Часть 1. В ОДЕССЕ

С семьей Бонавентуры и Иоанны Залеских Мицкевич познакомился в Киеве в феврале 1825 года по пути в Одессу, куда он направлялся, чтобы начать преподавательскую работу в лицее Ришелье. Вместе с ним был его неизменный друг Франтишек Малевский, также рассчитывавший получить работу в Одессе. В Киеве в это время года проводились так называемые «контракты», нечто вроде оптовых ярмарок, на которые съезжалась знать со всей округи. Друзья сделали там остановку, чтобы познакомиться с местным польским обществом. Среди гостей был богатый помещик Бонавентура Залеский, пригласивший друзей в свое имение Пустоваровку, недалеко от Киева.

Его жена Иоанна (урожденная Рыбицкая) уже успела повидать свет. В ее альбоме (с записями с 1818 по 1832 год) сохранились свидетельства того, что она неоднократно бывала на лечении в Карлсбаде, посетила Париж и Вену, жила в Дрездене. Записи на английском, французском и др. языках свидетельствуют о ее образованности.

В Одессе у Залеских был свой двухэтажный дом, где хозяйка вела светский салон. Здесь Мицкевич имел возможность вновь встретиться с Иоанной. Вероятно, она была интересной женщиной, поскольку в 1820 году некий итальянец, Антонио Монтуччи, вписал в ее альбом на итальянском языке стихотворение о «зефире с острова Цейлон, выделяющем сладкий запах» в ее голосе, об ее ангельском сердце и взгляде. Однако ее красота не пришлась Мицкевичу по вкусу; в письме своему другу Циприану Дашкевичу, жившему в Москве, он писал, что в ней ему нравятся „более характер и разум, чем внешность, так как она совсем некрасива”.

Однажды апрельским вечером 1825 года пани Залеская, Мицкевич и Малевский, попивая добрый итальянский кофе, рассматривали ее альбом, оправленный в сафьяновую кожу. И натолкнулись на страницу с записью Монтуччи.

– Zefir cosida Ceilon spira so ave odore / Alla tua voce simile, e un angelico cuore – Мицкевич начал читать вслух, после чего шепотом произнес остальные строки стихотворения, первые буквы которых образовывали анаграмму - слово ZALESKA
– Ну что ж, вполне складно, легко и непринужденно, – решил он, воздавая стиху должное.

– Это одна из моих любимых записей – произнесла довольная Иоанна.

– Полагаю, что итальянец был неравнодушен к ясной пани – Мицкевич высказал эту довольно неосторожную мысль, дружески улыбаясь.

– Может быть, да, а, может, и нет… – ответила она таинственно и кокетливо блеснула глазками.

– Это благодаря ему мы пьем этот божественный кофе? – полюбопытствовал Малевский. – В вашем буфете я заметил пачку из Флоренции.

– Любопытство – первый шаг к пеклу,– ответила она раздраженно.

Адам, которому хотелось продолжить приятный разговор с хозяйкой дома, рассердился на поведение друга. – Франтишек! – пристыдил он его.

Малевский был сконфужен. „Адаму можно, а мне нельзя?”,– подумал он в расстройстве. Потом встал с кушетки и смущенно поклонился хозяйке дома.

– Ясная пани позволит мне удалиться в соседнюю комнату? – Я там кое-что впишу в альбом, никому не мешая.

– Прекрасная идея,– Адам поддержал друга.

Пани Иоанна вручила тому альбом. Малевский удалился в соседнюю комнату. Он уселся за секретер и долго размышлял над чистой страницей альбома.

Тем временем поэт и Иоанна продолжили разговор. Пани Залеская была в восторге от стихов Мицкевича. Ей хотелось завоевать его симпатию. Однако поэт чувствовал, что из этой муки хлеба не выпечешь. Он был вежлив, но старался быть сдержанным в словах и жестах. А Малевского все не было.

– Мучится. бедняга, над записью,– пошутил Адам, поглядывая на дверь комнаты, в которой пребывал филомат.

– Я надеюсь, что и ты, пан Адам, оставишь в альбоме какое-нибудь memoriam ingressum [1].

– Повод для вдохновения мне уже дал синьор Антонио, говоря об ангельском сердце ясновельможной пани.

– Вы окажете мне честь, если этот повод будет запечатлен на бумаге.

Мицкевич на минуту задумался, после чего произнес решительно, почти приказал:

– Садись, пани Иоанна, за клавикорд. Подбери, прошу тебя, несколько изящных ноток к тем словам, которые я буду сплетать с ними, быстро двигаясь на барке навстречу волнам и вихрям!

Залеская уселась за клавиатуру. Сыграла несколько тактов, чтобы размять пальцы. Мицкевич прикрыл глаза, лицо его приняло сосредоточенное выражение. Он выпрямился на кресле, после чего начал нараспев декламировать. Она аккомпанировала ему неполными аккордами в нейтральном настроении, не заглушая его чистого. хотя и несильного голоса:

Когда увидишь, как челнок бродячий
Швыряют волны над морской пучиной,
Пусть ангельское сердце не заплачет
Над путника тревогой и кручиной.

От корабля он был отогнан шквалом,
И с кораблем надежды все пропали…
Но если все добычей моря стало,
К чему тревоги? И о чем печали?

Не лучше ль с беззаконною стихией
Сразиться хоть на миг, по крайней мере,
Чем, выбравшись на отмели сухие,
Глядеть на море и считать потери?

(Перевод Ан.Нехая)

После окончания мелодекламации Иоанна сохраняла молчание. Она наслаждалась тишиной, наступившей после чтения стихов поэтом. Увы, ее нарушил Малевский, появившийся незамеченным перед ними с альбомом в руке.

«Вдали от семьи странник посреди чужих краев и людей не может вспомнить выражений, дышащих свободой и спокойствием духа»,– прочел он с торжеством свою запись.

– Спасибо за прекрасные слова, пан Франтишек. Они и вправду волнуют,– вежливо произнесла  Залеская, в памяти и ушах которой еще звучала  декламация Мицкевича. „Он обещал использовать «ангельское сердце» Антонио и сделал это”– подумала она с радостью.– „Его называют гением, и, пожалуй, так оно и есть”.

– Может быть, они и волнуют, но не так, как стихи Адама, последние аккорды которых я слышал. А как называются стихи? – обратил он взор к своему другу.

– «Пловец». Я их сейчас впишу в альбом.

– Но ты ведь уже написал «Пловца» несколько лет тому назад, – удивился Малевский.

– Название такое же, но стихотворение другое. Их роднит месяц написания, первое тоже было написано в апреле, кажется, четыре года назад [2],– ответил поэт.

Иоанна всматривалась в его вдохновенное лицо. Ее не оставляли мысли о стихотворении, которое он как раз вписывал в альбом.

– Ты меня просишь, дорогой Адам, чтобы я не печалилась над твоей долей странника,– она показала место в записи. - Но как же мне не делать этого, если жалость сжимает мое сердце! – произнесла она с чувством.

– Правда. Это противоречие,– заметил Малевский. – Однако мы, изгнанники, испытываем еще большее противоречие: мы любим свободную отчизну, которой у нас нет, и хотели бы жить в краю, из которого нас изгнали.

– Свою жалость следует преодолевать,– сентенциозно бросил Мицкевич, задумчиво глядя на хозяйку дома.

– Трудно это сделать, когда нелогичности вписаны в человеческую природу, например, безответная любовь,– произнесла Залеская с намеком, глядя ему прямо в глаза, как бы ища в них надежды для себя.

Адам, не выдержав ее взгляда, прикрыл веки. „Быстрая особа.– подумал он,– все видит, все чувствует, и, однако, вопреки всему, напирает на меня”.

Принимая его в гостях, Иоанна влюбилась в поэта, хотя он и не дал ей никакого повода для этого, как позднее признавался в письме Дашкевичу.

* * *

В середине октября 1825 года поэт вместе с другими участниками поездки в Крым вернулся в Одессу. После нескольких дней отдыха он снова встретился с Иоанной Залеской.

– Я перевела несколько твоих стихотворений на французский,– показала она ему рукопись. Мицкевич читал внимательно, отмечая ногтем некоторые не понравившиеся ему строки.

– Твоя работа бесценна,– объявил он без особого энтузиазма. – Но, может быть, над некоторыми формулировками стоило бы еще поразмыслить, чтобы получше передать смысл оригинала – сказал он менторским тоном.

У Иоанны слезы подступили к глазам. „Даже не поблагодарил”,– подумала она с грустью.

– До меня дошли вести, что ты мило проводил время с пани Каролиной, женой Иеронима Собаньского,– заявила она сухим тоном, чтобы отвлечь внимание от той боли, которую поэт причинил ей своими замечаниями.

Для Адама ее слова были неожиданными, поскольку Иоанна никогда не упоминала о Собаньской, хотя наверняка знала и раньше, что поэт с ней встречается.

– Я мило проводил время со всеми участниками поездки,– он подчеркнул последние три слова. Старался говорить спокойно, чтобы она не заметила его раздражения. – Это была великолепная экскурсия, она мне дала такой простор разноцветных впечатлений, что я не знаю, сумею ли все их перековать в нужные слова.

– Не понимаю. Ты, величайший из мастеров?!…

Поэт был рад, что удалось отвлечь ее внимание от Собаньской.

– Своему перу я не слишком доверяю.

– Адам, пожалуй, это мне не следует доверять твоему недоверию. Однако я верю, что ты мог бы мне помочь добрым советом по поводу тех французских оборотов, которые более аккуратно гармонизировали бы с твоими,– тут она коснулась рукой его предплечья.

– Мы можем договориться, что вместе поработаем над твоим переводом,– и он поцеловал ей руку.

Иоанна была на седьмом небе.

– Когда же? – спросила она с надеждой.

Мицкевич смутился. Он попросту не хотел отказать ей сразу.

– Сейчас время меня жжет. Я должен закончить последние сонеты и быстренько заняться приведением в порядок своих дел перед отъездом в Москву.

– Ты нас оставляешь? – она мгновенно помрачнела.

– Решение принято. Я всегда буду носить тебя в сердце. Из Москвы пришлю адрес.

Залеская со слезами на глазах бросилась к нему, целуя в щеку. Поэт обнял ее, делая это скорее из жалости, чем по убеждению.

– Значит, мы встретимся в Москве,– она утерла слезы платочком.

Мицкевич был удивлен этим предложением, но ничего не сказал. Двенадцатого ноября 1825 года он выехал в Москву.

 Через два дня после его приезда в Петербурге началось востание декабристов...

Источник: https://pisarze.pl/2022/07/26/franciszek-czekierda-adama-mickiewicza-czula-znajomosc-z-joanna-zaleska-i-romans-z-karolina-sobanska/