Чехов и поляки

Среди бесчисленной толпы чеховских персонажей, особенно в его ранней юмористической прозе, выделяется один национальный тип, который писатель трактует с явным уклоном в стереотипизацию, отражая тем самым, бытовавшие в его время этнические представления и клише. Речь идёт о поляках.

Вот единственный полноценный роман Чехова «Драма на охоте» (1884): «Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень чёрными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жёстки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду». Описание явно нелицеприятное для персонажа. Вскоре выясняется, что это – Каэтан Казимирович Пшехоцкий, паразитирующий на безвольном графе Карнееве, и мучающий его. Он пытается «отшить» от него бывших друзей, а русский граф лишь может умолять его: «На что он тебе так понадобился? – спросил графа толстяк.

– Мне нужно его видеть!

– Только-то? А по-моему, Алексей, этот твой следователь лучше бы сделал, если бы сегодня посидел у себя дома. Мне теперь не до гостей.

Я сделал большие глаза. Что значило это хозяйское, повелительное «мне»?

– Но ведь это не гость! – сказал умоляющим голосом мой друг. – Он не помешает тебе отдохнуть после дороги. С ним, пожалуйста, не церемонься!.. Увидишь, что это за человек! Ты сразу его полюбишь и подружишься с ним, голубчик!»

Проклятый поляк не пьёт, боясь раскрыть душу нараспашку: «Ну-с… – начал граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. – Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!

Я выпил, поляк же отрицательно покачал головой. Он придвинул к себе осетрину, понюхал её и начал есть.

– Отчего же вы ничего не выпьете? – обратился я к поляку.

– Он ничего не пьёт, – сказал граф. – Ты не принуждай его.

– Но всё-таки хоть что-нибудь да пьёте же!

Поляк положил себе в рот большой кусок осетрины и отрицательно покачал головой».

Далее русский герой поступает как alter ego Бродского из стихотворения «Пьяцца Маттеи»: «Я был с ним по-российски дерзок, он был расстроен», – и задирает поляка: «Послушайте, Каэтан… как вас по батюшке… отчего вы всё молчите? – спросил я его. – Я не имел ещё удовольствия слышать вашего голоса…

– А вам желательно, чтоб я говорил? – спросил он с сильным польским акцентом.

– Весьма желательно.

…Поляк молчал…

– Говорите, что вам угодно! – вздохнул Пшехоцкий. – Меня ничем не проймёте, молодой человек…

– Будто бы ничем? А если я назову вас упрямой свиньёй, вы тоже не обидитесь?

Поляк покраснел – и только».

Чехов демонстрирует гнусность ляха – несмотря на приписываемый традиционно его нации «гонор», он сносит личные оскорбления ради некой корысти. После Пшехоцкий совершает немало мерзких поступков – он и шпионит за влюблёнными, и переводит невесть кому деньги, якобы предназначенные для «бедных», и непонятно откуда взявшиеся: «Обобрал пьяного графа, – подумал я. – Если графа умеет обирать глухая и глупая Сычиха, то что стоит этому гусю запустить в его карман свою лапу?»

Затем выясняется, что поляк – брат супруги графа, который тайно женился, но скрывает свой брак: «Пшехоцкий – это шельма! Когда я удирал из Петербурга тайком, он пронюхал о моём бегстве и привязался… Сколько он у меня денег выжулил за всё это время, так это уму непостижимо!»

В конце романа поляк совершает ещё одну мерзость: «Свидетель Пшехоцкий показал на суде, что я жил с покойной Ольгой», а заканчивается «Драма на охоте» так: «Усадьба его, давшая место драме, ушла от него в руки жены и Пшехоцкого». Русским дворянским поместьем владеют теперь полячишки-авантюристы.

Особый тип чеховских героев – злодеи поляки-управляющие. В рассказе «Барыня» 1882 года это отвратительный и безжалостный Феликс Адамович Ржевецкий. «Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! – заговорил Ржевецкий, отчеканивая каждый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге. – Вы разбаловали этих дармоедов! Никогда не следует за разом отдавать всего жалованья! К чему это? Да и зачем вы хотите прибавить жалованья? И так придёт! Он договорился, нанялся! Скажи ему, – обратился поляк к Максиму, – что он свинья и больше ничего.

– Finissez donc!

– Слышишь, мужик? Нанялся – так и служи, а не уходи, когда тебе вздумается, чёрт! Пусть только не придёт завтра! Я покажу ему не слушаться! И вам достанется! Слышишь, старуха?

– Finissez, Ржевецкий!

– Всем достанется! Не являйся тогда ко мне в контору, старый собака! С вами церемониться?! Вы разве люди? Разве вы понимаете хорошие слова? Вы только тогда понимаете, ежели вас по шеям бьют и делают вам неприятности! Чтоб ходил завтра!»

Когда поляк получает отпор от русского мужика, он ведёт себя мелочно и мстительно: «Ржевецкий побежал к дрожкам, ударил вожжами и стрелой полетел к селу. В селе набрал он понятых и с ними помчался к месту преступления. Понятые застали Семёна за его работой. Вмиг закипело дело. Явились староста, подстароста, писарь, сотские. Написали несколько бумаг. Расписался Ржевецкий, заставили расписаться и Семёна».

В традиционный – бесписьменный – мир русской деревни врывается, олицетворяемое поляком, казённое и безличное писаное право. Но при этом управляющий вовсе не цивилизованно корректен, и простые мужики страдают от него и физически, и морально: «Мучение от него одно только, – промычал Семён, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. – Что ни слово – то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди».

Конец рассказа словно предвещает эпилог «Драмы на охоте», трагически погибает жена Степана, но это только на пользу поляку-паразиту: «Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять своё место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, тёплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало».

Другой угнетатель русского мужика выведен в рассказе «Он понял!» (1883). Он уже не бьёт по морде, но олицетворяет всё то же холодное начало безжалостной цивилизации. «Как из земли вырастает перед ним поляк Кржевецкий, господский приказчик. Мужичонок видит его надменно-строгое, рыжеволосое лицо и холодеет от ужаса. Шапка сама собой валится с его головы.

– Вы что же это? Стреляете? – говорит поляк насмешливым голосом. – Очень приятно!

Охотник робко косится в сторону и видит воз с хворостом и около воза мужиков. Увлёкшись охотой, он и не заметил, как набрёл на людей.

– Как же вы смеете стрелять? – спрашивает Кржевецкий, возвышая голос. – Это, стало быть, ваш лес? Или, быть может, по-вашему, уже прошёл Петров день? Вы кто такой?

– Павел Хромой, – еле-еле выговаривает мужичонок, прижимая к себе ружьё. – Из Кашиловки.

– Из Кашиловки, чёрт побрал! Кто же позволял вам стрелять? – продолжает поляк, стараясь не делать ударения на втором слоге от конца. – Дайте сюда ружьё!

Хромой подаёт поляку ружьё и думает: «Лучше б ты меня по морде, чем выкать…»

– И шапку давайте…

Хромой подаёт и шапку.

– Вот я вам покажу, как стрелять! Чёрт побрал! Пойдёмте!»

В рассказе «Княгиня» (1889) сущность данного типа суммируется: «Ваши управляющие-поляки, эти подлые шпионы, все эти Казимиры да Каэтаны рыщут от утра до ночи по десяткам тысяч десятин и в угоду вам стараются содрать с одного вола три шкуры». Как видим, набор польских имён у Чехова небогат. А годом раньше, в «Степи» (1888), уточняется, что управляющие разоряют не только крестьян, но и самих господ. При графине Драницкой состоит Казимир Михайлович, «красивый и плотный брюнет в шляпе котелком и в крагах», о котором купец Кузьмичов замечает: «Да и здорово же обирает её этот Казимир Михайлыч! В третьем годе, когда я у неё, помните, шерсть покупал, он на одной моей покупке тысячи три нажил.

– От ляха иного и ждать нельзя, – сказал о. Христофор.

– А ей и горюшка мало. Сказано, молодая да глупая. В голове ветер так и ходит»!

Впрочем, не все плохие поляки у Чехова – управляющие и/или проходимцы. Есть и просто неприятные люди, с утрированными национальными чертами, как в рассказе «Обыватели» (1887), не относящемся к ранним. «Иван Казимирович Ляшкевский, поручик из поляков, раненный когда-то в голову и теперь живущий пенсией в одном из южных губернских городов…

– Удивительный, я вам скажу, народ! – ворчит Ляшкевский, со злобой глядя на обывателя. – Вот как сел на лавочку, так и будет, проклятый, сидеть сложа руки до самого вечера. Решительно ничего не делают, дармоеды и тунеядцы! Добро бы, у тебя, подлеца этакого, в банке деньги лежали или был свой хутор, где бы за тебя другие работали, а то ведь ни шиша за душой нет, ешь чужое, задолжал кругом, семью голодом моришь, шут бы тебя взял!.. иной раз такая злость берёт, что выскочил бы из окна и отхлестал бы его, каналью, плетью. Ну, отчего ты не работаешь? Зачем сидишь?.. Ну, не скот ли? Я вам скажу, у меня при квартире только полдесятины, но у меня вы всегда найдёте и редиску, и салат, и укроп, и лук, а этот мерзавец покупает всё это на базаре».

«…Обыватель в синих панталонах подзывает к себе девчонку с решетом, покупает у неё на копейку подсолнухов и начинает «лускать».

– Пся крев! – злится Ляшкевский. – Вот только этим и занимаются! Подсолнухи лускают да о политике говорят! О, чёрт подери!

Злобно оглядывая синие панталоны, Ляшкевский постепенно вдохновляется и входит в такой азарт, что на губах его выступает пена. Говорит он с польским акцентом, ядовито отчеканивая каждый слог; под конец мешочки под его глазами надуваются, он оставляет русских подлецов, мерзавцев и каналий в покое и, тараща глаза, кашляя от напряжения, начинает сыпать польскими ругательствами:

– Лайдаки, пся крев! Цоб их дьябли везли!

…Ляшкевский, не признающий послеобеденного сна, сидит у окошка, смотрит на дремлющего обывателя и брюзжит:

– У, пся крев! И как это ты не околеешь от лени! Ни труда, ни нравственных и умственных интересов, а одни только растительные процессы… Гадость! Тьфу!»

В этом рассказе поляк Ляшкевский выступает в роли самозванного агента перемен, пусть не побуждая русского человека к деловитости, но намечая для него этот путь. Предыдущие управляющие загоняли мужика железной рукой к цивилизованному счастью, по крайней мере на словах, пусть и думая в первую очередь о своём интересе, Ляшкевский не понукает обывателя, а лишь обозревает неприятную ему застойную русскую жизнь, уже не деревенскую, а городскую, и критикует её.

Антон Павлович Чехов, разумеется, не был полонофобом. Его мерзкие поляки, скорее, суть отражение устойчивых мифов о «ляхах», анекдотические герои, показывающие, как выглядели «другие» в глазах русского обывателя. Суммируем цитированное выше – поляк лишь выдаёт себя за «цивилизатора», играет в него, на самом деле это жулик и аферист – как Каэтан Казимирович, цель которого – получше устроиться за русский счёт, в глубине России. Поляк – не настоящий иностранец, не посланец Запада, олицетворяющего прогресс. Это хитрый и корыстный мошенник, существовать которому помогает лишь доверчивость русского человека.

Источник: https://litrossia.ru/item/ cherty/