Шинель Первой мировой

Города не было. Возвращаясь к железнодорожной стан­ции, Мара старалась не оглядываться на остатки развалин (даже самих развалин не было) и всё время ускоряла шаг, чтобы убежать от удушающего трупного запаха.

Вечерело, и она почти что бежала по большому безлюд­ному полю к станции, к станции, к людям, к огням, прочь от этого запаха.

Где-то поодаль она заметила силуэт - мужчина тоже шёл быстро, как и она, почти что бежал и, наверное, от того же - от развалин и трупного запаха. Она заметила, что он тоже направляется к станции. Незаметно она стала к нему при­ближаться, чувствуя, что он кого-то ей напоминет. Нако­нец, они остановились, и Мара не выдержав, закричала: «Пётр Иванович!»

Он вздрогнул, остановился и увидел недалеко от себя всего лишь длинноногую худую девчонку лет тринадцати, безоружную. Подойдя поближе, стал вглядываться: «Мара!»

Некоторое время они молча смотрели друг на друга и не могли поверить, что всё это наяву. Затем загово­рили оба, разом, и долго не могли вернуться к нормальной, размеренной речи.

-    Ах, да, ведь твоя мать, а она ведь врач, прихватила и тебя сюда, в это пекло!

Мара, она же прима-балерина дальневосточной самодея­тельности, при упоминании своей матери побледнела; она была греховно рада, что осталась теперь без матери, что мать уехала в «направление», так назывались тогда военные мар­шруты. Мать уехала, а Мара осталась при хозяйственной части санитарного поезда, работала и возвращалась на служ­бу, выполняя поручения.

От Петра Ивановича не укрылось её смятение.

-      Ты где?

-    При обозе. А мать «в направлении». Ну а вы, а вы? Что было с вами?

-    Здорово ты мне тогда помогла! Всё так и было, как ты сказала. Поезд остановился невдалеке от бараков, я спрыгнул и пошел пешком, а там народ кричит, кто-то в аварию попал, я к ним, представился как врач, они всё поняли и всё сделали, чтобы я смог помочь пострадавше­му, а потом приютили и меня, кругом окрест - никакой ме­дицинской помощи.

...Много было всего, помогал всем, а они мне, а потом попал сюда, вот там на станции стоит мой санитарный поезд, ночью уходим...

Уже совсем стемнело. Что-то разбомбили, то ли наши, то ли немцы, и получилась кирпичная стена полукругом. Вот оттуда-то и слышался удивительный чистый голос:

«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит...»

И тихо хор:

«Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...»

Ожидали наступления, и латыши, любители хорового пения, организовали хор, а когда становилось совсем тем­но, приходили в это удивительное место петь...

Маре всё казалось невероятным, здесь, после стольких боёв...

Они невольно остановились и заслушались.

Нет, нельзя убить в людях волю к жизни!

А когда уходили, грянуло:

«Недаром помнит вся Россия Про день Бородина!»

-      Ну, мне пора, а тебе - удачи - выживи!

Мара пришла к тёмному обозу, залезла в свой вагон.

Тихо. Где-то заскрипели колёса, это двинулся санитарный поезд Петра Ивановича.

По щекам Мары потекли слёзы, и ей захотелось крик­нуть:

-       И Вам выжить, Пётр Иванович!

А в её обозе всё что-то собирали. Несколько разновели­ких, неказистых вагонов, состыкованных вместе, набива­лись до отказа всяким медицинским добром, но спустя не­сколько дней и они тронулись на запад. Тогда всё двига лось на запад.

У Мары порядок. Всё на местах, прибрано, знает, где что. Она теперь при большой должности - заведующая ап­текой. Её предшественницу, молодую девушку, убило при очередной бомбёжке, - персонал убывал страшно. Города давно стояли пустые и разбитые, все силы врага были бро­шены на железную дорогу.

И их бомбили. Всех бомбили. При обозе было всего три человека - двое латышей, супруги, и Мара.

Жили они в разных местах и почти не виделись. Заведо­вал обозом Владислав Гедиминович Вадзиш. Почти посто­янно он твердил:

-      Ну, когда же дадут путь?

Но пути не давали. Путь восстанавливали, и снова его бом­били.

Была тихая, ясная осень 1944 года. Обоз стоял. Владис­лав Гедиминович где-то бегал, яростно доказывая, что надо двигаться, а не стоять, а ему не менее яростно доказывали, что пути опять разбиты и работает восстановительный по­езд, и что, конечно, как только дадут путь, они двинутся. В гулкой осенней тишине хорошо были слышны голоса спо­рящих железнодорожников. Темноволосая Мария Иванов­на, жена Вадзиша, помахала Маре рукой, - обед готов. Ва­рили на костре. Мара пришла сразу, а вот Владислава Гедиминовича пришлось долго дозываться. Наконец все трое, кто как мог, расположились у костра. Молчали. Когда уже заканчивали обед и пили горячий мятный чай с сухарями, Мара сказала:

-      Уж больно тихо. Не к добру.

-      А ты суеверная? - спросил Владислав Гедиминович.

-     Не знаю. Никогда об этом не думала, только чувству­ется... Ну, тревожно как-то.

-      На войне всегда тревожно.

-      Но бывают моменты...

Мара замолчала и стала любоваться лесом, стоящим плотной стеной по обеим сторонам железнодорожного по­лотна. Особенно хороши были рябины с огромными, оран­жевыми, тяжёлыми гроздьями ягод. Как ей хотелось побе­гать по лесу! Но отходить от обоза не разрешалось.

-      Мне кажется, сегодня будет жуткая бомбёжка.

-    Откуда? Давно уже нет. Вражеские аэродромы унич­тожены.

-      А где-то есть!

-    Ладно, не порть послеобеденного настроения, - и Вла­дислав Гедиминович стал крутить «козью ножку».

Путь дали ночью. Тёмной, тихой, холодной. Обоз дви­гался медленно, поминутно останавливаясь. Спать ночью не полагалось.

На следующий день обоз опять стоял. Мара медленно побрела к своему вагону-аптеке. Спешить некуда. Судя по перебранке Владислава Гедиминовича с железнодорожни­ками, путь дадут нескоро, да и что это за путь? Можно было рядом идти, так медленно полз обоз, поминутно останавливаясь. Но приказ был дан: всё время находиться на рабочем месте. А Мара размышляла: «Уж больно лес хорош! А гроздья рябины? Сочные, большие, гнут ветки, как хочется попробовать!»

Да что ж это такое! В этом лесном очаровании, в этой абсолютной тишине чувствовалась трагедия, вот-вот произой­дёт что-то жуткое. Глубокое, цельное восприятие музы­ки, танца, искусства, научило Мару остро чувствовать всё вокруг, всё замечать, и... предчувствовать!

Но... надо идти на рабочее место.

Ещё раз полюбовавшись рябиной (ну совсем рядом, за канавой, рукой подать), она вздохнула и медленно, опира­ясь на поручни,залезда в свой вагон.

Мара давно научилась чётко различать моторы наших и немецких самолётов. В безоблачном осеннем небе она услышала мотор немецкого самолёта. Летел «Мессершмидт», или, как его на фронте называли, «Мессер». Один. Без бомб. И горючего у него мало. Но он их хорошо увидел, их нелепый обоз. С воем спикировал вниз и по всем вагонам дал пуле­мётную очередь. Где-то звякнуло стекло. Мара, мигом ока­завшаяся под нижней полкой в вагоне, прослушала, как он уходит. По инструкции надо было являться к старшим после налёта, когда опять всё утихнет. Мара подошла к Вла­диславу Гедиминовичу.

Все были живы и невредимы.

-    А ведь ночью прилетит целая эскадрилья, он нас заме­тил, мне даже показалось, что я видела его лицо, радостное, добычу увидел.

-      Да откуда же им взяться, ведь аэродромы разгромлены.

-      А где-то есть...

Владислав Гедиминович внимательно посмотрел на Мару.

-      Пойду убирать. Стёкла кое-где разбиты.

Путь дали к ночи. Обоз пополз медленно, чуть дыша, как бы нащупывая дорогу. Спать по ночам не полагалось, у всех были ночные дежурства. Мара жила одна в своём вагоне-аптеке и всегда была на работе, а спала, когда придётся...

Опять этот ровный звук: «У-у-у!» Утроенный, удесяте­рённый, она знала, они прилетят, и скоро здесь не останет­ся ничего - ни путей, ни обоза, ни аптеки...

Уже не думая, а повинуясь первобытному чувству опасности, Мара бросилась в лес, ноги у неё были крепкие, натренированные в балетной группе, там, в далё­кой тайге, и она услышала, как позади нее вовсю загрохотала бомбёжка.

Ночь была чёрная, тихая, осенняя, под ногами Мары тряслась земля, а она мчалась, ловко лавируя между дере­вьями, она ведь таёжница, ей не привыкать, а этот лес казался пар­ком по сравнению с непроходимой дальневосточ­ной тайгой.

Ей казалось, что немецкий лётчик на «Мессере» прилетел не для того,бомбить железнодорожные пути, а чтобы уничтожить её, Мару, тринадцатилетнюю девчонку с мечта­ми о судьбе балетной примадонны. Казалось, что он летел прямо над ее гноловой, Выискивал, чтобы сбросить бомбу прямо на неё, Мару, и вдобавок прострочить её из пулемёта. Но она реши­ла спастись от него.

Река! Вот этого она не знала. Довольно широкая, тихая, крутой обрыв.

-      Ух! Ух! - грохотала бомбёжка.

Плавать Мара научилась на реке Зее, где вода была холодная, а течение быстрое, Зея была куда шире этой реки.

-      Бух!

Она уже в воде и быстро плывёт к другому берегу. Течение слабое, доплыла быстро, только озноб стал бить - ночь холодная, вода холодная...

Опять лес, опять она бежит, надо бежать, быстро, бы­стро...

Вдруг стало светло. Мара подняла голову: в небе висел светящийся шар, он напоминал керосино­вую лампу, зажженную в дымной комнате, в таких случаях говорили: «Фонарь повесил!». Мара знала, что иногда с немецких самолётов сбрасывают светильники, «фонари», чтобы осветить объект для бомбёжки. «Фонарь» светил не­долго, но Мару охватил прежний ужас, - её глаза расширились и она вся застыла. Вот теперь он её видит, тот немецкий лётчик на «Мессере», который расстреливал днём её аптеку из пулемёта. Сейчас прилетит за ней и сбросит бомбу прямо на неё.

-    Ух! Ух! - опять послышались взрывы бомб. Но вскоре после того, как «фонарь» погас, после серии взрывов наступила тишина. Только тёмная ночь и лес. Мара, таёжни­ца, знала, что для того, чтобы не кружить и выйти куда-нибудь,  нужно идти прямо, в одном направлении. Так она прежде выбиралась из тайги, когда, бывало, теряла ориентацию.

И она шла прямо, уверенно, - лес был какой-то домаш­ний - ни завалов, ни бурелома. Холод? Сколько ей прихо­дилось мёрзнуть там, на Дальнем Востоке.

Ну, конечно, холодно... Но она шла и шла, - хотя вре­менами ей становилось жутко, казалось, что враг притаил­ся, спрятался, что он здесь, за стволами деревьев. Вот он стоит за деревом и прицелился в неё, вот согнулся за кустом и сейчас её схватит...

И вдруг ей ужасно захотелось спать. Она нашла пень около дерева, встала спиной к нему,  оставаясь лицомв том направлении, в котором шла, потом села, прислонилась к дереву и мигом заснула.

По-видимому, она спала недолго, но крепко. Встала, встряхнулась и опять пошла, и тут Мара почувствовала, что начинает светать. День! Скоро наступит день. Страшная ночь осталась позади, и Мара пошла уверенней.

От радости, что наступает день, ей захотелось что есть мочи закричать, но она побоялась даже издать глубокий вздох, ей казалось, что после любого звука на неё немину­емо посыплются вражеские бомбы, и она радовалась рассвету тихо, про себя, продолжая идти вперёд, теперь уже быст­рее, как бы всё ещё спасаясь от жуткой ночи.

Вскоре стало совсем светло. Показалась поляна. Мара улыбнулась этому зелёному пятну. Как хорошо! Тихо, и зелёная поляна. Оглядевшись, она увидела дом. Обыкно­венный, деревянный, с крылечком, маленькими окошечка­ми, с завалинкой, где для просушки были рядком разло­жены поленья.

Она опять испугалась. А вдруг из маленького окошка по ней застрочит пулемёт?

Но было тихо. Очень тихо. Как вдруг ей захотелось уви­деть человеческое лицо и услышать человеческий голос!

Дом казался необитаемым. Странно, что его не разбомбили. Как хотелсь войти в человеческий дом...

И тут она увидела поставленные рядком ульи. Она знала, что в таких деревянных домиках живут пчёлы... и страх её пропал - разве могут злые люди строить доми­ки для пчёл? И другое - раз сушатся дрова, значит, кто- то здесь живёт.

Немного осмелев она тихонько подошла к крыльцу, взошла на него и открыла наружную дверь. Вошла в сени, где пахло травами, потом так же тихо отворила дверь в избу. Её обдал запах чего-то давно не стиранного, затхлого. Осмотрелась. А тепло-то как... Большая русская печь, некрашеный стол, лавки. В углу - ухваты.

Мара стояла, не шевелясь. Избушка была темнова­той, сквозь маленькие оконца пробивался белесый свет ран­него утра. На печи кто-то заворочался, закашлялся и скри­пучий старческий голос пробормотал: «Ах ты, Господи!»

Мара спохватилась:

-      Дедушка!

-      Эй, кто там? - встрепенулся дед.

Высоким девичьим голосом Мара ответила:

-      Это я... с поезда... нас бомбили... я убежала.

-     Ох, ох, - раздалось с печи, потом свесились худые жёлтые ноги в белых штанах до лодыжек, лодыжки были завяза­ны длинными тесёмками.

-      Грехи наши...

Наконец, дед сполз с печи, и они устави­лись друг на друга: и Мара, и дед смотрели друг на друга во все глаза - Мара никогда не видела такого старого челове­ка. Ей вдруг вспомнилось, что там, на Дальнем Востоке, в бараках... совсем не было старых людей, были только те, кто работал. Интересно, почему? Она неожиданно отвлек­лась от своих насущных проблем.

А дед увидел перед собой докторшу, городскую, лет пят­надцати, в белом халате, белой шапочке с красным крестом, всю мокрую, с мокрыми косами, завязанными лентами.

А Мара продолжала рассматривать деда: кожа его лица была совсем коричневой, в морщинах, волосы длинные и совсем белые и... борода. Мара ни разу в жизни не видела бороды, да такой длинной, ниже пояса. Она так же, как и волосы, была совершенно белая...

А поверх длинных белых штанов на худом, высохшем теле болталась широкая белая рубаха с длинными рукава­ми. Из неё высовывались худые, такие же, как и лицо, ко­ричневые руки.

Взгляд деда стал заинтересованным:

-      Ишь какая! Как попала-то ко мне?

-     Обоз, санитарный, красный крест, с медикаментами, я в аптеке... Днём прилетал «Мессер», нас рассмотрел, про­строчил из пулемёта, улетел, а ночью прилетели все и нас разбомбили... Бомбили страшно...

-     Бомбили? Что-то такое слышал вдалеке, да дума­лось - мне, старому, показалось, ведь тихо, как наши-то пришли, не бомбят... Эти-то откуда взялись? Уж наверное, последние... А поезд-то куда идёт?

-      В Ригу.

-      Да она-то, Рига, ещё у немцев, небось?

-      Да, но её освободят.

-      Как говоришь-то!

Дед вздохнул и помолчал.

-    Похоже, что и освободят, так заранее наши-то гото­вятся?

-    Готовятся, - ответила Мара, - чтобы жизнь сразу на­ладить.

-      Похоже, что и наладят.

Дед опять замолчал и стал пристально смотреть на Мару.

-      Ну а речка?

-      Переплыла.

-    Ишь ты, плаваешь... Тонка-то больно, а плаваешь... Ох, ох. Сиди пока тут, я делом займусь.

Кряхтя, дед натянул поверх белых большие, неопреде­лённого цвета штаны, всунул босые ноги в обрезанные ва­ленки с галошами, поверх рубахи надел вылинявшую ста­рую гимнастёрку, и всё так же кряхтя, тихо поплёлся к двери, вышел. Было слышно, что он где-то возится, пере­ставляя с грохотом какие-то вещи.

Мара села на скамейку. Как хорошо было сидеть, про­сто сидеть. Надо же, дед ей учинил целый допрос, но в конце концов поверил. Что ж, война...

Как тепло у деда! Хочется лечь прямо на пол, на широ­кие некрашеные доски и заснуть, заснуть под крышей...

Тут, кряхтя, появился дед с ворохом какого-то тряпья. Он, не торопясь, как всё, что он делал, разложил тряпьё на лавке. Мара увидела длинную, какую-то просто музейную, побуревшую от времени солдатскую шинель, белую, как у деда, длинную рубаху. Белые штаны с тесёмками, и ещё что-то непонятное.

-    Вон там ручей, вымойся, выстирайся, потом надень вот это.

Он протянул рубаху и штаны с тесёмками.

-      Да не бойсь, сюда никто не приходит.

...Ручей был быстрый, чистый, прозрачный, холодный.

Мара выкупалась, выстиралась, натянула дедову руба­ху и штаны, тесёмки подвязала. Удобно! Рубаха ей тоже понравилась, тепло, хорошо в ней. Вот бы подпоясаться! У деда, наверное, что-нибудь найдётся, хоть верёвка какая...

Солнечный день разгорался, и так хорошо было у ру­чья! И как её ласкала тишина!

Когда она вернулась в избу, то увидела на крашеном деревянном столе чугунок, две заскорузлые деревянные лож­ки, деревянную миску с мёдом.

Дед пригласил её к столу. Ели из чугунка горячий, рас­паренный в печи горох. Хлеба не было. Зубов у деда не было, он жевал дёснами, при этом всё лицо его ходило хо­дуном и борода колыхалась. Мара смотрела на него с инте­ресом, такого она никогда не видела, а дед не обращал на неё никакого внимания, чему она была рада. Когда чугунок с горохом опустел, дед пододвинул миску с тяжёлым, аро­матным мёдом, потом взял ухват и вытащил из печи другой горшок, достал с полки две берестяные кружки, таких Мара тоже никогда не видела, и налил в них из горшка.

Маре казалось, что она никогда не пила такого замеча­тельно вкусного чая, да ещё с мёдом. Чай был горячим и пах дымком, мятой и ещё какими-то лесными травами.

-      А теперь полезай на печь!

Мара долго стояла перед большой белой печкой и не могла сообразить, как на неё залезть, потом увидела неболь­шие стёртые выемки. На печи было много всякого тряпья и нечто вроде одеяла. Она чем-то покрылась и мгновенно про­валилась в глубокий сон.

Проснулась она через сутки, утром. В избе было темно, в оконца барабанил сильный, крупный дождь. «Нелётная погода!» - первое, что пришло ей на память, и она вспомни­ла всё. На душе защемило: что с обозом? В её аптеке такие нужные лекарства! И она заплакала, вытирая слёзы широ­ким рукавом дедовой рубахи. В сенях послышалось знако­мое кряхтенье, потом появился и сам дед.

-     Слезами горю не поможешь, чо ревёшь-то? Думаешь, все погибли? На то воля Божья, может быть и не погибли, на войне-то всякое бывает, глядишь, вот неминуемо человек погибнет, ан нет, жив, а другого так угораздит... Ну и спала ты, девка. Всё смотрел - жива ли - ни звука! Садись, вме­сте думать будем... Ну, что решила?

Мара, всё ещё отирая слёзы, решительно ответила:

-      Надо к своим.

-   Ну, молодец! Сразу увидел, что девка-то ладная. Ко­нечно, к своим. Паёк, небось, дают?

-      Дают.

-    То-то и оно. И увидишь, что с твоей аптекой. Оно дело такое - где разбомбят, а где и что останется. А дело-то к зиме, холодать начало. Вот шинель, примерь, воевал в ней в первую европейскую, в четырнадцатом-то. Вишь, опять война, ох ты, Господи!

Мара надела музейную шинель. А хорошо! Шинель ока­залась толстой, тёплой, длинной. Мара была высокая, и шинель ей была как раз до пят.

Дед одобрительно оглядел её.

-    Ишь-ты, в самый раз оказалась. В этой шинели, ты, девка, не пропадёшь! Сам, было время, не пропал, да уж никак не думал, что опять пригодится.

Дед опять вышел и где-то долго возился, потом пришёл с длинной ситцевой юбкой в мелкий цветочек и ярким боль­шим платком. Всё это он протянул Маре. Юбка оказалась длинновата, но Мара её приспособила, а как повязать пла­ток, она не знала. Дед посмотрел ей на ноги и покачал головой.

-      Ну, в этих босоножках далеко не уйдёшь.

И опять вышел.

В руках была пара старых ботинок с квадратными носа­ми. Мара смотрела на них ошеломленно. Не иначе, как из немецкого обмундирования первой мировой.

Наладили и ботинки.

Потом опять ели горох из чугунка и запивали его медо­вым чаем.

-      Дедусь, а далеко до железной дороги?

-    Далече. Вначале пойдёшь по дороге от моего дома, она заросла вся, потом выйдешь на большак, а последняя доро­га за мостом, а вот есть ли тот мост, про то не ведаю, нынче мосты-то взорваны, и наши взрывали, и немцы, а может, наши-то и восстановили, да вот бомбили... может, опять разбомбили. Вот такие дела.

Дед помолчал, искоса поглядывая на Мару.

-     Так решила разыскивать поезд? Скорей всего там и стоит, да, наверное, разбит весь.

И, как бы угадывая прежние Марины страхи, продол­жал:

-     Они, немцы, не тебя искали, ты им не нужна, а нужно им было пути разбить, да поезд, да мост, ишь, как ухало. Знатно бомбили!

Дед вздохнул, колыхнулась и опять легла борода. И он бородой показал на штаны, рубаху и бурую шинель.

Теперь Мара обрадовалась этим вещам. Весь её ужас перед ними мигом пропал. В них она дойдёт, обязательно дойдёт, как хорошо, что они есть. Мара туго заплела косу и надела поверх дедовых штанов юбку, обмотала голову ка­кой-то пёстрой дедовой тряпицей, надела ботинки и шинель. Отстиранный белый халат, шапочку, платье и бельё акку­ратно сложила и засунула в бездонный карман шинели. Шинель доставала ей до пят, была тяжёлая, но тёплая. Дед протянул ей берестовый коробок.

-      Там немного мёду.

Вышел с ней на крыльцо, остановился под навесом, заг­лянул ей в лицо и трижды перекрестил сухими коричневы­ми пальцами.

-      С Богом! - и ушёл.

Мару никогда не осеняли крестом. Бог был запрещён, но она слышала, что крестом осеняют от напастей. Самая главная напасть для неё сейчас была бомбёжка, неужели дедова сухая рука отведёт от неё эту напасть?

Вдруг на душе у неё стало тепло и светло, как будто... как будто кто-то (а может, дед?) будет хранить её.

Она обернулась на дедову избушку, мысленно пожелала мира этому дому и, уже не оборачиваясь, пошла по густо поросшей травой дороге. Дорогу плотно обступил лес, глу­хой, мрачный, высокий. Было слышно, как шумела вода в листве, где-то звенели струйки.

Мара шла быстро. Вскоре дождь прекратился, и это её напугало. Она остановилась, подняла голову и стала при­стально всматриваться в небо. Там было всё в порядке: небо было плотно затянуто тучами. Под сильным ветром неслись тёмно-серые облака, нигде ни просвета, ничто не предвеща­ло лётной погоды.

Успокоенная Мара опять пошла быстро. Ей сильно ме­шал ветер, он развевал уже намокшие полы шинели. Ши­нель была ей очень велика.

Наконец, она вышла на большак. Он был сильно раз­мыт и разбит, то и дело попадались воронки от бомб, не­которые были уже заполнены водой, по обе стороны боль­шака их было много, видно, большак не раз и сильно бомбили.

Ни души! Лес по обе стороны большака кончился, и в открытом пространстве гулял ветер, время от времени пуга­юще завывая.

Мара шла быстро и, сосредоточенно уставившись на до­рогу, обходила большие лужи и большую грязь. Не отвле­каясь на окружающий пейзаж, она смотрела только себе под ноги. Кругом было пусто, на развороченной земле был слы­шен только вой ветра. Постепенно она вошла в ритм и по­шла размеренно, сберегая силы. Она не знала, что её ждёт и долго ли ей идти, лишь бы в пути её не застала тёмная осенняя ночь: начало смеркаться.

Уставившись взглядом в грязь дороги, понурив голову, она стала вспоминать, а как в таких случаях поступал на­чальник обоза Владислав Гедиминович Вадзиш? Он обра­щался к начальникам станций. С ними он договаривался о продвижении поезда. Нервничал, пути не давали, с маши­нистами тоже было плохо, но она знала, что всё решает начальник станции.

Станция! Наверное, всё разбомбили! Пустыня! Ведь дед был уверен, что её обоз никуда не делся, там и стоит, где стоял, только весь разбитый. А люди! Вот бы прибежать сейчас в своё купе, тёплое, уютное, к Марии Ивановне, даже её громкий голос теперь Маре был не страшен, так хотелось увидеть её чёрные завитки, кольцами выбивающиеся из-под яркого платка, увидеть тихого, светлого Владислава Геди- миновича, собраться всем вместе на обед у костра...

И вдруг она резко остановилась.

Река!

Под сильным ветром одна на другую набегали волны. Дед говорил, что был мост. Да вот он! Он был весь искорё­жен и перекручен, и напоминал какое-то доисторическое чудовище. Мара всем существом своим почувствовала, что сейчас ей уже не переплыть эту реку.

Надо пройти по тому, что осталось от моста. Если она сорвётся, то её увлечёт на дно тяжёлая дедова шинель образца 14-го года (или, как говорил дед, «первой евро­пейской»).

«И раз, два, три... и раз, два, три...» - вдруг зазвенело у Мары в ушах. Урок балета. Она ведь лёгкая, гибкая, лов­кая, может зацепиться за что угодно, повиснуть на чём угод­но, даже на одной ноге, на руках...

Темнеет. Надо спешить!

«И раз, два, три... и раз, два, три!» - звенело у неё в ушах, ведь ей, «Трахоме», было тогда тоже очень страшно - танец не получится, засмеют, прогонят.

«И раз...». Схватилась за остаток балки и сразу почув­ствовала, что мост был построен на совесть, крепко, и то, что от него осталось, надёжно. Шаг за шагом, зависая над рекой, держась то на одной ноге, то на руке и ноге, шаг за шагом, принимая причудливые позы, Мара медленно дви­галась над рекой. Вот уже середина, здесь самое опасное место, тут на реке стремнина - самое быстрое течение...

Всё, она на другой стороне моста, ближе к противопо­ложному берегу, ещё ближе и... Всё! Мост кончился! Меж­ду берегом и мостом была довольно широкая полоса воды.

«И раз, два, три...» Как будто учительница балета Гали­на Ивановна скомандовала ей сделать прыжок, Мара ведь отличалась длинными прыжками, летала как по воздуху... Да здесь и не было ничего больше - вода и воздух. Даже если упадёт в воду, зацепится за что-нибудь...

«И раз...» Мара сгруппировалась, нацелилась на бе­рег, и...

Вперёд!

Так и знала, что не ушибётся, всё размыто дождём и земля мягкая. Берег, земля... А времени нет приходить в себя, думать о том, что было бы, если... Встала, осмотре­лась. Как быстро темнеет осенью! Как найти железнодо­рожный путь или то, что от него осталось?.. Моста они не проезжали, она бы запомнила, надо идти в сторону от мос­та... Но куда?

Выбрав намеченный путь, точно в сторону от моста, Мара быстро пошла. Ушибов не было, ведь она балерина, умеет падать... Она долго шла среди ночи, упорно преодолевая бездорожье.

«Не надо, не надо думать ни о страхе, ни об усталости, только вперёд! Где-то он есть, этот железнодорожный путь». И только долгое время спустя она узнала, что река, кото­рую она переплыла во время бомбёжки и с разрушенного моста через которую сделала свой перелёт на берег, называ­лась Волга.

Споткнулась, упала. Дедова шинель сделала падение мяг­ким. Рельс! Вот радость-то! Прощупала в темноте - ну да, железнодорожный путь! Теперь - вдоль пути. Найти станцию, вернее то, что как-то напоминало станцию. Опять нужно на­строиться на размеренный шаг, чтобы дойти... до чего-нибудь.

И вот - огонёк. Всё. Пришла. Это железнодорожная стан­ция. Какое-нибудь абсолютно нелепое сооружение. Из чего? Из всего. Где сколочено, где привалено, где как. Таких она навидалась много. И по ним можно было определить, давно ли была бомбёжка. Мара решила постучать в нечто, что, по- видимому, было дверью и услышала мужской, надрываю­щийся в трубку голос:

-     Да говорю я вам, пути нет! Разбомбили вдрызг! Ну конечно, немцы! Откуда взялись? Я не знаю, откуда они взялись! Целая туча! Живого места не оставили! Что? Вос­становительный поезд ушёл? Так пришлите обратно! Алло! Опять разъединили! Это кто ещё там? Мужчина в железно­дорожной форме отодвинул большой лист железа.

-      Вот сюда!

Мара робко вошла. Будка, или что-то в этом роде, была жарко натоплена, у телефонного аппарата коптил светиль­ник, сделанный из патрона, на маленькой железной печурке мурлыкал жестяной чайник. Железнодорожник с усталым бессонным лицом вяло посмотрел на Мару, всем своим ви­дом показывая, что ни желания, ни сил, ни времени разби­раться с ней у него нет. Мара стояла, опустив руки. Желез­нодорожник всё так же равнодушно и вяло смотрел на неё, думал о своём. Взгляд его упал на её музейные армейские ботинки с квадратными носами, на шинель, образца 14 года, на яркий, плотно обмотанный вокруг головы платок и на выбившуюся из-под него косичку, завязанную белой верё­вочкой.

На его измученном лице выразилось крайнее удивление и недоумение, как будто он видит то, чего никак не может быть, что-то совсем уж нереальное.

-       Кто ты, что тебе надо и почему ты пришла ко мне?

-       Потому что Вы, наверное, начальник станции.

-       И что?

-       Наш поезд... санитарный... с медикаментами...

-       Мара?!

-       Я...

-     Меня о тебе запрашивали, говорят, ещё девчонка там была, Марой зовут...

-     А они, все они? - едва дыша, спросила Мара, и слёзы уже текли по её щекам...

Начальник станции отвернулся. По его позе и молчанию Мара поняла, что их нет, никого нет.

-       Погибли?

-      Все. А ты-то как спаслась? - изумлённое выражение не покидало его лица, - Что-то на тебе совсем несуразное.

-       Это от деда...

И Мара рассказала свою историю.

Начальник станции слушал её со всё возрастающим изум­лением.

-     Да, всего теперь много, и чудес тоже... Ну вот, чайник вскипел, поужинаем.

После ужина Мара, согревшаяся и немного успокоивша­яся, почувствовала жгучее желание побежать к поезду, в свой дом, если он есть...

-       А поезд пойдёт?

-      Обязательно пойдёт, только не знаю, когда. Надо пу­тями заняться, вот паровоз, машинист... Он махнул рукой.

-      А мне можно туда?

-    Можно, конечно, вот завтра утром и пойдём. А ты спи, устала, вон ящики...

Мара устроила себе постель, расположив ящики поудоб­ней. В дедовой шинели ей было уютно и тепло. Заснула она беспокойным сном. Во сне видела яркую Марию Ивановну с чёрными завитками над ухом, Владислава Гедиминовича с его ласковой улыбкой, говорившего, что наконец-то дали путь, белую дедову волнующуюся бороду.

Часто просыпалась от громкого голоса начальника стан­ции, кричащего в телефонную трубку. Она проснулась, ког­да было уже совсем светло, и тихо пел всё тот же жестяной чайник.

-    Ну, пойдём! - сказал начальник станции, как только увидел, что она открыла глаза. - Вот быстро попьём кипят­ку и пошли.

День был ветреный, но дождь перестал. Мара шла с тру­дом, тяжела была шинель, а начальник станции, казалось, бегом бежал. Мара еле успевала за ним. Так и пришла, едва переводя дыхание, и... увидела поезд.

Она даже не заплакала, а остановилась, широко распах­нув глаза.

Их поезд! Их дом!

Вагоны стояли дыбом, сбившись в кучу. В небо, как стре­лы, врезались отодранные от шпал рельсы, а то и вместе со шпалами. На месте паровоза зияла огромная воронка от бомбы, труба паровоза валялась далеко от воронки. Всё пространство было покрыто битым стеклом. Неудивитель­но, что невозможно было уцелеть в такой мешанине. Мара подумала, что неприятель сбросил на их поезд все бомбы на свете. Дался им наш поезд!

Но почему же наш поезд? Вот дед сказал: «им нужно разбомбить железную дорогу, ты им не нужна!» Да, конеч­но, Мара была им не нужна, но она бы неминуемо погибла, если бы не убежала с такой стремительностью и не пере­плыла реку.

Она стояла, окаменев от вида полного разгрома поезда, в то время как начальник станции внимательно осматривал всё - пути и вагоны. Казалось, ни одна деталь не проходила мимо, при этом он делал записи в блокноте. Лицо его было строго и сосредоточенно. Маре было ясно, что он думал совсем не о том, что жаль потерь, а о том, как быстрее при­вести поезд в максимально возможный порядок, восстано­вить путь и пустить составы.

И Мара решила, что она тоже не имеет права предавать­ся горю и размышлениям, а нужно делать дело. Может быть, ещё возможно спасти часть медикаментов и собрать то, что осталось, вычистить менее повреждённые вагоны, посмот­реть, можно ли ещё чем-то воспользоваться. А что, если будет ещё налёт? И тотчас же отбросила эту мысль, ведь примут же меры, чтобы этого не было!

Мара с трудом узнала вагон, где хранились медикамен­ты и было её жилое купе. К счастью, он не опрокинулся, хотя был весь в выбоинах и сильно покорёжен. Она обошла вагон, примериваясь, как в него влезть, потом нашла пере­кошенный поручень, ухватилась за него, подтянулась и заб­ралась в вагон. Под ногами хрустело разбитое стекло, де­вочка шла медленно и осторожно, потом остановилась перед своим жилым купе. Всё перевёрнуто, верхние полки отлете­ли, стёкла выбиты, свалка, пересыпанная битым стеклом.

Мара заглянула в отсек с медикаментами. Совершенно невозможно было понять, что цело. В крыше вагона зияла дыра. И всё-таки... надо попытаться всё это разобрать, ра­неным в санитарном поезде нужны медикаменты. Если только у неё хватит сил, она разберёт.

А кто же теперь начальник санитарного обоза? Никого. Она, Мара. Она возьмёт всё на себя. Она вылезла из вагона и осмотрелась, отыскивая начальника станции, нашла его под вагоном, подождала, пока он вылезет. Потом подошла к нему решительным шагом, стала во фронт и разом выпалила:

-     Товарищ начальник станции, разрешите навести по­рядок?!

Совершенно неожиданно начальник станции улыбнулся и лицо его засияло молодостью.

-     Наводи порядок, только осторожно, здесь стекла мно­го. Хозяйничай!

Мара осталась одна и задумалась, с чего начать стро­ить свой изломанный дом? Сумеет ли? Она опять влезла в вагон. Надо работать быстро, чтобы успеть что-либо сде­лать до темноты. Долго она рассматривала огромную кучу, не зная, как её разгрести, потом решила, что быстро ниче­го не выйдет, надо осторожно, сверху. Попыталась, не выходит, чуть не поскользнулась на плотно покрытом би­тым стеклом полу.

Нет. Не с этого нужно начинать. Надо вначале вымести и убрать стекло. Пошла в лес, наломала веник, остановилась у ручья, где она брала воду для обеда с Вадзишами. Села на пенёк. Ручей бежал быстро и всё так же безмятежно журчал, а Маре казалось, что жизнь с разгромом их поезда прекрати­лась. Нет. Не прекратилась. Журчал чистый ручей, шелес­тел в ветвях ветер, холодный ветер, который не ласкал лис­тья, а гнул ветви книзу. Попила воды, вытащила из огромно­го кармана шинели жбанчик с мёдом, глотнула мёду, потом опять воды. Вздохнула и пошла разгребать обломки.

Дело заспорилось, как только она освободилась от стек­ла. Сил не хватило снять сбитые верхние полки, но Мара, будучи девочкой очень ловкой, догадалась столкнуть их на пол и, толкая, вытащила из купе. Хорошо! Ещё одну!

Ой, устала, посижу, отдохну, нет, некогда, надо выта­щить и выбросить большие куски стекла. Выбросила. Теперь... их паёк! Банки с консервами, крупа, жир, всё цело! Даже банки не разбились, верхние полки загородили. Но готовить обед поздно, уже темнеет. В разбитое окно дует холодный ветер, Мара устала. Опять попила дедов мёд. Надо сделать постель.

Усталая, она закуталась в дедову шинель и, подтянув ноги, заснула. Спала крепко, проснулась рано, было ещё темно. Часов нет. Сколько, интересно, времени? Сколько бы ни было. С вечера на столике она приготовила найден­ную на полу зажигалку Владислава Гедиминовича. Можно будет разжечь костёр и приготовить сытный завтрак, со­греться, работы ведь так много!

Надо набраться смелости, чтобы войти в тёмный лес. Ручей. Мара умылась, набрала воды. Дрова у неё есть, она аккуратно сложила в коридоре вагона все разбитые дере­вянные части и щепки.

Вот и костёр горит! Когда рассвело, Мара уже сварила в котелке кашу и вскипятила чай. Она увидела начальника станции, быстро шагавшего под ветром. Пригласила его на завтрак. Он поблагодарил, с удовольствием съел миску го­рячей каши с тушёнкой, выпил чая, заваренного на мяте. Делал он это точно так же, как и Владислав Гедиминович, как бы не замечая еды, целиком погружённый в свои мыс­ли. Посмотрел, как Мара устроилась, похвалил, опять стал осматривать вагоны и что-то записывать.

Мара помыла посуду, убрала костёр, залезла к себе в купе. Вот бы окно забить! Ничего, можно употребить одея­ло. Темновато, но тепло. Затем пошла в отсек, где были медикаменты. Казалось, что не осталось ничего, перед Ма­рой была какая-то бесформенная куча. А как врачи ждали медикаментов! Как спорили между собой, кому чего и сколько надо! А как нужна была кровь!

Аптека была особым отсеком. Владислав Гедиминович сам делал полки, расставлял коробки с лекарствами и пере­вязочными средствами, изобретая способы крепления, и много времени проводил в этом отсеке. Мара часто помога­ла ему. Ей нравилось аккуратно расставлять разные коро­бочки, баночки, пакетики. Часто Владислав Гедиминович посылал её посмотреть, всё ли в порядке. Она медленно обходила все полки и, если видела, что что-нибудь сползло или накренилось, всё приводила в порядок, а потом докла­дывала начальнику поезда.

А что же теперь, когда всё смешалось в одну кучу? Но опыт уже есть, сначала надо вымести разбитое стекло. А за­тем разбирать и попытаться расставить всё так, как было - перевязочные средства в одном месте, медицинские инстру­менты и приборы - в другом, банки с мазями, ампулы, таб­летки... Разорванное, рассыпанное и разбившееся - выки­нуть, всё равно нельзя использовать.

В середине дня, несмотря на усталость, настроение у Мары улучшилось, можно спасти часть медикаментов! И тут она увидела большие картонные коробки с надписями на анг­лийском языке, это, она знала, от союзников, врачи это на­зывали очень хитро. Мара не запомнила, но хорошо усвои­ла, что это им было очень нужно.

Мара аккуратно передвинула тяжёлые коробки, они как- то особенно хорошо сохранились, вот теперь их нужно до­везти, обязательно довезти. По предварительным Мариным подсчётам, сохранилась третья часть медикаментов. Мара работала, сколько у неё хватало сил. На следующий день отсек с медикаментами был полностью приведён в порядок. Всё, всё очень пригодится!

Начальник станции всё-таки дозвонился и вытребовал восстановительный поезд. Состав медленно подполз к раз­бомбленному обозу. Мара показала начальнику станции всё своё хозяйство, она навела порядок и во всех других уце­левших вагонах с очень нужными хозяйственными вещами.

Восстановители сразу взялись за дело, и загрохотало железо, к вечеру работы кончались, и всё погружалось в осенний мрак и сырость. Вечерами и ночами Маре было особенно страшно. Ей мерещился вой вражеских моторов в небе, и она с нетерпением дожидалась рассвета. Продуктов у неё было вдоволь, своих и Вадзишей. Маре было тепло спать под дедовой шинелью, но её ни на минуту не покидал страх налёта новых «Мессершмидтов», хотя начальник стан­ции и уверял, что их не будет, аэродром обнаружен и унич­тожен, но иногда она не могла заснуть до самого рассвета.

Работы шли быстро. Годные к движению вагоны были выстроены в ряд, ненужное убрано, пути восстановлены. Вскоре задом наперёд притащили какой-то двугорбый, неиз­вестных времён паровоз, маленький, как игрушечный, вроде тех паровозиков, что Мара видела на детской железной доро­ге, а когда Мара увидела машиниста, глаза её раскрылись широко. Это был совсем ещё мальчишка, чуть постарше Мары.

Дни тянулись медленно, тоскливо. Мара сумела сделать всё, что могла - оставшиеся медикаменты были в полном порядке, как и весь вагон, который подлатали железнодо­рожники из восстановительного поезда - окна заделали фа­нерой, даже в одно из окон купе, где жила Мара, вставили стекло. Дверь в купе теперь закрывалась, а дедова шинель спасала от холода. В солнечные дни Мара грелась на солн­це и всегда угощала всех, кто найдётся вблизи, кашей с тушёнкой и кипятком с мятой. А мальчишка? Теперь она стала думать о нём. Что-то очень знакомое — как будто пах­нуло на неё запахом тайги.

Но мальчишка был занят своим паровозом. Там толпи­лись железнодорожники, громко обсуждвшие свои производ­ственные вопросы, слышались яростные споры и бранные словечки, которых Мара очень боялась. Она никогда туда не ходила, да и незачем ей было туда ходить, начальник стан­ции осмотрел её работу, похвалил и сказал, что скоро будет путь, а ехать ей совсем немного, один перегон. Их разбомби­ли почти что перед станцией назначения - первой латвийс­кой станцией Латвийской железной дороги - Резекне.

Поезд уже был готов к отправлению, годные вагоны сцеп­лены и прицеплены к паровозу. Когда Мара осматривала уже готовый состав, она невольно вздыхала: вид у него был совсем никудышный, сразу было видно, что он попал в хо­рошую переделку и еле живой. У Мары вид был не лучше. Она как-то усохла, поникла. По ночам она не спала, ожи­дая налётов. Как-то она кашеварила на костре. Вдоль соста­ва чинно двигался мальчишка-машинист, она пригласила его поесть каши.

Он сел на корточки, взял миску с кашей и ложку, потом поднял глаза на Мару и заорал на весь окрестный лес:

-      Трахома!

-      Толька Трофимов! - удивлённо и тихо сказала Мара.

-      Вот встреча!

После обеда они долго рассказывали друг другу, что с кем приключилось, и как они сюда попали. Толька Трофимов учил­ся в школе машинистов, но внезапно, не дав закончить обуче­ние, часть из них, наиболее подготовленных, прислали сюда. А тут эта бомбёжка! Вот его и назначили машинистом, ведь пройти надо было только один перегон. Толька осматривал Мару со всех сторон, особенно ему понравилась шинель.

-      Здорово! Аж с первой мировой!

И два подростка дружелюбно посмотрели друг на друга, - вот им и выпало доставить состав-инвалид к месту назначе­ния. Мара немного повеселела и вспомнила задорное Толь- кино восклицание: «Дойдём!».

Но казалось, состав не дойдёт, развалится. Но он до­шёл. После долгих дней и ночей дошёл. Вполз медленно, охая и крёхая, на станцию назначения - первую станцию Латвийской железной дороги, освобождённую от врага.

Уже наступила холодная осень, сильный ветер завывал в выбоинах и пробоинах вагонов. Было тихо, казалось, что на станции нет ни души. Марин вагон остановился как раз против здания станции, и Мара страшно удивилась, увидев, что здание совсем цело, нормальная железнодорожная стан­ция. Она привыкла видеть вконец разбомбленные вокзалы с едва установившимися путями.

Что же делать?

Она услышала голоса:

-      Что за состав прибыл?

-      Да тот самый, с медикаментами, который разбомбили.

-      Кто же его сопровождал, ведь все погибли?

-    Нет, не все. Девочка, у неё мать - врач, спаслась, она и довезла.

-      А где она?

Мара решила, что ей теперь ничего не надо делать, ничего, решительно ничего. Она сделала всё, что только было в её силах, просто надо выйти из вагона, в своей тёплой, длиннополой, невероятной дедовой шинели, в плотно повязанном платке. И она вышла и встала как хозяйка, рядом со своим разбитым и перекорёженным, но доставленным составом. К ней подошёл железнодорож­ник.

-      Это ты - Мара?

-      Я, - устало и серьёзно ответила она.

-    Не ожидал... - сказал он с сомнением в голосе, сочув­ственно осматривая Мару.

Она поняла, что он имел в виду. Она, тем более в этой шинели, выглядела совсем взрослой. Лицо у неё было изму­ченное. Глаза, ставшие огромными, смотрели устало.

Да, она смертельно устала. У неё было ощущение, что у неё жар, и всё кругом виделось как в тумане: из здания вокзала выбежали медики, целая толпа. Как они узнали про медикаменты? Все галдели, выкрикивая, что кому нужно, всем нужно было всё, но их уже опередил Мартинын, бух­галтер, он тоже кричал, размахивая папкой и счетами:

-     Надо всё оприходовать, всё, что осталось, а может быть, ничего не осталось?

Мара взяла себя в руки, отдыхать рано, пригласила Мартинына и стала показывать всё, что у неё есть.

-      И это ты всё сделала сама?

У Мары не было сил отвечать. Она только показывала, что где, и называла медикаменты, хозяйственные вещи, при­боры. Мартинын деловито заполнял расчерченные листы, из­редка бросая удивлённые взгляды на Мару и стараясь пред­ставить, как она со всем справилась. Показав ему всё, Мара вышла из вагона и увидела около станции несколько санитар­ных автомобилей. У одного из них стоял врач, Пётр Ивано­вич, но она никак не могла подумать, что он приехал за ней.

-      В госпиталь! - скомандовал он.

Мара вошла в автомобиль, легла на носилки, по при­вычке закуталась в дедову шинель и сразу заснула, а сани­тарный автомобиль увёз её в другую жизнь.

...Начальник штаба оперативной железнодорожной груп­пы генерал Ноздрачёв сидел за столом, крепко сжав голову руками. В окна штабного вагона бил холодный осенний дождь, но в вагоне от маленькой печурки исходило тепло. Телефоны не звонили, он сидел один и был целиком поглощён своими мыслями. Кадры! Какие отличные кадры прибыли в Ржев, где формировалась оперативная группа. Всё, что надо. Все службы. Латыши, русские. Многие из русских родились и жили в Латвии, знали латышский язык. Как этот врач с де­вочкой Марой. Как он боялся растерять их!

Когда началось наступление, и железнодорожные соста­вы двинулись за наступающими войсками, мать девочки вместе с врачебно-санитарной службой была в одном из пер­вых составов, девочку в целях безопасности Ноздрачёв по­слал в последний состав, в обоз с хозяйством и медикамен­тами под руководство доброго семьянина Вадзиша. Девочка была в семье. И надо же такому случиться, что именно этот обоз и разбомбили! Последние «Мессершмидты» из Кур­ляндской группировки.

Ноздрачёв запомнил эту девочку. Лёгкая, быстрая, се­роглазая, в голубом платье с оборками, она украшала весь их суровый быт на колёсах в дотла разбитых железнодо­рожных станциях, где вдали виднелись мёртвые, страшные своей тишиной города. Она сама пришла в штабной вагон и попросила работу, а он долго думал, что ей предложить, потом она стала отличной связной, её голубое платье так и мелькало в разных формирующихся частях, а потом она нарисовала стенгазету, да ещё стихи написала:

«Наши ОРСы ходят форсы,

Папиросы курят сами,

Дым пускают колесами.»

Это об одном отделении, которому табаку не додали. Ноз­драчёв вздохнул. Как хотелось послать её в школу! А вокруг разбомбленные станции и мёртвые города.

Сегодня ему доложили, что Мара спаслась, переплыв Волгу, за реку бомб не бросали, жила в лесу у какого-то деда, вернулась в обоз, разобрала и сохранила всё, что смог­ла, и довезла состав в полной сохранности - бухгалтер Мар- тиньш был поражён порядком. И такое взять на себя в её возрасте... Ноздрачёв увидел подходившего к штабному ва­гону шофёра Беркутова.

-      Разрешите обратиться, товарищ генерал!

-      Докладывайте.

-    Все медикаменты доставлены в госпитали и в меди­цинские части.

-      Ну как медики?

-    Очень были рады, назвали меня их спасителем, това­рищ генерал. Некоторые медикаменты сразу же пошли в операционную, кровь, стерильные перевязочные средства, операционные инструменты.

-      Всё было в порядке?

-    В образцовом. Всё было только годное, в неповреж­дённой стерильной упаковке, просто удивляюсь, как девоч­ка могла такое сделать. Ведь она ещё ребёнок!

-      Я тоже поражён. Поинтересовались, как она?

-     Мне сказали, что у неё сильное нервное истощение, но организм здоровый, может ещё поправится.

-      Навестить её можно?

-     Через несколько дней. Здесь недалеко есть оставлен­ный хутор, товарищ генерал, в саду огромные антоновские яблоки висят, я припас для неё.

-     Отлично! Доложи, когда можно будет навестить, по­еду лично.

Оба замолчали. В наступившей тишине дробным бара­банным боем стучали в окна вагона крупные капли холод­ного осеннего дождя. Пронзительно зазвонил телефон. Рез­ким уверенным движением Ноздрачёв снял трубку.

Источник:  Лариса Язовская. Противная девчонка. Изд."Реноме", СПб, 2006.

Рисунок Марины Ясыченок