6 сентября 1831 года (даты по григорианскому стилю) пало укрепленное предместье польской столицы Воля на редутах, которой погиб одноногий генерал Юзеф Совинский. Решающий штурм Варшавы был запланирован на дату очередной годовщины Бородинской битвы.  

Бородинское солнце

 В 4 часа утра 7 сентября войска начали развертываться для штурма. По аналогии с «солнцем Аустерлица» офицер лейб-гвардии Финляндского полка Заварицкий писал: «Взошло солнце – друзья, это солнце Бородинской битвы, так же величественно оно в этот день освещало беспримерную битву и одарило оружие наше вечною, как свет солнца, славою, и теперь оно играет на штыках наших и еще озарит, может быть, кровавую битву».

Героям предыдущего дня Петру Палену и Киприану Крейцу предстояло атаковать соответственно Чисте и Вольскую заставу, Николаю Муравьеву - осуществить «демонстрацию» от Раковца к Иерусалимской заставе. Для преодоления рва заготовили туры и фашины.

Все было готово, но около 9 утра перед фельдмаршалом Иваном Федоровичем Паскевичем предстал генерал-квартирмейстер польской армии Игнаций Прондзиньский. От имени правительства он запрашивал условия, на которых русские были согласны вести переговоры, и заявлял о принятии самого очевидного из них – признания Николая I королем Польским.

Паскевич вполне логично предположил, что противник лишь тянет время, надеясь на подход отосланного ранее за Вислу корпуса Ромарино. Последовали споры и объяснения, в результате чего фельдмаршал согласился отложить штурм на два часа. Прондзиньский за это время должен был отправиться в Варшаву с русским представителем Петром Данненбергом, а затем приехать обратно вместе с диктатором Яном Круковецким, наделенным от имени сейма полномочиями для ведения дальнейших переговоров о капитуляции.

Круковецкий прибыл даже раньше этого срока – в начале одиннадцатого, но выяснилось, что полномочий от сейма он не имеет. Чтобы получить их, потребуется дополнительное время. Паскевич был на взводе, поскольку оттягивание штурма негативно сказывалось на духе войск и могло потребовать внесения изменений в первоначальную диспозицию. К тому же было очевидно, что депутаты сейма не смогут быстро решить крайне неприятный для их самолюбия и авторитета вопрос о капитуляции. Однако, политические соображения заставляли фельдмаршала демонстрировать великодушие. Перемирие продлили еще на два часа, оговорив, что, если сейм даст согласие на капитуляцию уже после возобновления боевых действий, парламентер с белым флагом сможет беспрепятственно проследовать в русское расположение через Маримонтскую заставу.

В половине второго срок перемирия истек, и началась артподготовка. Еще через полчаса, во время объезда позиций, Паскевич получил контузию в левую руку, и был в бессознательном состоянии отнесен в здание штаба. В подобной ситуации обязанности главнокомандующего передавались начальнику штаба – т. е. Карлу Толю. Фельдмаршал, придя в сознание, подтвердил это, оговорив, что Толь должен действовать в соответствии с диспозицией, а при необходимости изменить ее предварительно доложить об этом своему раненому начальнику. Правда, по версии Толя полковник Муханов передал ему другое: “Армия в руках ваших и фельдмаршал предоставляет вам действовать по собственному усмотрению”. Разница, как видим, принципиальная. В первом случае получается, что Иван Федорович от начала и до конца контролировал ход сражения, если не считать получасового перерыва, когда он находился без сознания. По второй версии, непосредственное руководство штурмом осуществлялось Толем.

Суммируя свидетельства очевидцев, следует больше склониться к первой версии, тем более, что штурм проходил почти строго по первоначальному плану, без сколько-нибудь значительных корректировок.

Как же именно развивались события? Предварявшая штурм артиллерийская дуэль должна была вызвать восхищение профессионалов. Поляки выставили впереди Чисте 60 пушек. По распоряжению Горчакова 120 орудий выдвинулись ближе к позициям неприятеля. Однако противник с удивительной быстротой перпендикулярно переставил 30 своих пушек таким образом, что они начали простреливать выстроившиеся в линию русские батареи. 

Муравьев, хотя и не сразу, сумел нейтрализовать врага, двинув вдоль Краковского шоссе конноартиллерийскую роту №3 и конницу Ностица. За ними пошла пехота.  

Двигавшаяся по левой стороне шоссе колонна полковника Лукаша (из двух гренадерских полков) овладела одним из люнетов, затем была атакована укрывшимся за корчмой вражеским отрядом, но, в конце концов, захватила и это здание. На противоположной стороне шоссе действовала колонна Рота, штурмовавшая редут, но затем атакованная выскочившей из города вражеской конницей. На выручку своим устремились два кирасирских полка, лейб-драгуны и лейб-гусары. При этом гусары на плечах противника ворвались в Варшаву и, проскакав несколько кварталов, выскочили из города через Мокотовскую заставу, где присоединились к отряду Штрандмана.

Редут, вокруг которого изначально завязалась эта схватка, разумеется, был взят колонной Рота. Заварицкий вспоминал: «Тут представилась нам ужасная картина: багровое пламя и густой дым клубами носился перед городом, сады и дома все пылало, в пламени без умолку гремел ружейный огонь, прерываемый раскатами выстрелов из орудий, ура слилось в протяжный гул, солнца не видно было в густоте дыма, вечер приближался и увеличивал блеск пожаров».

Около половины пятого пополудни в русское расположение прибыл в качестве парламентера Прондзиньский. Паскевич поручил принять его Михаилу Павловичу, отчасти по причине физической слабости, отчасти – чтобы не радовать врага своим бледным видом.

Одновременно на помощь Палену и Крейцу были двинуты Гвардейский и Гренадерский корпуса. На Прондзиньского это произвело впечатление, и вскоре он мчался в Варшаву в сопровождении Федора Берга, который от имени русского командования должен был подписать капитуляцию на условиях Паскевича.

Компанию Бергу составляли флигель-адъютант Михаила Павловича Владимир Анненков и внук генералиссимуса Александр Суворов, что выглядело как политическая шпилька в адрес поляков. Обороняющиеся должны были оставить Варшаву, сдав город со всеми запасами, а также мост через Вислу в районе Праги.

Накал битвы между тем оставался высоким. Колонны Сулимы и Липранди из корпуса Крейца захватили два укрепления. Корпус Палена также наступал двумя колоннами. Левая, во главе с генерал-майором Бринкеном при поддержке артиллерии Хилкова, захватив два бастиона, до наступления темноты завязла в бою на евангелическом кладбище. Правая колонна И. А. Набокова, поддержанная гренадерами, к семи часам вечера после жестокого рукопашного боя в садах и зданиях захватила Вольскую заставу.

Другую заставу - Иерусалимскую - взяли после того, как на помощь гренадерам подошли егеря и финляндцы. Заварицкий так описывал эти события: «Две круглые башни прекрасной архитектуры образуют Ерузалимские ворота, к ним примыкают валы главного вала, толстые палисады, образующие полукруг, запирают вход в ворота, груды тел лежали у ворот сих, где столпились солдаты какого-то гренадерского полка, другие лезли на бруствер. Подходя к ним, мы встречены были батальонным огнем, с криком ура 4-й батальон наш бросился к воротам, за нами ободренные гренадеры, и ворота и за ними лежащая площадка были заняты, поляки поспешно отступили. К Ерузалимской заставе идет прекрасная тополевая аллея, простирающаяся до самых Лазенок через улицу Новый Свят. Вправо от сей аллеи толпились армейские полки совершенно смешавшись, было совершенно темно и одни пожары освещали всю эту картину, полковые командиры собирают свои полки, тут кричат вюртембержцы сюда, там Киевские сюда, карабинеры такого полка сюда, из общей шумной толпы построились довольно скоро по полкам, огонь не умолкал, польские биваки пылали; выстроившись полки пошли на позицию, кучи обезображенных трупов лежали кругом них».

К 22 часам поляки оставили все внешние укрепления и часть вала. Русские установили на этих позициях 85 орудий, после чего половина штурмующих была отпущена на отдых.

К этому же времени, после очередной поездки Прондзиньского от сейма к Михаилу Павловичу и обратно, переговоры о капитуляции, вроде бы, завершились. Правда, формально соответствующий акт так и не был одобрен депутатами, а Круковецкий сложил с себя полномочия главы правительства. Однако Малаховский, находившийся в курсе событий, фактически под свою ответственность признал капитуляцию, оговорив срок в 48 часов на вывод войск из города.

Поляки уже не имели сил для уличных боев, но еще существовала угроза, что при отступлении они взорвут мост через Вислу. Ранним утром 27 августа (8 сентября) Гвардейский корпус первым вступил в Варшаву, и, промаршировав через город, занял этот стратегически важный объект. Его уничтожение давало остаткам польской армии гипотетический шанс попытаться организовать новый очаг сопротивления на правобережье.

Из дневниковых записей Заварицкого: «Отыскав своих офицеров, мы поздравляли друг друга, из уст каждого о вчерашнем дне слышалось только: «ад, ад»… Сегодня в 5 часов утра мы через Ерузалимские ворота по прекрасной алле вошли в город. Немецкие семейства вышли к нам навстречу.

Наш полк первый вошел в Варшаву, сзади нас егеря, А там лейб-гренадеры, без торжества, без музыки, знамена в чехлах, нам приказали занять Прагу. Пройдя отрядом по улицам Новый Свят, Краковским предместьем и спустясь по улице Беднарска мы остановились у Пражского моста. У окон и у ворот домов стояли жители, я худой физиогномик, но сам Лафатер не мог описать общий характер жителей Варшавы, прелестные женщины смотрели на нас из окон, одни с горестью подопрясь на локоть, в иных кланялись нам махая белыми платками, многие в глубоком трауре смотрели на нас сурово, вообще на больших лицах мы видели выражение неприязни и ненависти к нам…. Досадно было смотреть на эти гордо-подлые лица офицеров, которые бренча саблями проходили и проезжали мимо нас, с некоторыми говорили мы, с какою злобою было говорено каждое их слово, многие из них проходили мимо Великого Князя не отдавая никакой чести и смотрели с пренебрежением, досадно было смотреть, сердце было не на месте, каждый солдат горел местию».

Паскевич прибыл в город вечером, когда уже были подсчитаны трофеи – 3 тысячи пленных, 132 орудия. 5 тысяч ружей. Потери поляков убитыми и раненными составили около 12 тысяч. Потери русских – около 10 тысяч, из них более 3 тысяч убитыми.

28 августа Паскевич послал в Петербург донесение, одна лаконичная фраза из которого вошла в историю: «Варшава у ног Вашего Императорского Величества». Далее без лирических рассуждений фельдмаршал писал о дальнейших своих планах, констатируя, впрочем, что все «денежные и военные способы мятежной армии с падением Варшавы пресечены».

 «Могучий мститель злых обид…»

 Победа была не просто судьбоносной, но и знаковой. Во-первых, пик трехдневной операции по взятию Варшавы пришелся на очередную годовщину Бородинского сражения. Во-вторых, рапорт в Петербург доставил Суворов-внук. Вместе два этих факта даже самых скептически настроенных современников неизбежно должны были навести на мысль, что именно Паскевич - и никто другой - является преемником полководческой славы Суворова и Кутузова.

О радостном резонансе, вызванном в Петербурге падением Варшавы, наиболее яркое представление дают два источника. А. Х. Бенкендорф писал: «В прошедшем все было омрачено печалями и бедствиями, над будущим висела, казалось, такая же черная туча. Война в Польше. Бунт в западных губерниях. Страшная смертность в столицах, мятеж на Сенной и в военных поселениях – все это мало обещало хорошего. И вдруг все изменилось: с каждым курьером стали приходить одна за другою лишь добрые вести.

Донесение о блестящим и кровопролитном взятии Варшавы фельдмаршалом Паскевичем было прислано с флигель-адъютантом князем Суворовым, который застал Государя в Царском Селе. За два дня до того получены были от фельдмаршала его приказ и диспозиция для штурма Варшавы, и легко представить себе с каким нетерпением ожидались дальнейшие известия. В каком беспокойстве провели эти двое суток те, которым было известно настоящее. Окружавшая Царское Село цепь (карантин войск от холеры) остановила Суворова. Государь сам к нему выехал и привез его в торжестве во дворец. Как всегда, первым движением великого нашего монарха было возблагодарить Бога. В несколько минут дворец наполнился людьми и все были вне себя от радости».

Источник второй еще более выразительный – стихотворение А. С. Пушкина «Бородинская годовщина». В нем поэт снова вызывал на бой, те европейские силы, которые сочувствовали полякам, подчеркивал мощь России и почтительно склонял голову перед Паскевичем, с которым его связывали весьма неоднозначные отношения.  

Победа! сердцу сладкий час!

Россия! встань и возвышайся!

Греми, восторгов общий глас!..

Но тише, тише раздавайся

Вокруг одра, где он лежит,

Могучий мститель злых обид,

Кто покорил вершины Тавра,

Пред кем смирилась Эривань,

Кому суворовского лавра

 Венок сплела тройная брань.

Завершалось стихотворение параллелью между победами Суворова и Паскевича.  

Восстав из гроба своего,

Суворов видит плен Варшавы;

Вострепетала тень его

От блеска им начатой славы!

Благословляет он, герой,

Твое страданье, твой покой,

Твоих сподвижников отвагу,

И весть триумфа твоего,

И с ней летящего за Прагу

Младого внука своего.

По своей тональности это произведение вполне подпадает под категорию не просто «патриотической», но скорее даже «ура-патриотической» лирики. 

Поскольку столь резонансная победа требовала соответствующей награды, Николай I присвоил Паскевичу титул светлейшего князя Варшавского, так что по количеству почестей фельдмаршал обошел всех своих современников.

Царь писал: «Слава и благодарение Всевышнему и Всемилосердному Богу! – Слава тебе, мой старый отец командир, слава геройской нашей армии!... Ах! Зачем я не стоял за тобой по-прежнему в рядах тех, кои мстили за честь России; больно носить мундир – и в таковые дни быть прикованным к столу, подобно мне несчастному! Что б было с армией и всем делом, если бы тебя не стало! Ужасно и продумать» Паскевич бесспорно был тронут, однако спокойно наслаждаться почестями пока не мог, поскольку мятеж еще не был полностью подавлен.

В ответном письме он докладывал царю о своих ближайших планах. Главная польская армия двигалась к Модлину, где ее предполагалось разоружить. Нижних чинов фельдмаршал предлагал распустить по домам, офицерам - дать возможность выехать за границу, генералов отправить в Москву, политиков взять под арест и разобраться с ними позднее.

Предполагались и кадровые перестановки; Паскевич собирался заменить Толя и Нейдгардта, Горчаковым и Бергом. Планировалось немедленно приступить к возведению в Варшаве Александровской цитадели, которая могла бы стать надежным укрытием для русских войск в случае нового восстания.

Особенно беспокоил его 20-тысячный корпус Ромарино при котором находился и Чарторыйский, двигавшийся в Сандомирское воеводство на соединение с 8-тысячным корпусом Ружицкого. Сдаваться эти войска явно не собирались, и фельдмаршал направил против Ромарино части Розена. Ридигеру же предписывалось заняться Ружицким.

В конце концов, 17 сентября Ромарино ушел в Галицию, где его войска были интернированы австрийцами.

Ружицкий и присоединившийся к нему Каменский пытались прорваться на территорию формально независимой Краковской республики, находившейся под совместным протекторатом, Австрии, Пруссии и России. 22 сентября они были атакованы Ридигером у Лагова.

 Каменский с остатками своего отряда снова отделился, но затем был разбит авангардом Ридигера под командованием Красовского. 24 сентября сам Каменский с несколькими спутниками укрылся в Кракове. Ружицкий с потрепанными остатками своего войска также укрылся на территории Краковской республики, что дало Ридигеру формальный повод для занятия Кракова.

27 сентября, спасаясь от настигавших их русских войск, остатки отряда Ружицкого также ушли в Австрию.

Практически в этот же день на границе царства Польского и Краковской республики принцу Адаму Вюртембергскому сдался последний в южной Польше отряд генерала Стриенского, численностью около 2 тысяч солдат и 100 офицеров.

Паскевич приказал «весь сей отряд обезоружить, все находившееся при оном военное имущество отобрать, а офицеров и нижних чинов, как добровольно сдавшихся, распустить по домам. Николай I утвердил это распоряжение, дополнительно приказав Паскевичу:  «Вели объявить, совершенное прощение Стриенскому и его офицерам…. Можно будет людей из сих резервов по выбору употребить для будущих жандармов королевства, кои нужны будут»… Относительно Ружицкого и Каменского и их офицеров  что их объявить изгнанными… В том должны видеть разность, между предающихся милосердию моему, с теми, кои до того закостенели, что и в крайности оное отвергают».

Практически одновременно завершилась и агония главной польской армии. Еще по дороге к Модлину новым главнокомандующим вместо Малаховского стал Рыбиньский, а в роли самозваного главы правительства пытался выступить Бонавентура Немоевский.

Из Модлина армия отправилась к Плоцку. К середине октября ее численность сократилась до 21 тысяч, поскольку многие солдаты и офицеры начали расходиться по домам или самостоятельно выбираться за границу.

Паскевич со всех сторон окружал польскую армию своими войсками и посылал переговорщиков, убеждавших сложить оружие. Но лидеры повстанцев еще пытались торговаться, настаивая на четырехнедельном перемирии с закреплением за ними Краковского, Сандомирского, Люблинского и части Калишского воеводств. Они даже пытались добиться официального подтверждения всех ранее существовавших привилегий Царства Польского.

Паскевич был склонен решить вопрос силой, и снова получил одобрение императора: «Сожалею, что безмозглые поляки вынуждают тебя прибегнуть опять к силе оружия, чтобы привести их в разум; ты весьма хорошо сделал, что решился на них идти; никто не попрекнет нам, чтобы мы не истощили всех мер терпения. – Желаю весьма, чтобы удалось их тебе отбросить в Пруссию и ожидаю сего».

Между тем ропот на непоследовательно действовавшее руководство в польских частях усиливался. Немоевский и Рыбиньский бежали, часть отрядов сдалась. Не пожелавшие сложить оружие перед русскими 5 октября пересекли прусскую границу, где также были интернированы.

8 октября сдался Модлин. А 22-го, еще не зная о капитуляции последнего оплота повстанцев Замостья (капитулировавшего днем раньше), Николай I писал Паскевичу: «Слава Богу и благодарность тебе за благополучный конец безбожной войны. И так, поляки кончили достойным их образом, а последние пренебрегли милосердием своего Государя и предпочти идти в чужие земли – счастливая дорога».

Кампания действительно завершилась. Учитывая насколько остро польское восстание было воспринято русским обществом, легко понять почему одержанная победа воспринималась в качестве безусловного триумфа. Триумфа столь полного, что даже лица недоброжелательно настроенные к Паскевичу были настроены признать за ним если не гениальность, то, по крайней мере, талант полководца. Показателен отзыв Дениса Давыдова:  «ряд милостей посыпался на Паскевича – “вождя, достойного времен великого Николая”, как выразился редактор одного журнала; почести окончательно вскружили ему голову, и он, в пылу самонадеянности, возмечтал о себе. что он полубог. Не имея повода питать глубокого уважения к фельдмаршалу князю Варшавскому, я, однако, для пользы и славы России не могу не желать ему от души новых подвигов. Пусть деятельность нашего Марса, посвященная благу победоносного российского воинства, окажет на него благотворное влияние. Пусть он достойно стоя в челе победоносного воинства, следит за всеми усовершенствованиями военного ремесла на Западе и ходатайствует у Государя, оказывающего ему полное доверие, о применении их к нашему войску; я в таком случае готов от полноты души извинить и позабыть прежние гнусные его поступки и недостойные клеветы, к коим он не возгнушался прибегать для достижения высокого своего сана». Из уст Давыдова подобный пассаж звучал почти дифирамбом.

Проблемы с оценкой истинного вклада Паскевича в разгром восстания начались позже. Неявная дискуссия по этому поводу была инициирована его недругом Толем, написавшим ««Краткий журнал пребывания моего в действующей армии в минувшую войну, со времени прибытия фельдмарашала гр. Паскевича в оную до моего отъезда в Петербург»». В нем Толь раскритиковал все действия своего начальника. Сам он с 1833 года занимал министерскую должность Главноуправляющего путей сообщений и публичных зданий, но по своему номенклатурному весу не мог на равных вести полемику с князем Варшавским. Поэтому он писал этот документ в стол, в расчете на суд потомков. В 1842 году он скончался, а еще через четыре года «Журнал….» каким-то образом оказался в Висбадене в руках некоего «иезуита», решившего опубликовать его в рамках очередной информационной кампании против России, и вероятно, в расчете на английские или французские субсидии. Некий отдыхавший в Висбадене русский генерал сумел выкупить рукопись и уничтожить гранки книги, после чего дневник оказался в личном архиве Паскевича. Тот с интересом изучил неприятный для него документ и, опять-таки в расчете на суд потомков, поручил своим доверенным лицам (вероятно, Карлу Теннеру) подготовить «Замечания на журнал графа Толя».

На публичный суд эта полемика не выносилась, однако о существовании обоих документов было известно российским военным историкам, в том числе Александру Щербатову, заочно раскритиковавшему «Журнал…» Толя в своей биографии Паскевича. Выглядит такая критика несколько странно, однако сопоставление «Журнала» и «Замечаний…» на него, оставляет впечатление в пользу князя Варшавского. С другой стороны, здесь необходимо учитывать, что покойный Толь уже не имел возможности выдвинуть на доводы фельдмаршала собственные контраргументы.

В целом, независимо от личных пристрастий следует признать, что, как и во время борьбы с персами и турками, Паскевич профессионально и талантливо руководил войсками, принимая все стратегические и важнейшие тактические решения. Обычные для него опасения, что кто-либо из окружения будет пытаться играть при нем роль «серого кардинала», зачастую толкали Ивана Федоровича на действия прямо противоположные тем, что предлагали советники. Но эта черта проявлялась лишь в ситуациях, когда правильное решение спорной проблемы не было очевидным. Так что его амбиции никогда не противоречили здравому смыслу.

Завистники, количество которых постоянно множилось, критиковали действия князя Варшавского в 1831 году. Но, не будучи подкреплена логическими аргументами, эта критика никогда не находила серьезной поддержки в кругу военных историков.

Точно просчитанный штурм Варшавы подтверждает высокие аналитические способности Паскевича, а его действия по ликвидации остатков польской армии делают ему честь как полководцу, способному учитывать важность политического фактора.