подружился с Казей Вишняком и не раз участвовал в создании декораций для кабаре. Я приходил с фотоаппаратом и фотографировал друзей.[…]

С чего начать? Если человек бывал в «Подвале», так часто, как я, то он не мог не познакомиться с Петром. А если знакомился, то не мог его не полюбить. Петр Скшинецкий. Он был нашим кумиром и гуру, как в вопросах искусства, так и в жизни. Немногие из нас в те времена догадывались, какой шаткой и одинокой была его жизнь. Вне всякого сомнения, он был чародеем и своего рода пророком. Всему, что до сих пор для меня является «квинтэссенцией Кракова», меня научил Петр: восхищение невидимым, мимолетным, эфемерным – это было его философией. Анджей Вайда однажды сказал, что Скшинецкий не реализовался, несмотря на все свои таланты, но я не могу с ним согласиться.

Петр (не без нашего участия) каждый вечер совершал в «Подвале» настоящее чудо, создавая радостную, кратковременную феерию почти из ничего – из обрезков бумаги, огарка свечи, нескольких найденных под крышей  имперско-королевских сокровищ и рассказов, которыми он гипнотизировал и нас, и гостей. Отделенные толстой готической стеной Дворца под баранами от невыносимой коммунистической действительности, мы жили в «Подвале», как в Аркадии из сна, в заколдованном царстве воображения. Магия подвальной ночи была подобна фейерверку: вспыхивала, мгновенье чудесно мерцала и гасла, оставляя тоску.

Я ничуть не сомневаюсь, что на мою художественную впечатлительность повлияла та магическая атмосфера, а также подвальный юмор, культ фантазии, безыскусный шарм при свете свечей во мгле абсурда. Несмотря на пятьдесят лет, прожитых в Америке, ценности, принятые тогда, до сих пор являются для меня основополагающими. Петр Скшинецкий был одним из первых, кто серьезно отнесся к моему увлечению фотографией. Он смотрел на мои ранние работы – крупнозернистые снимки, сделанные в тусклом свете свечей довоенной «лейкой»,  – с большей благосклонностью, чем мой любимый профессор Хофман, который долго считал фотографию делом нестоящим для настоящего художника и даже пустой тратой времени. А Петр хвалил. Петр подбадривал.

          Очень трогательной была наша встреча в восьмидесятых, когда он приехал с артистами из «Подвала» на гастроли в Нью-Йорк. Я показывал ему свою трехэтажную студию на Двадцать Пятой Авеню, совсем недавно созданную моей женой Аней, в которую можно было заехать на автомобиле. Петр в сюртуке и шляпе встал посередине студии, оглядел ее и воскликнул: «Рысек, сукин сын, как ты это сделал?!» Никогда в жизни ни один комментарий по поводу моей деятельности не доставлял мне такого удовольствия.

          Когда Петр попросил меня создать обложку музыкального диска на сорокалетие «Подвала», я без колебаний согласился. Ему я не мог отказать. Я изобразил его всадником в национальном костюме в своей легендарной шляпе, скачущим на баране между двумя наклоненными Мариацкими башнями, в котором одновременно есть что-то от коня с полотна Подковиньского «Безумие». Обложка понравилась, а диск теперь невозможно достать. Петр наверняка был доволен, но тогда он уже был тяжело болен и не успел мне об этом сказать – он умер через полгода после юбилея, 27 апреля 1997 года. До сих пор не могу в это поверить.

          Две башни, которые являются элементами «Безумия Петра», для меня самый краковский из краковских видов. Когда в 2001 году меня попросили сделать коллективный портрет краковчан на пороге третьего тысячелетия, я хотел, чтобы по крайней мере одна из башен попала в кадр. Это был интересный проект. Он осуществлялся при поддержке президента города Кракова и внимание средств массовой информации было огромным. Репортеры окружили меня уже в аэропорту Балицы. В одной из газет даже написали, что я вышел из самолета с огромным негативом, на котором должен был увековечить портрет краковчан – это, конечно же, было чушью.

          Как сейчас помню, что за день до съемки мы были в гостях у Йоаси Роникер. У нее собралось множество краковских знаменитостей: были Вислава Шимборская, Анджей Вайда с Кристиной Захватович и еще несколько человек. Я рассказал Анджею, что собираюсь сделать, и он, чрезвычайно заинтересовавшийся, немедленно превратился в режиссера и стал давать мне советы: «Послушай, когда будешь фотографировать, встань вот здесь, а не там, выбери вот эту точку…» И очень точно все нарисовал на листке бумаги. У него потрясающая визуальная память: он мог нарисовать архитектурные элементы старинных домов, Ратушной башни, Сукенниц. Я был ошеломлен и очень тронут.

          Организаторы съемки думали, что снимок будет сделан с балкона Ратуши, но это лишило бы композицию типично краковских архитектурных объектов, которые для меня были очень важны. К счастью, власти города прислушались к моим пожеланиям и помогли мне с обеспечением всем необходимым оборудованием и получением разрешений, чтобы краковчане могли позировать на фоне Мариацкого костела и Сукенниц.

          Для создания коллективного портрета горожане должны были собраться на Рыночной площади в субботний полдень 24 апреля на том месте, где более двухсот лет назад Тадеуш Костюшко принял присягу. Организаторы выбрали эту дату в память о возглавленном им восстании. Я поднялся с моим складным широкоформатным фотоаппаратом «Sinar» на специальный современный подъемник, установленный пожарной службой у начала Шевской улицы. Погода не радовала, были опасения, что никто не придет. Я же огорчался из-за того, что если выглянет солнце, длинная тень от Ратушной башни испортит снимок. Вышло немного и так, и эдак: день был серый, время от времени моросило, но горожане не подвели, на съемку пришло двадцать тысяч человек  – достаточно, чтобы заполнить площадь у Сукенниц. Некоторые оделись ярко, чтобы быть различимыми в толпе, другие держали в руках огромные стрелки, для того, чтобы потом найти себя. Они забыли, что моей задачей было сделать снимок высокого  разрешения, чтобы каждый человек мог с легкостью себя узнать.

          Вездесущие медиа фиксировали каждое мое движение, на протяжении нескольких часов транслируя происходящее по телевидению в прямом эфире. Дело с самого начала не заладилось: все время моросило, поэтому люди, которых я надеялся различить на фотографии, прятались под зонтами. Платформа вышки, на которой было установлено оборудование, продувалась сильным ветром и дрожала, а когда дождь усилился, ассистирующий мне Мариан Цуджидло вынужден был держать надо мной зонт. К счастью, через несколько минут распогодилось, и мы были готовы к съемке.

          «Раз, два, три!» – крикнул я в мегафон. Чтобы развеселить толпу, я, делая вид, что отчетливо вижу каждую персону, давал инструкции: «Господин в зеленой шляпе – прошу чуть-чуть левее. Дама в красной юбке – улыбнитесь в камеру». Толпа начинала смеяться. Это было необыкновенный опыт – командовать такой огромной толпой людей с высоты тридцати метров. В какой-то момент я почувствовал себя вождем или рок-звездой. Я сделал только четыре снимка в перерывах между дождем и спустился вниз. И ко мне немедленно устремились журналисты, прося ответить на вопросы и дать автограф, а я мысленно молился лишь об одном – чтобы получилась хотя бы одна фотография из четырех, сделанных в столь сложных условиях.

          К этим волнениям добавилось и то, что во всем Кракове не оказалось фотолаборатории, которая могла бы проявить такой большой негатив! Оставалось лишь срочно заказать специальную рамку, в которую можно было поместить негатив и отдать эту фотопластину в одну из лабораторий, специализирующихся на проявлении цветной кинопленки. Часы, проведенные там, я вспоминаю, как одни из самых долгих в моей профессиональной жизни. Первый снимок оказался нерезким. Второй – наполовину засвечен, потому что какой-то идиот открыл дверь в лабораторию во время проявки. Третий был прекрасен, но тысячи запечатленных на нем краковчан скрывались под зонтами. Снимок с четвертого негатива украшает отдел Исторического музея города Кракова, располагающийся в Ратушной башне. Меня, по понятным причинам, на фотографии нет, но если приглядеться, то можно увидеть Анджея Вайду и Крысю Захватович: они стоят в среднем окне на первом этаже музейной галереи в Сукенницах. Аня с нашим сыном Эмилем тоже есть на фотографии.

          На другой день состоялась встреча с властями города в магистрате. Мне показали массивную, богато украшенную старинную раму, снабженную памятной гравированной табличкой. Никто не согласовал со мной размеры фотографии, а рама для нее уже была готова. Ее было задумано… отправить в подарок Святому Отцу в Ватикан.  Не знаю, что меня более шокировало: то, что никто не проверил, впишется ли фотография в формат рамы, или то, что она будет подарена самому Папе Римскому Иоанну Павлу II.

          […]

          В «Подвале» я понял, что для того, чтобы стать художником, учебы недостаточно. В идеале нужно им родиться, потому что научиться чертовски трудно, если это вообще возможно. Научиться можно линии, композиции, цветовым сочетаниям, но художественное видение и страсть – это дар. У меня он был и, к счастью, был замечен моими родителями, которые поощряли мое увлечение искусством. Я ценю это, глядя на молодых людей, многие из которых совершенно потеряны.

          Я встречал много художников, гораздо более способных, чем я, обладавших невероятной рисовальной техникой. Меня часто удивляло, что такие большие самородные таланты в большинстве своем оставались нереализованными. Я не был гением в лицее, но терпеливо и последовательно работал, совершенствуя стиль, который считал узнаваемым и которому до сих пор в определенной степени следую.

          Я довольно рано понял, что мой стиль художественного видения – анекдотический, базирующийся на неочевидных, частенько забавных ассоциациях, создании целого из фрагментов, происходящих совершенно из других историй – не всегда понимается зрителями так, как я задумываю. На первой выставке фоторабот в 1957 году в фойе авангардного в то время краковского «Народного театра» в Новой Гуте, руководителем которого была Кристина Скушанка, я помимо собственной воли вызвал скандал. Выставленный мною ню представлял собой скорее минималистичный пейзаж, чем обнаженное женское тело. Я воспринимал его, как абстракцию. Директор театра, однако, увидела в этой фотографии вульгарную порнографию и потребовала убрать «это свинство» из галереи. Негатив того снимка сохранился. Вместе с пачкой краковских фотографий и других работ я привез его в США.

          В мае 2014 года во время празднования моего семидесятипятилетия «Народный театр» устроил мне финисаж той самой выставки с показом скандального ню. Нынешний директор Яцек Страма попросил меня подарить именно этот снимок в большом увеличении, который «назло Скушанке» будет висеть в фойе театра. Настали другие времена…

          Войтек Кароляк вспоминал, как однажды выпивал винов «Подвале» с Михалом Роникером. Вдруг в зал вбегает Петр – запыхавшийся, рассеянный, видимо, мысли его были далеко. «Что вы здесь делаете? Положим, Кароляк здесь играет, а ты, Михал?» На что Михал парировал: «Я создаю элегантную атмосферу!» Думаю, что мне удавалось не только создавать элегантную атмосферу. Скшинецкий полюбил меня, несмотря на то, что я был младше его на десять лет, и посвящал мне, двадцатилетнему, очень много времени. Мы сидели на самой красивой площади Кракова на фоне костела Святой Барбары, неподалеку от Малого Рынка, и разговаривали. У нас было там свое место, свой камень или массивный цоколь, на котором мы просиживали часами. Или шатались по Казимежу, который в то время был совершенно опустошен – кругом сорняки, дикие кошки и собаки.

          Атмосферу того времени великолепно описал Войтек, который однажды сказал, что как будто сама действительность кричала нам: «Стань художником! Что может быть прекраснее этого!» Ромек Полянский в одном интервью сказал, что если бы не коммунистический режим с его абсурдом и ограничениями, то он наверняка был бы сейчас президентом банка. Здорово, что мы все тогда жили в Кракове! Город бурлил искусством и всем новаторским. Это было заслугой в том числе и Мариана Эйле, создателя и редактора «Пшекруя», популяризировавшего новые, интереснейшие артистические направления. В каком-то смысле он ввел в моду джаз, писал о Кафке, Канторе, Пикассо и многих явлениях, которые никто, кроме него, не осмеливался представлять. И графика в журнале была великолепная: рисунки Даниэля Мроза, иллюстрации Юрека Скаржиньского, «Филютек» Збигнева Ленгрена и самое главное – работы Сола Стейнберга. Целая плеяда выдающихся художников. Это был журнал для интеллектуалов и тех, кто интересуетсятем, что происходит в мире.

          «Подвал» тоже был, как написала Йоася Роникер, первой в Польше коллективной психотерапией. С годами стало очевидно то, о чем мы тогда совершенно не задумывались, а поняли лишь по прошествии лет, после всех тех лет, проведенных за бесконечными разговорами: в «Подвале» встречались люди, пережившие страшное военное время, истосковавшиеся по жизни, убегающие от ужасных воспоминаний. Бессмысленно было бы объяснять потрясающую фантазию Петра Скшинецкого только тем, что он провел шесть лет оккупации в изоляции под страхом смерти.  Но все же сейчас я думаю – хотя у нас никогда не заходила об этом речь, – что подсознательно мы чувствовали мрачную тайну, скрывающуюся за кабаретными фейерверками. Та страсть к жизни, огромный к ней интерес возник и из нашего опыта встречи со смертью. Все, кто мог, старались наверстать упущенные годы. Из-за несогласия с серостью и скукой жизни художниками становились люди, которым в благополучных обстоятельствах это бы не пришло в голову. «Подвал» был реакцией не столько на политическую ситуацию, сколько на серость и банальность повседневной жизни. Я вспоминаю тот период, как великий бесконечный карнавал, неразрывно связанный с подвальной творческой лабораторией.

В какой-то момент я стал осознавать, что мне предназначено утратить этот мой краковский рай. Такие были времена. Если ты хотел достичь чего-то большего в жизни, следовало задуматься о перспективе отъезда из Польши. Хотя мы постоянно говорили об этом, проходило немало времени, прежде чем эти мыслиначинали обретать реальные черты.

Перевод с польского Эвы Гараевой.

Текст публикуется с любезного разрешения автора.