В русской поэзии безраздельно царствуют две королевы: Анна Ахматова и Марина Цветаева. Но была и третья. Некоронованная. И вовсе даже не королева, а мятежница, поэтическая Жанна д’Арк, прошедшая огонь и воду тоталитарного времени, но так и не услышавшая звука медных труб. Даже после ее смерти слава едва прикоснулась к ней.

Кто эта третья? Анна Баркова.

В письме от 16 декабря 1921 года нарком Луначарский писал ей: «Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой».

Анатолий Васильевич тонко разбирался в культуре и точно определил талант молодой поэтессы. Луначарский только не мог предвидеть ее мучительную судьбу, ее путь на Голгофу.

Анна Александровна Баркова родилась 16 июля 1901 года в Иваново-Вознесенске, в «Красном Манчестере», в семье сторожа гимназии. Эту частную гимназию Крамаревской девочка не успела окончить из-за грянувших революционных событий. Вихрь революции поднял ее, закружил и завертел.

Одна из соучениц-гимназисток писала об Анне: «Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами, длинная коса, серьезные, с пронзительным взглядом глаза…» Рыжая, веснушчатая, но не смешная, а, напротив, собранная и строгая. О начале своего жизненного пути Баркова вспоминала так:

Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Только в книгах открылось мне странное,
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая открылась быль.
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра…

Если стихи перевести на прозу жизни, то ничего примечательного с детства и юности. Серая скука. Мгла, в которой тонуло будущее.

Стихи Анна Баркова начала писать с 12 лет. В 16 пришла в губернскую газету «рабочий край» со своими стихами, подписанными псевдонимом «Калика перехожая». Газету тогда редактировал Александр Воронский, известный литературный критик. Под его руководством Баркова превратилась в заправского газетчика: писала заметки, отчеты. Но главное, конечно, стихи. Писала смело, необычно, отчаянно

Я – преступница; я церкви взрываю,
И у пламени, буйствуя, пляшу.
По дороге к светлому раю
Я все травы, цветы иссушу…

так писала Баркова в стихотворении «Преступница» (1921), а далее в нем говорится, что ее враги ей настойчиво внушают, что она всего лишь одна из ярких птиц:

Береги бледнеющие лилии,
Руки нежные свои.
Их законы мира сотворили
Для одной любви.
Но до сердца стыд меня пронзает:
Пусть я горестно ропщу, —
Созревает женщина иная,
Я в себе ее рощу.
Я – зерно гниющее. Страдая,
На закланье я иду
Я ропщу, но все же умираю
За грядущую звезду.

Опьяненная ветрами революции, Баркова не хотела быть обычной женщиной с «нежными руками» и «бледнеющими лилиями», она растила в себе «иную женщину» – воительницу за счастье всех людей на планете (как у Блока в «Двенадцати»: «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем, / мировой пожар в крови – / Господи, благослови!»)

А вот «Амазонка» (1922). Баркова объясняет в ней суть своего существования, точнее, предназначения:

Ранняя Баркова – дерзкая Амазонка, бросающая вызов старому миру: «И не могу принять / Я страсти земной». Для нее старый мир – это «милый враг»:

Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернется назад,
Мы с ним – враги.
Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я – в уста.

Эти стихи написаны Анной Барковой в 1921 году. А через год в Петрограде выходит ее первая книга «Женщина» с предисловием Луначарского. «Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет, – писал Луначарский… – Посмотрите: у нее содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острой боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви…»

Ее отвергли или она отвергла? – это еще вопрос.

Стихи Барковой отметили многие мэтры русской поэзии: Блок, Брюсов. Луначарский пригласил переехавшую в Москву Баркову стать его личным секретарем. Она согласилась, но вскоре нарком был вынужден прервать это сотрудничество – слишком независимой и ироничной оказалась новая помощница.

Не приняли Баркову и пролетарские поэты. У Барковой кипела революционность, но какая-то иная, чем у них. Как отмечал Лев Аннинский в статье «Красный путь Анны Барковой»: «У них – чистота чувств: ненависть к врагам, ликование победы. А у нее – смесь. У нее – ощущение, что конь не только врага, но и тебя топчет. Что кровь – и твоя брызжет. Что солнце – тебя обжигает насмерть…»

«Пролеткультовцы приняли в штыки мои стихи, – писала в одном из частных писем Баркова. – Все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм, полнейшая чуждость пролетарской идеологии и, разумеется, «пролетарской» поэзии. В защиту мою выступил только Борис Пастернак… Заревые, Огневые (фамилии я их не помню) усердно громили меня…»

Баркова была не такая, как все, и это ощущалось всеми. Не случайно последнее ее стихотворение в сборнике «Женщина» называлось «Прокаженная». А раз так, то – ату ее!..

Анна Баркова раньше других поняла, что романтика революции – это наивная юношеская мечта о справедливом и свободном мире, что такого мира не может быть в принципе, что освобождение от духовного рабства невозможно, что после революции неизбежна безжалостная проза нового тоталитарного времени, возникновения нового культа.

Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела,
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца.
Не швыряем в ближайшего камень —
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо – ну, так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.

«Рыжеволосая ведьма» – так ее звали, – продолжала писать еретические стихи: «Мы, изгнавшие бога и черта / Из чудовищной нашей судьбы». Разве это социалистический реализм? Конечно, это реализм, но только не социалистический с оптимизмом и слепой верой, а совершенно другой – мрачный и безнадежный.

Нас душит всяческая грязь
И всяческая гнусь.
Горячей тройкою неслась
Загадочная Русь.
И ночь была, и был рассвет,
И музыка, и жуть.
И сколько пламенных комет
Пересекло ей путь.
Всплетался яростно в полет
Безумный вихрь поэм.
Домчалась. Пала у ворот,
Распахнутых в Эдем.
Смешался с грязью и с песком
Кровавый жалкий прах.
И будет память обо всем
Затеряна в веках.

 Провидческие строки, написанные в 1931 году: на пороге время, когда вычеркнут из жизни имена миллионов людей, в том числе многих писателей и поэтов. И все во имя чего? «С покорностью рабскою дружно / Мы вносим кровавый пай / Затем, чтоб построить ненужный / Железобетонный рай…» (1932). В этом раю Баркова была незваной гостьей, чужой и ненужной.

1 декабря 1934 года произошло убийство Кирова, а 25 декабря арестовали Анну Баркову в так называемом «кировском потоке» (брали без разбора) и сослали в Казахстан. И все же за что? За антисоветскую агитацию и «клевету на советский строй». Власти разве могли понравиться, к примеру, такие строки: «Равно и ровно отныне, / Любезное стадо, пасись, / К чему счастливой скотине / Какая-то глубь и высь» (1927–28). А уж выпады против главного пастуха, всеми любимого гениального вождя?

«Печален», «идеален», «спален»,
Мусолил всяк до тошноты.
Теперь мы звучной рифмой «Сталин»
Зажмем критические рты.

Еще один разговорец про «кремлевского горца». Баркова, как и Мандельштам, поплатилась за него.

Первый срок (1934–1939) Анны Барковой. А всего 25 лет, за малым исключением, Баркова находилась в местах заключения по той самой жестокой знаменитой 58-й с примыкающими к ней статьям. В 1935 году, в Караганде, она писала:

Степь, да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да скудный разврат.
Да. Я вижу, о боже великий,
Существует великий ад.
Только он не там, не за гробом,
Он вот здесь окружает меня.
Обезумевшей вьюги злоба
Горячее смолы и огня

Это в лагере. Но многим было суждено умереть до него.

Все вижу призрачный и душный,
И длинный коридор.
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор.
Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета жмурь и муть.
Обычное, простое дело,
Не страшное ничуть.
Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир.
И разминает папиросу
Спокойный командир.
Знамена пламенную песню
Кидают вверх и вниз.
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс

Жутко мрачно? За 150 лет до Большого террора Салтыков-Щедрин в книге «Пошехонская старина» (1887–89) писал:

«Люди позднейшего времени скажут мне, что все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно. Знаю я и сам, что фабула этой были действительно поросла быльем, но почему же, однако, она до сих пор так ярко выступает перед глазами от времени до времени? Не потому ли, что, кроме фабулы, в этом трагическом прошло было нечто еще, что далеко не поросло быльем, а продолжает и доднесь тяготеть над жизнью?»

«Доднесь тяготеет» – под таким названием вышли в издательстве «Возвращение» два тома воспоминаний о сталинских ужасах. Приведены в книге и стихи Анны Барковой. В лагере в 1938 году она написала стихотворение «Савонарола»: «Я когда-то в век Савонаролы / Жгла картины на святых кострах, / Низводила грешных пап с престола, / Возбуждала ненависть и страх…» Баркова писала о том времени и параллельно о своем и приходила к ужасному выводу:

Зло во всем: в привычном, в неизвестном.
Зло в самой основе бытия.

Люди подчас бывают и жертвами, и палачами. «Торжествуют демоны повсюду…»

В 1939 году Баркова вышла на свободу и поселилась в Калуге. Потом война, оккупация и вновь лагерь. Новый срок: 1947–1956. 27 ноября она была арестована и отправлена в Воркуту, в поселок Абезь. Там она встретила философа Карсавина, египтолога Коростовцева, поэтов Спасского и Галкина, филолога Герасимова. И эти страшные годы стали подлинным расцветом поэтического творчества Анны Барковой. Стихи росли, прорывая бетон несвободы. Вот одно из лучших стихотворений об Отечественной войне – «Чем торгуешь ты, дура набитая…»:

…Все поля и дороги залило
Кровью русскою, кровушкой алою.
Кровью нашею, кровью вражеской.
Рассказать бы все, да не скажется!
Закоптелые и шершавые
Шли мы Прагою, Берлином, Варшавою.
Проходили мы, победители.
Перед нами дрожали жители.
Воротились домой – безглазые,
Воротились домой – безрукие.
И с чужой, незнакомой заразою,
И с чужой, непонятною мукою.
И в пыли на базаре сели.
И победные песни запели:
– Подавайте нам, инвалидам!
Мы сидели с искалеченным видом,
Пожалейте нас, победителей,
Поминаючи ваших родителей.

(1953)

А пока одни воевали, другие сидели в лагерях и тюрьмах. «Чего ждет раб? Пропало все давно, / И мысль его ложится проституткой / В казенную постель. Все, все равно. / Но иногда становится так жутко…»

В душном бараке смутная тьма,
На сердце смута и полубред.
Спутано все здесь: весна и зима,
Спутано «да» с замирающим «нет».

И звучит «Надрывный романс» (1955) об арестантской судьбе:

И закату здесь так одиноко,
Ничего, кроме плоских болот,
Как мы все, осужден он без срока,
Как мы все, никуда не уйдет.
Мы с тобой влюблены и несчастны,
Счастье наше за сотней преград.
Перед нами оранжево-красный
Сиротливый холодный закат.

Неужели и в лагерях были проблески каких-то нормальных, человеческих отношений? Конечно, да, но их, разумеется, деформировали условия, в которых пребывали ссыльные. «Восемь лет, как один годочек, / Исправляюсь я, мой дружочек, / А теперь гадать бесполезно,/ Что во мгле – подъем или бездна…»

Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати —
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо…
Сидеть бы в кабаке унылом
Алкоголичкой Пикассо.

(1955)

Возможно, кто-то не выдерживает огненных строк Анны Барковой и думает, а зачем так много приведено ее стихов? Но, дорогой читатель, Пушкина-Лермонтова-Некрасова-Фета можно найти везде, а вот сборник Анны Барковой достать довольно сложно. Вот почему я вставляю ее лагерную лирику в эту книгу. Это исповеди, крик и документы эпохи. Вчитайтесь еще в одно стихотворение (1955):

Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел – не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах – бушлат.
И воровская судорога встречи.
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть —
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого мудреца…
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.

Стихи Анны Барковой изустно передавались на этапах, в тюрьмах и лагерях. Горькое слово правды летело по воздуху, минуя официальный газетный лист.

7 января 1956 года Баркову освободили с поражением в правах на 5 лет, и как жить дальше? «…Потом над собой рассмеяться, / Щербатую рюмку разбить; / И здесь не могу я остаться, / И негде мне, кажется, жить». А далее – несколько неосторожных строк в частном письме, – и третий срок: 1957–1965. И только благодаря заступничеству и ходатайству Александра Твардовского Баркова была – 15 мая 1966 года – полностью реабилитирована. На воле жила без семьи, без близких, в нищете. Она умерла в Москве, как написал Михаил Дудин, «в одиночестве, со своей измаянной надеждой, в какой-то коммуналке, забытая людьми и богом, старыми лауреатами и молодыми, жадными до славы, бойкими сочинителями стихов и песен». Умерла, так и не став членом Союза писателей.

Ее биографию и стихи по крупицам собирал подвижник, историк литературы Леонид Таганов. Когда он впервые пришел к Анне Александровне на Суворовский бульвар, «в ее маленьких глазах-буравчиках читалось: «Неужели кому-то еще интересно мое прошлое? Ну, забыли и забыли…»

Не просто подводить итоги и не просто выносить приговоры стране, веку. Режиму, конечно, можно – и его вождям, и его слугам, и его полицейским писал. И все же, что делать и как жить дальше? Об этом не раз размышляла Анна Баркова бессонными ночами. И вот одно из размышлений – стихотворение «Отречение» (1971):

От веры или от неверия
Отречься, право, все равно.
Вздохнем мы с тихим лицемерием:
Что делать? Видно, суждено.
Все для того, чтобы потомство
Текло в грядущее рекой,
С таким же кротким вероломством,
С продажной нищенской рукой.
Мы окровавленного бога
Прославим рабским языком,
Заткнем мы пасть свою убогую
Господским брошенным куском.
И надо отрекаться, надо
Во имя лишних дней, минут.
Во имя стад мы входим в стадо,
Целуем на коленьях кнут.

Увы, рабскую психологию никак не хочет изжить в себе русский народ, и сегодня мы видим, как сбивается стадо и на коленях готово целовать новый крест. Ничего не изменилось. «Страна рабов, страна господ», – как говорил еще Михаил Лермонтов.

За год до смерти, в 1975-м, Анна Баркова пишет очередные исповедальные строки:

Такая злоба к говорящей своре,
Презрение к себе, к своей судьбе.
Такая нежность и такая горечь
К тебе.
В мир брошенную – бросят в бездну,
И это назовется вечным сном.
А если вновь вернуться? Бесполезно:
Родишься ты во времени ином.
И я тебя не встречу, нет, не встречу,
В скитанья страшные пущусь одна.
И если это возвращенье – вечность,
Она мне не нужна.

Вот так: намаялась, нахлебалась, отчаялась. И никакого повторения не надо, хватит. «Годы бесконечные, мгновенные, Вы ушли, но не свалились с плеч. / Вы теперь, как жемчуг, драгоценные, / Но теперь мне поздно вас беречь».

И уже стоя одной ногой в могиле, Баркова выдыхает:

Как пронзительно страданье
Этой нежности благодать.
Ее можно только рыданьем
Оборвавшимся передать.

И опять бесконечный вопрос к себе, который и на воле не отпускает ее: «Проклинаю я жизнь такую, / Но и смерть ненавижу истово, / Неизвестно, чего взыскую, / Неизвестно, зачем воинствую…» А высшего судьи в жизни нет: «Что я вижу? Главного беса / На прокурорском месте» (1976).

Умирала Анна Баркова долго и трудно. В больнице к ней относились удивительно бережно, понимая, как много пришлось испытать этой маленькой старой женщине. Она часто бредила. Ей слышались голоса друзей-сокамерников, ночные допросы. Однажды она заторопилась и упала в больнице с 3-го этажа. Почему торопилась, куда? – спросили ее. А она ответила, что отстала от партии заключенных, которую повели в баню, и пыталась ее догнать… Прошлое никак не хотело отпускать ее.

 Анна Баркова умерла 29 апреля 1976 года, в возрасте 75 лет. «Русский ветер меня оплачет, / Как оплакивал нас всех…»

Что остается добавить? Она на воле жила на маленькую пенсию, на которую покупала книги. Книги заполняли всю ее комнату, она даже под книги использовала подаренный ей кем-то старенький холодильник. Свои стихи она не раз предлагала в московские журналы, но ей неизменно отказывали в публикациях: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».

Первое собрание сочинений Анны Барковой «Вечно не та» вышло в 2002 году. И миру явилась «Ахматова в блузе» – так она себя иногда называла. Не в вечернем платье, а в рабочей блузе. Мятежная. Непримиримая. Сердитая. Клокочущая…
А на десерт (пира во время чумы?) приведем еще одно стихотворение Анны Барковой, написанное ею в 1931 году, в 30-летнем возрасте:

Отношусь к литературе сухо,
С ВАППом правомерным не дружу.
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.
Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветви сливы
Красные до крови наши дни.
Все пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.
Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.
Не хочу глотать я без разбору
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс – моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.

Источник: https://biography.wikireading.ru/hm8BTkjqCX