Диагноз- Элиза Ожешко

Когда б вы знали, из какого сора…

Идея, описанная ниже, пришла в голову автора этих строчек исключительно из-за любви к гастрономии в литературе и гастрономии вообще. Если вы любите своего героя и любите вкусно поесть, вы ведь не оставите его голодным — не допустите, чтобы описания чаепитий, обедов и ужинов в вашем тексте отсутствовали. Вы не допустите, чтобы ваш герой никогда ничего не ел и не пил. А как именно вы этого не допустите?... Представьте, что вы не автор чего-то там художественного, а самый настоящий документалист, и вам предстоит не придуманные действия вымышленного героя расписывать в красках, а биографию реальной персоны, жившей сто, двести или даже триста лет назад, и красок вам при этом по причине последнего факта не занять уже нигде, ни у кого, ни за какие коврижки. Разве что…

Однажды, вдохновленная жизнью и творчеством писательницы Элизы Ожешко (начитавшись ее дневников и писем, нельзя не увлечься ее прозой, а почитав ее прозу, нельзя не захотеть написать биографический роман), я сидела на кухне, пила чай и придумывала первую строчку. Написать в ней про серебристые облака, наплывающие на медное солнце, или спуститься с небес на землю, где одуванчики, а они — “два в одном”, и солнце, и облака? Но какими тогда быть одуванчикам? Золотистыми или седыми?..

Так и не найдя ответа на вопрос, с какого именно мая от Рождества Христова — 1841-го или 1910-го[1] — начинать своё повествование, я подумала дальше так: “Что если начать с какой-нибудь другой даты?”. И тут же глаза зацепились за первую попавшуюся дату: “Since 1869” — значилось на упаковке с чаем, который был заварен несколько минут назад. Так идея начать роман об Элизе Ожешко “с какой-нибудь даты” отпала сама собой: я уже всерьез была озабочена вопросом о том, пила ли Элиза Ожешко чай. Потому что она ведь могла предпочитать ему кофе.

Осмелимся предположить

Есть ли способ узнать о человеке, жившем давно, что-то такое, о чем доподлинно не известно? Осмелимся предположить, что есть, если это «что-то» — предпочтения, вкусы, привычки, способности и наклонности, особенности конституции, темперамента и психики, принципы поведения и мировосприятия. Способ этот — гомеопатия. Что если рассказать врачу-гомеопату все то, что известно из писем, дневников и воспоминаний, а также через анализ произведений и душевных переживаний по поводу самых разных обстоятельств, добавив еще жалобы на физические недомогания, неоспоримые факты из биографии и некоторые особенности творчества? Сделать это с целью, для гомеопата вполне привычной: определить конституциональный тип. А потом, через этот тип, попробовать узнать вероятное неизвестное.

Врач-гомеопат Татьяна Алексеева соглашается «принять» пациентку Ожешко Элизу, по роду деятельности писательницу, жительницу Гродно (с оговоркой на вторую половину XIX века), с жалобами на частые головные боли, одышку и слабость сердечной деятельности.

Аnamnesis vitae

Пациентка родилась в имении Мильковщина под Гродно вторым по счету ребенком в семье адвоката Бенедикта Павловского, «человека великого ума и сильной воли», «вольтерьянина», бывшего масона, имевшего от роду 55 лет, и Франтишки Павловской, в девичестве Каменской, молодой, красивой и своенравной. На рассвете жизни пациентка перенесла две страшные душевные травмы. Первую  — в двухлетнем возрасте: в 1843 году умирает ее отец. Она не может его помнить, но любовь и уважение к нему, стремление следовать его примеру в мыслях и поступках не угасают в ее душе на протяжении всей жизни. Второй случай — смерть старшей сестры Клементины, с которой до той поры были вместе буквально каждую минуту — читали книги из библиотеки отца, слушали о нем от бабки (тещи!) восторженные воспоминания, играли то в свадьбу Сигизмунда Августа и Барбары Запольской, то в похороны Стефана Батория, то в смерть Кароля Ходкевича... Разыгрывание сценок смерти или похорон было для девочек очень привлекательным занятием, чему психологи наверняка дали бы абсолютно рациональное с точки зрения душевных процессов и сопутствующих им явлений объяснение. Меж тем, смерть одной сестры стала для другой большим ударом: похороны тринадцатилетней Клементины завершились для десятилетней Элизы потерей сознания.

Воспитание пациентки осуществлялось, с одной стороны, очень любящей бабкой, прививавшей внучке патриотизм, свободомыслие и, как уже говорилось, преклонение перед памятью отца, с другой — деспотичной (в чем сходятся все исследователи как один) матерью, отдавшей дочь на пять лет в Варшавский пансион при монастыре сестер-сакраменток и ни разу ее не навестившей.

В 16-летнем возрасте выпускницу пансиона выдают замуж за Петра Ожешко, 34-летнего шляхтича Кобринского уезда, нелюбимого, но и не такого уж противного — светловолосого, обходительного, умеющего красиво танцевать, мечтающего за счет приданного невесты поправить свое материальное положение. Этот брак, хоть и состоялся он после двух в полном смысле мимолетных встреч, для Элизы был тоже желанным. Даже если бы ее отдавали замуж за дерево, то и тогда она, как сама признавалась, была бы согласна, лишь бы не мешать матери, повторно вышедшей замуж, казаться молодой, как она хотела, и лишь бы начать, наконец, «самостоятельно распоряжаться собой и всем имуществом».

Молодые поселились на Полесье, в Кобринском уезде, в имении Людвиново, в просторном, хоть и запущенном доме, окруженном большим старым садом.

Аnamnesis morbi

Развлечения везде и всюду, в любое время и всевозможными способами, под всякими предлогами и даже без них. Визиты и пикники, обеды и маскарады, вечера с танцами и псовая охота, и хоть бы в ком-нибудь шевельнулась мысль подумать о чем-нибудь важном и вечном… «Дни тишины, сосредоточения и хоть какой-либо работы иной раз и выпадали, но уже недели — крайне редко, а месяцы — никогда!»

К 1863 году, к началу восстания Калиновского, Элизе было неполных двадцать два года. Она уже успела разочароваться в муже, браке и образе жизни полесской шляхты, остро почувствовать недостаток образования и начать его усиленно восполнять новым чтением книг из отцовской библиотеки, часть которой перевезла с собой. «Все это было без складу и ладу, без выбора, без системы, но наполняло мою голову массой знаний, вызывало во мне много новых мыслей и стремлений, определило новый взгляд на мир и жизнь». В 1863-м она устраивает в имении склад оружия и укрывает одного из предводителей — раненого Ромуальда Траугутта. В самый критичный момент она в одиночку вывозит его, переодетого в женское платье, под видом больной родственницы, из Людвинова к польской границе. Смелая, решительная, способная рисковать и жертвовать собой ради ближнего. Но не в любой ситуации. По приговору суда за участие жены в восстании Петр Ожешко лишился гражданских прав, имение Людвиного у него конфисковали, а самого сослали в Пермскую губернию. Что в это время Элиза, из-за которой так пострадал ее муж, к восстанию причастный лишь тем, что смотрел на прихоти молоденькой жены то сквозь пальцы, то через рюмку, то с расстояния, пересекаемого либо столиком для карточной игры, либо охотничьими номерами? В Сибирь за мужем, как декабристки, она не едет. Объяснит потом это тем, что «не любила», что отношения их не были близкими и теплыми, а брак был лишен главного, что объединяет, — детей.

Элиза поселяется одна в Мильковщине, доставшейся в наследство от отца. Много думает о жизни, много читает и сама начинает писать. Главным образом — о тех, кто всегда находился рядом, но до сих пор никак не беспокоил, — о простых людях, «чело которых, орошенное потом, по чистоте и величию может равняться с челом, увенчанным лаврами». Кто составляет ей компанию в большом доме? Обычный серый кот, который только и делает что мешает — то прыгает на стол, сбрасывая с него бумагу, то лапой играет с пером, когда надо писать. Тогда она запирает проказника в пустой комнате. Когда в 1867 году выходит ее первый рассказ — крестьянская зарисовка из голодных лет, — она первым делом находит кота, принимается гонять его по всему дому, а потом ловит и, счастливая, прижимает к себе. Кроме кота, ее радость разделить с ней некому.

Ощущение одиночества останется с ней навсегда. Будет много теплой и очень откровенной переписки с друзьями-издателями и коллегами-писателями, будет много милых ожидаемых гостей, которые будут читать у камина в ее доме Лермонтова и Пушкина, Словацкого и Мицкевича, будет много посетителей, как уважаемых, так и навязчивых, будет много добрых дел, сделанных для Гродно и горожан, и много благодарности от них. И любви — с почтенного расстояния, и даже заботы. Будет много всего такого, благодаря чему Элизу Ожешко никак не назовешь одинокой. И все же она будет одинока и личного счастья никогда не узнает. Будет много влюбленностей и любовь с долго-долго невозможным союзом. С доктором Сигизмундом Свентицким, в подражание которому она в ожидании развода с амнистированным Петром Ожешко примется изучать химию, латынь и труды голландца Молешотта и на брак с которым будет тайно надеяться, они все же расстанутся. Как-то нелепо-неопределенно. Адвокат Станислав Нагорский, с которым познакомится в конце 1860-х, в доме которого поселится после пожара 1885 года, когда ее домик в Гродно сгорит, будет связан браком с больной и овдовеет только в 1894-м. В том же году они с Элизой и обвенчаются, но через два года он — ирония судьбы — уйдет из жизни. И тогда она станет вести «дневник особенно личных записей», отсчитывая в нем дни от смерти второго, любимого мужа. Ее сердечная привязанность к офицеру Франтишку Годлевскому, часто бывающему в доме, выльется в этом же дневнике в строчки, свидетельствующие о невероятном душевном страдании. Ну, романтический флер ее переписки с Тадеушем Бохвицем — это только романтический флер, что бы ни напридумывали себе некоторые исследователи. Есть, мы знаем, такие конституциональные типы, которые сами ставят себя в условия, при которых даже в случае разделенной любви личная трагедия с обязательной ее утратой оказывается неизбежной. Делается это неосознанно, из большого страха перед высоким чувством, порождаемого, главным образом, отсутствием уверенности в себе, что иногда обретает масштаб патологии. Не к этому ли типу относится наша Элиза?

Natrummuriaticum

Наблюдательную и остроумную, мыслящую образно и зрело, активную и предприимчивую, всегда доводящую начатое до конца, жертвенную, импульсивную в суждениях с последующим частым о них сожалением, благодарную, заботливую, нуждающуюся в теплом участии и присутствии рядом близкого по духу человека, сильно привязанную к прошлому и то и дело бередящую память о нем; много и вдумчиво читающую, жаждущую писательской деятельности, ее положительной оценки и дружеских советов; очень увлеченную философией, историей, естествознанием и общественным развитием, интересующуюся химией, латынью и ботаникой; хорошо знающую психологию людей и быт самых разных сословий и национальностей; не терпящую городской шум и любящую тишину деревни, пение птиц и шорохи трав, увлекающуюся составлением гербариев и тем видом рукоделия, которое сейчас назвали бы скрап-букингом; выбирающую платья с кружевными оборками и неравнодушную к лентам; страдающую от одиночества и очень влюбчивую; жалующуюся на частые боли в голове и сердце, а также на невыносимую и внешне беспричинную печаль, вызываемую то тишиной, то боем настенных часов, то звоном церковного колокола или криками мужиков в поле, — такую Элизу Ожешко, пациентку-писательницу из Гродно полуторавековой давности врач-гомеопат Татьяна Алексеева отнесла к конституциональному типу Natrum muriaticum. Представители этого типа очень ценят взаимоотношения и очень страдают от их разрывов. Вообще, Natrum muriaticum, если говорить уже о лекарстве[2], называют препаратом хронического горя, которое человек одноименного типа культивирует травмирующими воспоминаниями. Элиза Ожешко так и поступала, это подтверждают, по меньшей мере, письма и дневник. Другие особенности личности и состояния здоровья, взятые уже из описания типа Natrum muriaticum, изложенного в книге Кэтрин Култер «Портреты гомеопатических препаратов», — от заниженной самооценки и «слезливой депрессии» до одержимости историческими страданиями нации и жаждой помощи обездоленным во что бы то ни стало, от «раскалывающих» голову мигреней и плохого настроения по утрам до частых катаров и сердечной недостаточности, — совпадают, как с Элизы Ожешко «списанные».

«Такие пациенты, — пишет Кэтрин Култер, — склонны не просто к классической депрессии, меланхолической грусти, но к хроническому стремлению к смерти — иногда более, иногда менее выраженному». Из дневника Элизы Ожешко, найденного случайно в середине прошлого века и опубликованного в виде книги «Дни», на день 14 января 1898 года приходится такая запись: «Весь день переписываю и пишу. Завершила вторую часть. Пана Франтишка (Франтишка Годлевского — прим. автора) нет. Никого и ничего кроме пера. Много сегодня плакала. Тень моя! (Так Элиза Ожешка обращается к своему умершему мужу, Станиславу Нагорскому — прим. автора) Благославен будь и сделай так, чтобы Бог взял меня туда, где ты! Все разочаровывает и все разочаровывают, надежная только смерть, но когда же? Интересно, стоит ли чего-нибудь эта драма!» Записи о жажде смерти, обращения к Богу с просьбой забрать его к себе встречаются в том дневнике довольно часто.

Кэтрин Култер пишет, что солнечные лучи, дающие миру тепло и энергию, не идут на пользу Natrum muriaticum, потому что плохо влияют на кожу и глаза, а тепло солнца ухудшает общее самочувствие, вызывая слабость и головную боль. Элиза Ожешко называла гродненскую жару африканским зноем и жаловалась на невозможность что-либо делать в такие дни едва ли не каждому своему адресату. Похоже, она вообще никогда не пропускала случая посетовать на жаркую погоду.

 «Natrum muriaticum может быть удовлетворенным собой, полным энтузиазма в работе или в общении с людьми, но оставаться при этом несчастливым», — пишет Кэтрин Култер. И вот дальше: «Человек никогда не испытывает внезапного немотивированного счастья: «Чтобы поддерживать счастливое состояние, надо постоянно работать», — говорит он». Это написано о все том же типе Natrum muriaticum. А вот что пишет Элиза Ожешко о своем идеале жизни, который она определила для себя еще в Людвинове, когда начала много читать и «самообразовываться»: «Идеал этот я тогда же определила двумя словами: «любовь и труд».

Еще пример — для большей убедительности. Глубокие морщины, идущие от крыльев носа к углам рта — характерный признак конституционального типа Natrum muriaticum. На фотографии Элизы Ожешко мы видим такие морщины.

Удивительными показались два случая, подтвердившие правильность предположения буквально сразу. Первый связан с тем, что автор этих строчек неумышленно, а по рассеянности ничего не рассказала гомеопату о довольно частых жалобах Элизы Ожешко на состояние глаз и зрения. Тем не менее, в заключении врача-гомеопата обнаружились такие слова: «Может страдать от болезней глаз: слезотечение, блефарит, невралгия ресничного нерва, слабость глазных мышц — вполне реальны». Вторым случаем, подтверждающим правильность направления поисков, можно считать беседу с гродненским профессором, доктором филологических наук Светланой Мусиенко, изучающей жизнь писательницы на протяжении многих лет. В беседе профессор Мусиенко приводит воспоминания демократки Стефании Семполовской, присутствовавшей в 1892 году на празднике в честь 50-летия Элизы Ожешко и 25-летия ее писательской деятельности. В описании внешности фигурирует платье лилового цвета и букет таких же лиловых цветочков в прическе. «Судя по тому, с какой частотой в гербариях Элизы Ожешко встречаются фиалки, — отмечает дальше Светлана Мусинко, — можно сказать, что лиловый был ее любимым цветом».  Что же мы читаем у Кэтрин Култер во втором томе ее «Портретов…», в разделе «Пренебрежение к материальным ценностям и нетрадиционность»? «Очень часто она (женщина конституционального типа Natrummuriaticum — прим. автора) предпочитает приглушенные или мягкие тона: синие, серые, коричневые и другие «землистые» краски. Но у нее может быть ярко выражена склонность к пурпурному цвету («Кажется, что это единственный подходящий цвет, чтобы его носить!»), и у всех конституциональных типов любовь к пурпурному цвету в одежде может быть указанием на необходимость приема этого лекарства». Разницу между лиловым и пурпурным можно и не заметить, особенно если учесть «тонкости перевода» на русский — в одном случае с польского (воспоминаний Стефании Семполовской), в другом — с английского (трактата Кэтрин Култер).

Итак, Элизе Ожешко, попади она на прием к врачу-гомеопату в реальности, был бы прописан курс Natrum muriaticum. Что это дает тем, кто собирается писать о ней роман-биографию?

Вероятное неизвестное

Вначале ответ на вопрос, с которого все «закрутилось»: что Элиза Ожешко пила на завтрак — кофе или чай? Вероятнее всего, чай. Кофе она вряд ли любила. Таково заключение врача-гомеопата Татьяны Алексеевой. В продолжение гастрономической темы можно предположить, что она любила соленое и шоколад. Походка у нее могла быть стремительная, быстрая — как у человека, который точно знает, куда ему надо, и спешит попасть в нужное место как можно скорее. Туловище могла наклонять вперед, и вытягивать шею. Из-за часто наступающей усталости в ногах могла ступать тяжело или с шарканьем, так что каблуки ее обуви часто стирались. Движениям ее могло не хватать элегантности, свободы и ловкости: жидкости она могла часто проливать, сыпучее — рассыпать, углы мебели — задевать, руки — ранить. При способности ясно и красиво формулировать мысли на бумаге, вслух могла говорить не слишком складно и не очень выразительно, особенно если волновалась и испытывала неуверенность, которую, кстати, окружающие вряд ли когда-либо замечали, потому что Natrum muriaticum, особенно если говорит об идеалах, выглядит в высшей степени уверенно и привлекательно: с горящими глазами и излучая внутреннее свечение. Она могла быть неравнодушной к животным — как к существам, которые не разочаруют, по меньшей мере. На мебель, обои и все остальное, причастное к внешнему виду жилища, возможно, не очень-то обращала внимание, так что интерьер ее салона не стоит описывать как изысканный или созданный с большим вкусом. Услышав неприятную новость, могла ронять короткие смешки или улыбаться. Смеяться над тем, что совсем не смешно, — признак внутренней скованности, угнетенности эмоций, а не равнодушия или цинизма, как можно было бы подумать.

Пожалуй, хватит предположений. Внимательный читатель заметил, что автор не использует здесь утвердительных формул, а наоборот, оперирует выражениями «могла» и «возможно». Для обретения уверенности в праве пользоваться методом гомеопатии для создания наиболее полных портретов исторических персон понадобятся новые исследования…

Обязательное послесловие

И вот о чем еще этот только что прочитанный вами текст. Какими бы мы ни были на самом деле, какими бы ни казались — мы на самом деле такие, какие есть и какими кажемся, и только потому, что мы такие, какие есть и какими кажемся. Все наше внутреннее «я», как и внешнее «я же» — предопределено, детерминировано. Истинные случайности — всегда закономерны. И выше головы — не прыгнуть, и дольше века — не жить, и миссия — всегда выполнима… По большому счету, я бы сказала, что это главное, чему учит гомеопатия.

 Фото

Элиза Ожешко. Глубокие морщины, идущие от крыльев носа к углам рта — характерный признак конституционального типа Natrum muriaticum.

В салоне Элизы Ожешко стоял остекленный шкаф (на фото справа) с дорогими ее сердцу предметами. Там хранились подаренное ей золотое перо, браслет с гербом Гродно и шкатулка с рукописями.

Элиза и Петр Ожешко.