Михал Клеофас Огиньский

С именем Михаила (Михала) Клеофаса Огинского ассоциируется его знаменитый Полонез a-moll «Прощание с Родиной» 1794 года (как посчитал Игорь Бэлза, после второй мировой войны только в Польше и в СССР его ноты были изданы тиражом свыше полумиллиона экземпляров^[1]). Всего сохранилось свыше 30 фортепьянных произведений Михаила Клеофаса — 26 полонезов, несколько мазурок, вальсов, кадрилей, маршей, а также около полутора десятка вокальных произведений — французские романсы, два полонеза с его собственным польским текстом, а также одноактная опера Zélis et Valcour ou Bonaparte au Caïre («Зелис и Валькур, или Бонапарт в Каире»). В своих Письмах о музыке и в Мемуарах Огинский упоминает также о написанных им военных и патриотических песнях, а также о дружеских музыкальных встречах, в которых он принимал участие как пианист и скрипач. Этот аристократ чувствовал себя, прежде всего, дипломатом и политиком, а музыкой и композицией он занимался для собственного удовольствия, однако это не означает, что по этой причине нам следовало бы его исключить из числа композиторов и отобрать у него право называться отцом фортепьянного полонеза.

Он происходил из княжеского рода, ведущего свою родословную от Рюриковичей. Родился в Гузове близ Сохачева 7 октября — недавно исполнилось 250 лет с этой даты! Его отец, Анджей Игнаций, воевода Троцкий, был одним из самых доверенных людей Станислава Августа Понятовского. Отмеченному способностями сыну он дал всестороннее образование. В 1786 году князя Михаила, едва достигшего 21-летнего возраста, избирают депутатом в сейм. Политическую карьеру он делает на виду у короля. Принимает участие в заседаниях Четырехлетнего Сейма. Станислав Август — видя в нем, как и в отце, одного из своих ближайших доверенных лиц — дает ему титул великого казначея литовского, награждает его орденами Белого Орла и Святого Станислава, наконец, отправляет его с дипломатической миссией в Гаагу, Амстердам и Лондон. Ведь Речь Посполитая — продолжая ослабевать после первого раздела — отчаянно ищет союзников.

В польско-русской войне 1792 года патриотично настроенный Огинский встал на сторону Станислава Августа, вследствие чего русские наложили на его имущество секвестр. Однако же, когда нерешительный король уступил натиску Екатерины II и в заключительной фазе войны вступил в Тарговицкую конфедерацию, то же самое сделал и Огинский — в большей степени из лояльности королю, нежели по убеждению. Эту перемену фронта припомнили ему потом патриоты, но в то же время она дала ему возможность ходатайствовать о снятии секвестра.

«[С этой целью] — вспоминает он в Мемуарах — я отправился в Петербург, куда прибыл 2 декабря 1792 года […]. Я был представлен императрице [Екатерине II], которая приняла меня с величайшей любезностью и учтивостью. Моему самолюбию польстили, поставив меня во время представления среди иностранцев, а не рядом с депутатами Тарговицкой конфедерации»^[2].

Петербург произвел на него огромное впечатление. «Что за город, дорогая подруга, — писал он жене 3 января 1793 года. — Я уже видел Лондон, Берлин, Дрезден, и всё же я был удивлен, проезжая в карете по широким улицам этой столицы, которой еще сто лет тому назад не существовало»^[3].

«Четыре недели я развлекался в Петербурге, не имя возможности узнать, приняты ли каким-либо образом во внимание мои рекламации. Придворные торжества, публичные утехи, дорогие обеды и ужины, театральные представления, устроенные с азиатской помпой; балы, катания следовали друг за другом каждый день и давали широкое представление о шумных забавах, равно как и о роскоши и великолепии столицы»^[4].

В Петербурге в то время шла написанная Екатериной II историческая драма Начальное управление Олега с музыкой в т.ч. Василия Паскевича. Огинскому понравились хоры, основанные на русских мотивах. Он также с удовольствием слушал игру французского арфиста Жана-Батиста Кардона и немецкого скрипача Антона Фердинанда Тица (Дица).  С удовлетворением он отметил, что в Петербурге уже знают его полонезы^[5]. Их популяризировал осевший в столице империи Юзеф Козловский, его старый учитель музыки, друживший с Огинским. Как композитора Козловского ценили в России, он был автором воспринимаемого почти как национальный гимн полонеза Гром победы раздавайся для хора и оркестра, а впоследствии стал автором Реквиема, написанного в связи со смертью Станислава Августа Понятовского (умершего в 1798 году в Петербурге).

Вернув свое имущество, Огинский покинул Петербург 17 февраля 1793 года и к концу месяца вернулся в Варшаву.

А тем временем в январе на земли Речи Посполитой вторглись прусские войска. В июне начались заседания контролируемого русскими Сейма. К концу ноября замок в Гродно, где эти заседания проходили, окружили русские гренадеры и канониры, ожидая с зажженными фитилями. Огинский, назначенный королем членом депутации для ведения переговоров с российским послом Яковом Сиверсом, оказался в числе лиц, которые — запуганные армией и под давлением Сиверса — подписали договор о разделе. В силу этого договора Речь Посполитая передавала Пруссии и России очередные захваченные ими земли.

Восстание под руководством Костюшко, которое вспыхнуло в следующем году, переломило жизнь князя. Михаил Клеофас без колебаний вступает в ряды повстанцев, выставляет за свой счет отряд стрельцов и командует им в сражениях на территориях современной Литвы, Латвии и Белоруссии. После поражения восстания, приведшего к третьему разделу Польши, зная о новом секвестре своего имущества и о грозящем ему смертном приговоре, он выезжает под вымышленным именем в Венецию. Собравшиеся в Париже соотечественники шлют ему письма с просьбами, чтобы он совершил тайное посольство в Константинополь. Он отправляется туда, но миссия с целью получения поддержки возможной конфедерации в Польше со стороны Турции, несмотря на долгие старания, не приносит результатов. Князь покидает Константинополь и через Молдавию, Галицию, а затем через Краков, Дрезден и Берлин отправляется в Париж. В пути он узнает о смерти Екатерины II и об объявленной ее преемником Павлом I амнистии польским пленным. До Парижа он добирается 2 февраля 1797 года.

Там он немедленно начинает взаимодействовать с деятелями, борющимися за независимость Польши, в частности, с генералом Яном Генриком Домбровским, который как раз за месяц до этого получил от властей Франции разрешение создать в Италии польские легионы. В письме от 28 апреля он информирует генерала: «Отправляю марш для польских легионов»^[6]. С Юзефом Выбицким, автором слов песни (а ныне государственного гимна Польши) Еще Польша не погибла он планирует действия польских легионов на территории Далмации и Венгрии. К сожалению, соглашение Франции с Австрией, заключенное в апреле в Леобене, перечеркивает эти планы. В Париж прибывает генерал Бонапарт. В одном из парижских салонов происходит его встреча с Огинским:

«[…] несколько дам подошли к фортепьяно и попросили меня, — сообщает князь, — чтобы я сыграл марш, который сочинил для польских легионов. Бонапарт, сопровождая их, сказал окружающим: “Дальше послушаем, говорил он, о польских легионах; стоило бы всегда добавлять, о доблестных польских легионах, потому что эти поляки бьются, как черти”»^[7].

Разочарованный политикой французского правительства и не доверяющий Наполеону князь выезжает в 1798 году в Гамбург. Благодаря вмешательству жены, Изабеллы Лясоцкой, он получает от прусского короля позволение соединиться с семьей. Поселяется он в имении тестя в Бжезинах близ современной Лодзи. Письма Павлу I — по вопросу возвращения ему части имущества — остаются без ответа. Ситуация меняется, когда на трон в Петербурге вступает Александр I. Огинский получает паспорт. 5 февраля 1802 года он прибывает в Петербург — уже во второй раз, а через десять дней его представляют императору:

«Император принял меня с той учтивостью и обходительностью, каковые всегда были ему свойственны. Он проявил большое участие в моем положении и во всех несчастьях, которые я испытал. Он велел […] первому прокурору предоставить ему [мои] требования и сделать всё, что было бы справедливо и правильно для исполнения моих пожеланий […]».

Огинский, правда, не возвращает себе своих прежних владений, но благодаря праву на наследство своего дяди получает новое имение, подвиленское Залесье, а назначенная пожизненная рента обеспечивает ему спокойное существование. После развода с Изабеллой Лясоцкой он поселяется вместе со второй женой, итальянской певицей Марией де Нери, в унаследованном Залесье. Оттуда — выезжая разве что в Вильно (где покупает дворец и участвует в культурной жизни города) или в Минск — он следит за разворачивающими в Европе наполеоновскими войнами, присматривается к созданному Наполеоном Княжеству Варшавскому. В 1807 году он вынужден перевезти больную жену в Италию, затем едет в Париж, но в 1810 году семейные дела вновь ведут его в Петербург. Когда в мае он проезжает через Вильно, местные граждане просят его обратиться к императору.

«Я прибыл в Петербург 24 июня 1810 года, — отмечает он. — На следующий день я прибыл по приглашению на обед к императору, который принял меня с привычной добротой […]. Три дня спустя император пригласил меня во второй раз на обед […], а после обеда устроил мне личную аудиенцию, длившуюся около двух часов […]»^[8].

Александр I назначил его тогда своим советником и сенатором, так как заметил и оценил ум, личное обаяние и политическую мудрость князя. Огинского, в свою очередь, впечатлила любезность, с которой император всегда к нему обращался, и благосклонность, которую тот выражал полякам (другом и советником Александра, в частности, был князь Адам Ежи Чарторыйский, друживший также и с Огинским). Сегодня трудно понять, вытекало ли такое дружелюбное отношение императора к Михаилу Клеофасу и вообще к полякам из чистого сердца, или же из политического расчета, как полагают некоторые. Огинский долгое время был убежден в добрых намерениях Александра или, по крайней мере, так заявлял. Получив весть о его смерти, случившейся в декабре 1825 года, когда князь заканчивал свои Мемуары, он написал:

«Потребность выразить то, что я чувствую, не позволяет мне обойти молчанием впечатление, которое [Александр I] оставил в моем сердце, и которое никогда не покидало меня с тех пор, как я встретился с ним в первый раз в Петербурге»^[9].

Он узнал императора достаточно хорошо во время многочисленных встреч с ним, которые происходили вплоть до 1822, когда Огинский окончательно перебрался в Италию. К встречам этим, впрочем, он сам стремился. Он знал, что:

«[…] с момента восшествия на трон императора Александра говорили о возвращении Польши; этот монарх, с детства приверженный принципам правоты и честности, всегда смотрел на раздел Польши как на акт самоволия, столь же несправедливого, как и неполитичного»^[10].

Начиная со следующего пребывания в Петербурге — а вновь он прибыл туда в апреле 1811 года, возвращаясь из Парижа — Огинский разговаривает с императором на эту тему всё чаще. По его желанию князь составляет «Докладную записку […], представляющую нынешнее состояние европейских дел и указывающую на необходимость возвращения Польши» (ранее, в декабре 1806 года, подобную докладную записку составил князь Чарторыйский). Дата записки Огинского — 15 мая 1812 года — указывает на то, что она была прочитана императору еще до вторжения Наполеона в Россию, начавшегося 24 июня. После победы над Наполеоном вопрос, затронутый в ней, становится еще более актуальным. Александр I принимает важное для поляков решение: он не только объявляет амнистию тех из них, кто принимал участие в наполеоновской кампании против России, но и провозглашает на Венском конгрессе создание — на основе Княжества Варшавского — Царства Польского под своим началом.

Похоже, что польская историография, а тем более польское музыковедение, пренебрегали ролью, которую в центральноевропейской политике начала XIX столетия скромно сыграл князь Михаил Клеофас Огинский. И хотя князь не был игроком первого плана, всё же он был значимым игроком. Без его (в том числе) влияния на Александра I куцее Княжество Варшавское на Венском конгрессе скорее всего было бы разделено государствами антинаполеоновской коалиции. Поляки утратили бы остатки даже той мнимой, символической независимости, которую оно им давало. Огинский был в окружении Александра I одним из немногих поляков, которые имели определенную возможность влиять на него. Однако он был реалистом. Он не рассчитывал на полную независимость Польши. Он прямо писал:

«Допускать […], что император Александр намерен отторгнуть от Московского царства польские провинции, находящиеся в его владении, что думает отречься от завоеваний, осуществленных до него и что он имеет намерение сделать из Польши страну отдельную, свободную и независимую, — это мысль, которую следует назвать бессмысленной»^[11].

Огинский же предпочитал, чтобы его соотечественники получили хотя бы небольшие привилегии, нежели не получили бы никаких. Царство Польское могло стать для них подарком судьбы, хотя бы раз полученным без пролития собственной и чужой крови. И что с того, что оно должно было существовать под властью Романова?

«У Польши, — объяснял он, — не было тех королей Пястов, которые ею правили. Король венгерский, князь с французской кровью, князь семиградский, король шведский, избранные саксонцы, — разве все они не занимали польский трон?»

В ноябре 1815 года Огинский совершает особое сентиментальное путешествие — приезжает в Варшаву, которую он в спешке покинул 20 годами ранее. 27 ноября Александр I должен был даровать Царству Польскому собственную конституцию.

«12 дня [ноября] Император принял меня на аудиенции ровно в полдень. При дворе было большое представление, так как это был праздничный день. После богослужения меня провели через многочисленное общество поляков, которые собрались в комнатах. Первый взгляд произвел на меня очень живое впечатление. Я оказался в моей родной стране, среди моих старых знакомых. Я снова видел сенаторов, министров, национальных сановников, которых Польша так давно была лишена. — Я заметил несколько уважаемых ветеранов, которые пережили все несчастья Польши, сохраняя всегда чистую душу, добродетельное сердце и возвышенные чувства. — Я смотрел на этих доблестных воинов, которые после восстания 1794 года лишь для того оставили свой домашний очаг, чтобы подвергнуть себя опасности и искать славы, сражаясь за дело своей страны, и которые, преодолев с тех пор все перипетии судьбы и пожертвовав всем, кроме чести, вернулись в Польшу, полные доверия к обещаниям Александра»^[12].

Все радовались и публично выражали свои чувства. Ко дню именин монарха (9 сентября) Юзеф Эльснер сочинил специальную кантату на слова Людвика Осинского. В канун Рождества 1815 года Кароль Курпиньский поставил мелодраму Награда, или Воскрешение Королевства Польского на либретто Людвика Адама Дмушевского. Тадеуш Костюшко, «узнав — как писали в тогдашней прессе — что в память о въезде Воскресителя Польши в Варшаву должны быть установлены в этой столице Триумфальные ворота, прислал для умножения сборов на эту цель тысячу франков».

Ворота не были установлены, так как Александр пожелал, чтобы собранные на нее средства были направлены на строительство костёла (именно костёла — не церкви!). Было решено, что костёл этот — в честь святого Александра — будет стоять на площади Трёх Крестов. Когда в 1826 году закончилось его строительство, Александра уже не было в живых. Но еще за полгода до смерти он посетил Варшаву. В евангелическом костеле он слушал 15-летнего Фредерика Шопена, игравшего на эолимелодиконе Августа Фиделиса Бруннера, и подарил ему брильянтовый перстень, о чем сообщил «Курьер Варшавский» от 28 мая. В это время Александр отошел от политики и государственных дел, чему причины по сей день объясняются по-разному. Он полностью ушел в религию и мистицизм. Позволил, чтобы делами империи вместо него занимался генерал Алексей Аракчеев. В Царстве Польском бразды правления взял великий князь Константин, его младший брат, совершенно иного склада характера — занятый в основном войском, муштрой и парадами вспыльчивый человек, которого даже польская жена, княгиня Иоанна (Жаннетта) Грудзинская, не всегда могла укротить. У поляков росло чувство разочарования, горечи и, в конце концов, бунта. В 1830 году вспыхнуло ноябрьское восстание. После его поражения преемник Александра Николай I отобрал у Королевства Польского конституцию, дав ему взамен в значительной мере фиктивный, не дающий каких-либо важных правомочий, так называемый Органический статут.

А что с Огинским? Он знал, что происходит в Царстве Польском, и предвидел то, что там будет происходить. Об этом свидетельствует приведенное им в Мемуарах — как бы в доказательство точности собственных предвидений— пророческое письмо Тадеуша Костюшко Адаму Чарторыйскому:

«Мой дорогой князь! — писал Начальник — […]. Я не хочу действовать без гарантий для моей страны и позволить себе обманываться надеждой. […] Я жертвовал собой ради моей отчизны, но не для того, чтобы видеть ее втиснутой в эту малую частицу территории, приукрашенную громким названием Царства Польского. Мы должны быть благодарны Императору за то, что он воскресил польское имя; однако само имя не составляет народа. Протяженность территории и число жителей — это нечто более [существенное]. Я не вижу, на чем основывать, если не на наших пожеланиях, гарантию обещаний, которые он нам дает, […] что расширит границы Польши до Двины и Днепра […]. Имея закон вольнодумный и полностью отдельный, как себе обещали, поляки сочли бы за счастье находиться вместе с москалями под властью столь великого монарха. Но с самого начала я заметил совершенно иной порядок вещей; москали занимают вместе с нами должности в правительстве. Без сомнения, это не может вызывать большого доверия у поляков; я предвижу не без опасения, что со временем польское имя испытает мытарства и что вскоре москали будут трактовать нас как своих подданных»^[13].

Также и в Огинском нарастало чувство разочарования ситуацией, вызванной непредвиденным уходом Александра из политики. Он отдавал себе отчет в том, что вопрос получения поляками независимости не имеет в ближайшее время ни малейшего шанса разрешиться. На фоне этой безнадежности к концу 1822 года он принял решение покинуть свое прекрасное имение в Залесье и поселиться в Италии. Как российский сенатор он обязан был получить на это согласие императора. Свою просьбу он объяснял желанием поправить здоровье — и своё, и жены. Лояльный до конца императору, он не сообщил подлинной причины выезда из России.

По пути он остановился на несколько месяцев в Дрездене. В апреле следующего года его там встретил Кароль Курпиньский.

«После обеда — отмечает автор Варшавянки — мы все пошли в театр слушать Золушку Россини […]. Случайно мое кресло оказалось рядом с тем самым господином Огинским, композитором прекрасных и всеми известных полонезов; и я, и он, мы оба были рады нашему знакомству»^[14].

Незадолго до этой встречи тот же Курпиньский писал о его полонезах в редактируемом им «Музыкальном Еженедельнике» («Tygodnik Muzyczny»):

После раздела появились эти меланхолические и трогательные Полонезы Огинского. — Мощь таковой мелодии за короткий период времени умножила число подражателей, так что по сей день почти никто не пишет веселых для танца; большей частью все они грустные или же концертные, только для слушания»^[15].

Во Флоренции, где он поселился, Огинский мог без стеснения посвятить себя написанию Мемуаров. Их четырехтомное французское издание (Mémoires de Michel Oginski sur la Pologne et les Polonais) увидело свет в Париже в 1826–1827 годах. Читала их и Мария Шимановская, а также ее дочь Хелена, упоминавшая о них в своем Дневнике^[16]. В 1870 году тиражом книжного магазина Яна Константы Жупаньского в Познани вышел их польский перевод. […]

Больной князь издалека наблюдал за событиями ноябрьского восстания и еще два года жил с горьким осознанием его упадка. Умер он во Флоренции 15 октября 1833 года. Неизвестно, играл ли он перед смертью свой Полонез «Прощание с Родиной» или кто-нибудь успел ему его сыграть…

Перевод с польского Миланы Ковальковой