В совхозе "Победа"(2)

Однажды вечером пришел комендант и велел мне идти в контору, потому что у директора ко мне какое-то дело. 

Я пошла, но вместо директора в его кабинете сидел начальник НКВД из Ельцевки, Пшеничников.

— Я к директору, меня вызывали — сказала я.

— Это не он, это я вас вызвал. Обождите!

— О Боже, что снова? — прошептала я за дверью и у меня пред глазами всплыли листы с моей подписью. Неужели что-то нашли? Шло время, а я размышляла о степени своей вины. Собственно, никто в здравом уме не должен удивляться нашей радости от новой войны. В нашем положении только она могла вернуть нам свободную Польшу, только она могла возвратить нас в Белосток, который сегодня снова был польским городом, оккупированным немцами, а не столицей Западной Беларуси. Но это наша правда, а начальник НКВД должен думать иначе.

— Время от времени я стучала в дверь, но постоянно слышала:

— Обождите.

Это слово было одним из элементов любых допросов. Оно должно было оказывать психологическое давление на обвиняемого, который приходил задиристым, потом утихал и какое-то время спокойно ждал, наконец начинал нервничать и становился подавленным.

Проходящие мимо люди с интересом смотрели, почему так долго меня заставляют сидеть под дверью, мне даже казалось, что в их глазах я вижу сострадание. Я подумала о доктор Кацнелсон и начала вспоминать все свои прегрешения, не сболтнула ли чего лишнего когда-нибудь.

Приближалась полночь. Все уже разошлись, только комендант ждал в соседнем кабинете. Директора колхоза и вовсе не было. Я становилась все более равнодушной, но когда подумала о том, что мама, уложив детей спать, должно быть еще ждет и плачет, прислушиваясь не иду ли, решилась войти, позовут меня или нет, и наконец узнать, чего от меня хотят.

— Садитесь — услышала я, и села. Наверное, не знаете, зачем мы вас вызвали.

Я покачала головой, а потом сказала неторопливо:

— Может вам не нравится, что я лечу людей травами? Денег я не беру и не зову их к себе, сами приходят.

— Об этом мы знаем. Можете и дальше это делать. Очень хорошо, что вы хотите помочь.

— А может хотите узнать, как нас сюда везли? Без воды и воздуха, а под конец этот лоботряс шофер специально выбросил нас из грузовика.

Если сейчас он придерется к тем записям, то у меня будет хоть какое-никакое объяснение.

— Он отправился в тюрьму. Машину тогда, сукин сын, сжег.

На мою жалобу на неудобства нашей поездки начальник промолчал. Нехорошо. Вот поэтому тогда мы видели луну на другом берегу реки. Тот сукин сын и нас мог при случае поджарить. Как видно, всегда может быть еще хуже, чем есть. Разговор не клеился, хотя надо признать, начальник старался быть вежливым, но я смотрела на его улыбку с подозрением, видимо наша дружба еще не окрепла.

— Позовите коменданта! — наконец он выкрикнул приказ охраннику.

Я скривилась. Комендант был очень неприятным. Некрасивый, приземистый, коренастый, с длинными руками. Может внутри он и не был наихудшим, но как мы могли это проверить? Он вошел, остановился возле меня и ждал.

— Скажете ей, что она сделала?

Это не были успокаивающие слова, но выражения лиц обоих мужчин не предвещали ничего плохого.

— Выполнила 300% нормы. — ответил комендант с энтузиазмом.

У меня чуть ноги не подкосились. Я здесь пять часов ломаю себе голову, торча под дверью, за которой сидит начальник НКВД, мама дома плачет от переживаний, потому что уже полночь, а этот мне о нормах рассказывает.

Не может быть, чтобы меня столько здесь держали только для этого. Наверняка еще что-то будет.

— Мне очень приятно — ответила я — и спасибо за признание, но я так быстро работаю по необходимости. Мама больная, дети маленькие, надо для них найти время.

— Значит вы мировая работница — начальник прервал меня радостно. — У нас все справедливо. Наша власть умеет отблагодарить. Вот, например, те осужденные, которые строили Беломорканал были вознаграждены, а их имя известно на весь Советский Союз. И вас тоже наша власть может простить и еще вознаградить.

Видно, он совсем не поспевал за политикой своего правительства, ведь мы и так уже были друзьями. Веря в это, я ответила:

— Я полька… Вашей власти мне нечего прощать, я вам ничего плохого не сделала.

— Ну ладно, ладно! Но вознаградить может. У нас для вас предложение. Вам сейчас тяжело, но вы можете облегчить себе жизнь. Знаете как?

— Не знаю. — Теперь я все время была начеку, уверенная, что для меня что-то подготовили.

— Вас все любят. Поляки, литовцы, евреи, ну и наши люди тоже. Вам будет легко нам помочь. Сами понимаете, сейчас война, и нам надо знать, какое господствует настроение. Допытайтесь, а потом к нам. Вам станет полегче жить. А то жалко вас, вы еще такая молодая.

За кого он меня принимает? Он что думает, что если у кого-то ни гроша за душой, то ему уже все что угодно можно предложить? Как же им сказать, что они ошиблись, так чтобы их не разозлить?

— Видите — начала я — у меня маленькие дети. То время, что я сэкономлю на быстрой работе, мне необходимо для них и я не могу его тратить на хождение по людях. Кроме того, я не пью, а без водки никто не будет предо мной откровенничать. Поищите кого-то другого, а я буду работать как прежде. Ведь тот, кто работает, от голода не умрет. Думаю, что как-то за то время, что мы здесь будем, я смогу прокормить свою семью.

— Жалко, жалко. Все же дам вам двое суток на размышление. Скажите коменданту, что вы решили. Это все.

Я рванула так быстро, что комендант не поспевал за мной. Кричал только:

— Постой, Маруся, постой!

Когда он наконец меня догнал, начал объяснять, чтобы я не была глупой и согласилась.

— Маруська, я не советую тебе плохого, у тебя будет много хлеба.

— Я уже сказала. Ищите кого-то другого. Лучше мужчину.

Он ушел недовольный, а я наконец могла вернуться домой и успокоить маму, которая всегда представляла себе все самое наихудшее. Только благодаря спокойствию Луши у мамы не случился сердечный приступ. Дети спокойно пошли спать не слишком поздно. Утром даже не будут знать, что мама ходит по ночам.

Прошло два дня, а поскольку я не изменила свое мнение, от меня отстали и нашли молодого человека, который позже погибнет под Монте Кассино.  Действительно, их материальное положение улучшилось, а с «излишка» его мама помогала людям. Последствий его работы никто из поляков, кажется, не почувствовал на себе. Вся семья вскоре покинула совхоз, и старшие парни пошли в польскую армию, созданную ген. Сикорским.

Я по-прежнему ходила на работу. Теперь пересыпала зерно. Сейчас в совхозе осталось только две семьи из нашего транспорта. Мы и еврейская семья некоего Рыбака. Семья эта была очень многочисленная, мне никогда не удавалось всех их сосчитать, как в той шутке: «я, мама, папа, тетя Юзя, тетя Рузя, тетя из магазинчика, еще одна тетя, Ольця, Больця, еще один мальчик, мамка и нянька».

Здесь были и старшие Рыбаки, одна дочь замужем за Шлейфером, другая незамужняя и еще разные младшие дети. У Рыбака в Белостоке был рыбный магазин. По советским понятиям он был спекулянтом и за это его взяли. Когда здесь его спрашивали, чем он занимался в Польше, он отвечал с невинным выражением:

— Ну, я рыбак и за это меня взяли.

— А у вас что нельзя рыбачить?

— У нас можно, но вашим это не нравилось.

А потом говорили один другому:

— Ты только посмотри. Фамилия у него Рыбак и он рыбачил. И за это можно наказывать?

Хитрец никогда не упоминал, что у него был магазин с рыбой.

Война все еще продолжалась. В совхоз теперь приезжали русские беглецы из оккупированных немцами территорий. Повсюду было полно новых людей.

Наконец и я получила свою награду. За хорошую работу меня назначили уборщицей в ново построенной школе. Выше я у них никогда не поднялась. Видимо это была великая милость, потому что комендант, желая кого-то побудить к работе, ставил меня в пример.

— Вот видите, Маруся хорошо работала и аж уборщицей в школе стала.

Работа не была тяжелой. В качестве первого боевого задания мне надо было вычистить грязный пол так, чтобы стал белым. Для этого мне выдали ведро песка, веник (такая метла из веточек) и тряпку.

Воду надо было набирать из озера. Сначала пришлось вымести шелуху от семечек, потом я драила пол на коленях, но с переменным успехом. Уже темнело, а я кое-как вымыла только половину. Думала, что до ночи не выйду из школы, но моим ангелом-спасителем стала Аня, которая сжалилась над плачущей бабушкой. Сказала:

— Бабушка плачет, а Зис ее еще и пугает.

Фантазии ему не занимать. Видя взволнованную бабушку, он выдвигал версии:

— Может мама утонула, столько озер кругом, а может маму энкавэдэшники забрали, сегодня их много по совхозу ездило.

— Боже! Дитя, что ты болтаешь?

После моего ночного возвращения мама постоянно обо мне беспокоилась.

— Бабуля молится и плачет, я сказала, что тебя приведу — смеялась Аня. — Но что ты здесь так долго возишься?

Вспотевшая я молча указала на пол и свои шершавые как терка и красные от холодной воды и песка колени.

— Ну кто так делает? — удивилась Аня. — Если бы я знала, что ты не умеешь, я бы тебе показала. Надо наступить на веник и чистить посыпанный песком мокрый пол. Естественно стоя. А потом собрать грязь тряпкой и только часто менять воду. Вот так! — она сняла туфли и мигом закончила работу.

В конце октября выпало много снега и было тяжело ходить в другой конец совхоза. Поэтому мне начали строить квартиру при школе. Такую однокомнатную пристройку, отапливаемую школьной печью, с подключённой к печи с моей стороны двухкомфорочной плитой.

Пристройка была из сырых бревен, привезенных издалека. Щели я сама затыкала мхом и паклей, оставшейся от старых ремонтов. Я не предполагала тогда, что в щелях готовлю гнезда для высохших клопов, которые терпеливо ждали новых кормильцев.

Однако еще до того, как мы перебрались в новое жилище, настали для нас дни горечи и печали.

Сначала у бабушки случился приступ стенокардии. Все перепугались, а я начала делать горячие компрессы на грудную клетку по рекомендациям о. Кнейппа. Благодаря этим процедурам кровеносные сосуды быстро расширились и приступ отступил, только у бабушки осталась обожженная кожа на груди, а у меня на руках. Теперь ей надо было пару дней полежать. Эти процедуры легко было делать с помощью Луши, но что будет, когда мы отсюда выберемся?

Чумыш стал покрываться льдом. Было уже очень холодно, но дети по целых днях пропадали на улице, вместе с Лидкой, дочкой хозяйки.

Перед Октябрьской мы должны были перебраться в новую квартиру.

Возвращаясь домой, я увидела Здиха, который сидел на бочковозе и поводил лошадь. Рядом сидели две девочки, а сзади была бочка, из которой выплескивалась вода, обливая всех троих. Видно было, что это им ничуть не мешает. Они были в восторге от своей самостоятельности. Я, естественно, остановила повозку.

— Где извозчик? — заорала я.

Он указал на себя.

— Немедленно слезайте и домой! Как ты воды набрал?

— Я умею, мамочка. У реки работают люди. Они наливают мне воду в бочку, и я везу. Ивану надо было куда-то отлучиться, и он попросил его подменить. Мамочка — произнес обеспокоенный Здих — мне эту телегу надо доставить на место.

Он был прав, но если бы мне только попался этот Иван!

— Девочки, слазите, а ты чтобы сразу вернулся домой. И прошу вас раз и навсегда, конец с такими играми.

— Это вовсе не была игра — возразил мой мальчик — я работал…

Он хотел еще что-то добавить, но конь, который хорошо знал дорогу, потянул вперед.

На следующий день только Здих встал. Обе девочки лежали тяжелобольные. Лидка, более закаленная, болела коротко. Хозяева, испуганные высокой температурой, вызвали к ней врача аж из Ельцевки, прося, чтобы заодно посмотрел и Тереню.

Диагноз он поставил, но никаких лекарств у него не было.  У Терени была ангина, бронхит, корь, ветряная оспа и воспаление желудка. Полный комплект. Соплячка потом хвалилась, что никто за раз не подцепил столько болезней как она. Но это было потом. Сейчас все думали, что она этого не перенесет. Температура было очень высокая, ангина душила, корь не желала выйти наружу, а оспа была как натуральная. Знакомые боялись нас навещать, чтобы не заразиться.

В какой-то момент у Терени начались судороги. Она высунула язычок и начала цепенеть у меня на руках.

— Мама! — закричала я. — Она умирает.

Я в беспамятстве трясла маленьким тельцем, а у нее только головка болталась.

— Она не может здесь умереть, не может здесь остаться! — повторяла я в отчаянии.

Луша забрала у меня с рук ребенка и сказала строго:

— Оставь уже ее в покое, не видишь, что она доходит?

Я была словно в силках. Не могла же я ее закопать в эту ужасную чужую землю. Никакого спасения! Разве? Попробую.

Я приготовила теплые одеяла. В ванночку вложила простынь. Посадила на ней свою доченьку и велела маме ее придержать. Девочка была без сознания. Я взмолилась богу и окатила ее ведром холодной воды. Может это ее убьет, а может с божьей помощью спасет.

— Господи! — воскликнула Луша. — Убила ребенка.

У малышки аж дыхание перехватило, но она даже не успела закричать, потому что я уже заворачивала ее в одеяла. Мне осталось только ждать. Я упала на колени, закрыла лицо руками и начала неистово молиться. Было тихо. Мама сидела с заломленными руками, Луша с состраданием смотрела на меня, а я совершенно утратила ощущение времени.

Я очнулась, когда мама коснулась меня рукой.

— Вставай! Ее надо переодеть, она ужасно вспотела.

Так Бог спас моего ребенка.

Наша квартира была готова. Я зашпаклевала окошко и с помощью хозяев мы перебрались в новую конуру. Мы снова были одни. Мы не слышали постоянно чужого, хотя и доброжелательного языка и в нашей избе запахло Польшей.

Мои обязанности не были сложными, однако физически временами превосходили мои силы. В печи я топила кизяками. Бывало, наделаю такого дыма, что дети не могли учиться.

В отличие от взрослых жителей совхоза дети были высокомерны и не уважали учителей, а мальчишки так вообще были жестоки. Я никогда не могла понять, откуда у таких порядочных людей такие ужасные дети.

Вокруг школы летало множество сорок, пушистых снегирей и жуланчиков (наши синички). На белом снегу они выглядели как цветы, были настолько красивые и трогательные. С наступлением зимы они искали опеки у человека. Тогда мальчишки открывали дверь школы, и птицы залетали внутрь, а потом отчаянно бились о стекла.

Если я была дома, следила и спасала крылатых пленников из рук маленьких палачей.  Когда же я выходила за водой, то часто по возвращении заставала птичек с оторванными клювами или лапками, а мальчишки выбрасывали их на улицу и смеялись с искалеченных существ, обреченных летать до самой смерти. Сколько же я слез пролили из-за этих их экспериментов и некому было пожаловаться, мне бы сказали, что ведь это всего лишь птицы.

Может и у нас встречаются такие дети, но те, которых я знала, мастерили на зиму кормушки и выбрасывали за окно крошки. Ужасная земля, как же на тебе сложно жить!

При всем этом зима была как в сказке. Нигде и никогда я не видела такого чистого снега. Постоянно было солнечно. Солнце вставало красное, а снег переливался как хрусталь. Я могла часами любоваться восходом солнца, когда ходила за водой к реке, удаленной почти на километр. Чтобы наполнить огромный бак, надо было сделать несколько рейсов с коромыслом на плечах. До приезда сюда я даже не знала, что нечто подобное существует.

Дети пили как утки. Я думала, что же можно такого дома есть, что они никак не могут напиться этой воды?

Мне никогда не удавалось донести полных ведер, и я постоянно обливала себе ноги, а мороз доходил до 30 градусов. Со склада на ноги мне выдали бурки на резиновой подошве. Река протекала в овраге и у меня всегда были трудности со схождением вниз и вынесением воды на берег. Сначала я спускала ведра, а потом в одних носках, ботинки оставляла на берегу, сбегала вниз, опираясь на коромысло.

Проруби часто были замерзшими. Как-то раз, когда я хотела разбить лед, треснуло коромысло — имущество совхоза. Что же теперь будет? Я набрала в ведра воды и по одному вытащила наверх, обулась и отправилась в обратный путь. Несла я ведра поэтапно, возвращаясь за оставшимися. До полудня буду эту воду носить — думала я с горечью.

— Здорово, Маруся! — догнал меня один из пациентов, которому я помогла выкарабкаться из почечнокаменной болезни, когда уже наступила задержка мочи. — Что это ты творишь с этими ведрами, играешься что ли?

— Хорошая игра — указала я на сломанное коромысло.

— Сожги это в печи, девушка, сегодня принесу тебе другое. Ведь я твой должник-

улыбнулся он доброжелательно.

Он помог отнести мне воду домой, а вечером у меня уже было новое коромысло. Однако вода по-прежнему выливалась у меня из ведер, что при трескучем морозе не могло не сказаться на здоровье.

Однажды я встретила Чугунова.

— У меня к тебе просьба, Чугунов!

Тот обрадовался.

— Говори, Маруся, всегда с радостью тебе помогу.

— Сделай мне два таких крестика на ведра, чтобы вода не расплескивалась. Я не умею так ловко носить ведра как ваши женщины и всегда обливаюсь.

— Маруська, ты хочешь крестить нашу воду? — пошутил он. — Ну хорошо, сегодня вечером будут у тебя твои крестики.

С тех пор вода из ведер больше у меня не убегала.

Когда местные приходили в школу на собрания, то шутили:

— Не пейте Марусиной воды, она крещеная. Вот удумала!

А я вовсе это не придумала сама, только наверняка вычитала в какой-то книге, еще у нас в Польше и сохранила в своем подсознании.

Жизнь на краю совхоза, без соседей, имела и негативные стороны, особенно в послеполуденное время, когда заканчивались занятия в школе и мы оставались совершенно одни. Вскоре мне пришлось в этом убедиться. У бабушки снова случился приступ. Я растопила печь всеми щепками, которые были приготовлены для розжига и грела воду. Синие тени около носа и губ бабушки становились все больше. Дети плакали, но помочь мне не умели. Вот бы здесь были Луша или Аня — мелькнуло у меня в голове. Вода не хотела закипать.

— Мамочка, бабушка, наверное, умирает, смотри! — закричал Здих.

Действительно, лицо бабушки странным образом старело, а я должна была беспомощно ждать, когда закипит вода, потому что другого лекарства у меня не было.

Спокойно, только спокойно — убеждала я себя, чтобы не впасть в панику. Наконец можно было действовать. Я меняла компрессы как автомат, не позволяя им остыть. Не чувствовала, что парию себе руки. Через какое-то время тени начали исчезать и спазм в щеках отступал. Лицо мамы становилось естественным и боль в грудной клетке постепенно утихала.

Еще одна битва за жизнь выиграна!

Приближалась Октябрьская. Из тайги привезли ветки пихты для украшения портретов, висящих в школе. Весь совхоз пел и танцевал.

— Маруся, приходи в гости — приглашала меня письмоноска Клава. — И возьми с собой большой чугунок, дам тебе солонину.

Меня, естественно, не надо было упрашивать. У нас совершенно не было жира.

— У нас будет жир[1], жир будет… припевала я себе по дороге. Только где же она прятала этого поросенка, что я никогда его не видела?

Никто не удивился, что я пришла с большой кастрюлей.

— Вот и хорошо — сказала Клава — оставь кастрюлю в сенях, потом тебе положу, а теперь проходи в избу, будем праздновать.

Я пила кипяток и молоко, ела пирожки с калиной и пела вместе с ними песни.

Но русский язык в очередной и не в последний раз устроил мне сюрприз. В кастрюле я получила соленую капусту, огурцы и зеленые помидоры, одним словом — солонину. Я чуть уныло вздохнула, благодаря за гостинец, знала, что и это пригодится в нашем небогатом доме.

Я шла освещенной звездами ночью по скрипучему от мороза снегу и встречала хороводы девушек. Мне так нравилось, что они умели радоваться, когда им было не до радости. Почти у каждой кто-то был на фронте.

На новом месте дела у нас шли не лучшим образом, может, потому что было сыро и стены мы сушили собственными легкими. Болезни не покидали наш дом. Бабушка немного поправилась, Здих подхватил желтую лихорадку. Однажды температура поднялась до 40 градусов и его знобило, потом он вспотел и ослаб, на другой день был перерыв, а потом все сначала. Он становился восково-желтый и тогда нам посоветовали поить его водкой.

— Как это? — ужаснулась я. — Ведь ему только семь лет.

Аня нашла у себя немного хинина, но этого было за мало, чтобы побороть болезнь. Приступы были регулярными, как по часам. Я делала все, что мне советовали. Моя книга в этой ситуации мне не помогла. Директор школы, Лидия Михайловна Федорова, жена директора совхоза, объясняла мне, что мальчик и так умрет, потому что от этой лихорадки нет спасения. В итоге я начала поить его этой водкой, но казалось, что все безрезультатно.

Как-то раз, у нас тогда была Луша, во время разговора с ней я вздрогнула. У нас говориться, что смерь в глаза заглянула. Чувствовала себя так, словно меня облили холодной водой. Луша подорвалась.

— Мне пора! — вскрикнула и побежала.

Через мгновение я уже лежала накрытая всем, что только было в доме, и стучала зубами, хотя в избе было совершенно тепло. Я даже не хотела подумать о том, что это тоже может быть лихорадка. Что за семья! Бабушка, измученная приступами стенокардии, Тереня постриженная под мальчика, еще слабая после перенесенных недавно болезней, у Здиха сегодня как раз день без температуры и я! Полный комплект. Я не хотела жаловаться, но думала, что Господь Бог нас уже совершенно покинул.

Тогда дверь отворилась и влетела запыхавшаяся Луша, с плотно прикрытой кружкой в руке. Глянула на меня.

— Я так и думала, это она проклятая. Пей, моя девочка.

Думая, что это какие-то травы, я залпом выпила жидкость и у меня прямо дыхание перехватило. Это, по-видимому, был чистый спирт. Луша добродушно покивала головой.  

— Ну, может мы и успели. — произнесла она.

Через час я начала все с себя сбрасывать. Выгнала болезнь с потом, еще до появления температуры. Лихорадка ко мне больше никогда не вернулась. Выздоровела я благодаря Луше и мой долг перед этой семьей снова вырос. Перед этой семьей или в будущем по отношению ко всем, кто будет нуждаться в помощи так же, как я сегодня?

Аня от своей тети, которая была фельдшером в каком-то далеком совхозе, получила очень хорошие капли от стенокардии, называемой здесь «грудной жабой». Они очень помогали маме во время приступов и отводили беду.

Приближалось Рождество. Первое на чужбине. Облатку из Павлодара прислала мне жена Зигфрида, которую вывезли за год до нас. От нее я узнала, что в Акмолинске живет сейчас жена самого старшего брата моего мужа, вывезенная из Бреста, та, что ухаживала за моим Зюткем после его выписки из госпиталя. 

Так что мы, три свояченицы, сидели как изюминки, на большом советском пироге.

Я раскулачила сановников и забрала у них зеленые ветки, из которых потом связала елку. Их праздник уже прошел, а наш приближался. Я приготовила борщ, капусту и вареники с картошкой. Из теста на клёцки испекла красиво вырезанное постное печенье, которым украсила елку. Я повесила на ней смешные разноцветные картинки, вырезанные из книги «Козлик Матолек», и праздничная елка была готова.

Дети получили подарки под елку, к сожалению, очень скромные, хотя на их изготовление ушло много времени. Лысую Марысю я одела в новое платье и сделала ей отличный парик с косичками из подаренных мне Аней театральных усов. После такого ремонта выглядела она впечатляюще.

Для Здиха я выстругала машинку на колесиках из шпулек, с двумя фарами из массивных гвоздей. Покрасила ее краской и мне казалось, что получилось прекрасно. Подарки понравились, и были приняты с радостными криками. Праздники прошли довольно приятно, хотя бабушка плакала, когда делились облаткой. Мы все желали себе скорейшего возвращения домой, а потом праздновали и пели колядки.

Где сейчас мой муж?

— Дети, попросите маленького Иисуса о том, чтобы мы могли скорее вернуться к папе — произнесла я сквозь слезы.

Они еще хорошо его помнили, потому что мы часто смотрели вместе на его фотографию.

В первый день Здих снова лежал с температурой и даже не мог радоваться елке. Зато советские дети приходили посмотреть на деревце и нельзя было от них отвязаться.

Лидия Михайловна каждый день заглядывала к Здиху и кивала головой. Казалось, что она хочет проверить, исполняется ли ее пророчество. Она была начальницей, я не могла запретить ей приходить к нам, тем более что, наверное, она делала это из добрых побуждений, но для меня она была как стервятник, караулящий смерть моего ребенка. Когда я видела в дверях ее полную фигуру, меня аж подташнивало.

Крыся Пётровская уже неоднократно писала ко мне из Бийска, где их семья остановилась после того, как покинула совхоз, о том, что мужчины идут в армию Андерса, женщины с детьми будут эвакуированы в Персию. Теперь приходило письмо за письмом. Объясняла мне в них, что я должна как можно скорее приехать в Бийск, чтобы быть вместе со всеми, потому что готовится генеральная эвакуация, а если все поляки уедут, то что я буде делать так далеко от дома? Она была права, но мне трудно было отсюда уехать, особенно сейчас, когда Здих был так болен.

В феврале она написала, что тянуть больше нельзя. Я и сама об этом знала и теперь надо было принять решение. Даже Аня меня не отговаривала.

— Поезжай, Маруся, к своим. Может скорее мужа отыщешь.

Я отправилась к директору совхоза просить, чтобы уволил меня с работы и дал транспорт до Бийска. Мороз тогда стоял такой, что по дороге от школы до конторы я чуть не отморозила себе щеки и нос.

Сначала он мне отказал.

— Заморозишь мать и детей.

— Это моя мать и мои дети, — ответила я решительно.

— Буран тебя застанет в пути и не доедешь.

Я боялась бурана. В метель можно было потерять ориентацию даже во дворе дома. Бывало, кто-то пойдет в сарай и заблудится. Выйдет за двор и замерзнет насмерть. Во время мороза наступала словно оттепель и человек облепленный мокрым снегом через мгновение застывал ото льда. Во время бурана люди не выходили из домов, а если кого-то метель застала в дороге, то только от его счастья зависело, вернется ли он домой.

Я обо всем этом хорошо знала, но нечего было ждать, впереди была еще половина зимы, а дело было срочным.

Нахмуренный директор, понимая, что меня не переубедит, наконец позволил ехать с конюхами, которые везли в Бийск транспорт сена. Я только сама должна была договориться с ними о цене. Сторговалась я в тот же день, получив взамен за новую белую рубашку мужа право присоединиться к транспорту. Теперь надо было быстро собрать вещи. Луша дала мне сундучок, в котором поместились все наши вещи. Люди с совхоза приходили с нами прощаться. Клава — письмоноска, Стешка, которая должна была заменить меня в школе и Аня, очень грустная, постоянно делающая прощальные фотографии.

Наконец настал день отъезда. Морозный и солнечный. Еще последнее фото. Будем на нем выглядеть как эскимосы, в пошитых мною ватных капюшонах. Приехали сани. Надо было прощаться и выходить. Чуть больше полугода, а сколько опыта, переживаний и радости было за это время. Я не оставляла здесь врагов. Думаю, что не раз будут здесь вспоминать переселенку Марусю, да и я о них никогда не забуду. На мне была шуба мужа, за длинная для меня, аж до земли. Чтобы не упасть, я подвязала ее шнурком. Дети были одеты в поношенные, коротковатые пальтишка, но зато на них были теплые штаны и бурки. Бабушку я усадила в постели на отдельных санях, плотно укрыла одеялом, оставляя ей только маленькое отверстие для дыхания. Обложила пледами и чтобы она не выпала, обвязала ее и сани веревкой и привязала к своим саням, на которых я должна была сидеть и поводить лошадь, хотя я понятия не имела, как это делается.

Детей я укрыла за собой остатками постели. Сидели там как в гнезде, укрытые с головой пледом.

Я перекрестилась и взяла в руки вожжи, впервые в жизни — а потом двинулась, чтобы присоединиться к формирующемуся транспорту. Транспорт насчитывал четырнадцать саней, управляемых двумя конюхами.

Нас провожало около тридцати человек. Аня вытирала глаза, Луша давала мне еще какие-то практичные советы, не осознавая, что в капюшоне я почти ничего не слышу, остальные махали руками и выкрикивали:

— С Богом, Маруся, с Богом! Не поминай лихом.

Наконец мы остались одни. Черная вереница саней на белом фоне. Я ехала в середине транспорта.

— «Победа» за нами! — выкрикнула я громко и погнала лошадь. Лошадь мне попалась странная, она постоянно останавливалась и ела снег, такой вот любитель. Я дергала за вожжи, чтобы она подняла голову вверх. Ведь я не могла остаться позади. Мы ехали через степь, а здесь могли быть волки.

Детям стало скучно в темноте. Они знали, что сейчас красивый белый день, а я знала, что сейчас страшный мороз, а они должны сидеть неподвижно, поэтому я не обращала внимание на крики, доносящиеся из-под пледа.

Я часто слезала с саней и бежала рядом, чтобы немного разогреться. При этом проверяла, что там у бабушки, отрывала сосульку у оставленного для дыхания отверстия и опять вскакивала на свои сани.

Тереня начала плакать. Я заглянула по плед. Она хотела пописать. Это была та еще плутовка, знала, что теперь мне придется вытащить ее наверх. Я быстро стянула ей трусики и выставила попу наружу. Она вскрикнула, когда ее ущипнул мороз и уже без возражений позволила завернуть себя в плед. С тех пор ни одна, ни другой больше не выражали желания вылезти из-под пледа. Здих был еще слишком слаб, чтобы бунтовать. Бабушка пока что держалась молодцом. Мы ехали целый день, который хоть и был коротким, но хорошо дал себя прочувствовать. Темнело, а дорога была опасной. Расположенные высоко степи резко обрывались, и мы часто ехали над оврагом. Поселения располагались в долинах. Когда край дороги был очень близко, один из конюхов становился на берегу и покрикивал на лошадей, чтобы те к нему не приближались. Было скользко. По обледенелой дороге лошади часто съезжали на задах. Даже страшно представить, что было бы, если бы моя лошадь или бабушкина потерял равновесие. Нечего было бы собирать. Как же мы были рады, когда добрались до первого заезжего дома.

Я размотала бабушку и один из конюхов помог мне перенести ее в теплую избу, полную запаха вспотевших тел. Мы нашли свободный угол. Я поставила для бабушки раскладушку и пошла за детьми. Когда их тоже усадила, принесла еще постель из саней и сундучок, хотя конюх говорил:

— Маруся, оставь все там, где было, никто твое добро не заберет.

В совхозе я наверняка оставила бы, а этих людей здесь я нее знала. Это было все, что у нас осталось, потому имело для меня большое значение.

Наконец и я начала согреваться. Мы выпили отвар из мяты, приготовленный для приезжих, перекусили замерзшими пирожками, которыми нас снарядила в путь Луша и уснули крепким сном, как все остальные. Огонь потух, было тепло и душно. После непродолжительного сна меня разбудил тихий шепот:

— Марусь, Марусь…

Ох, до чего же это было знакомо. Стойкость бедной бабушки не помогла. Разница температур была слишком большой и наступил приступ, а у меня уже не было капель, чтобы его предотвратить.

Тереня крепко спала. Я коснулась рукой Здиха. Он был горячий как уголь и крепко спал. Только Бог мог мне помочь.

В печи уже совсем не было жара. Я склонилась над бабушкой. Она молчала, только покорно смотрела, словно извиняясь за то, что ее болезнь явилась в столь неподходящий момент.

— Не переживай, как-то справимся, — сказала я ей.

— Хозяйка, хозяйка! — закричала я громко. — Быстро разожги печь.

— С ума сошла, что ли? Глубокая ночь. Не видишь, все спят?

— Разожги, не уступала я, — а то бабушка умрет.

Она поднялась, хоть и нехотя. Я тем временем готовила полотенца. К счастью, до печи было близко. Только когда цеплялась за кого-то по пути, он забирал у меня из-под ног голову или руку, ругаясь сквозь сон. Хозяйка испугалась, когда посмотрела на бабушку и начала мне помогать.

Через несколько часов приступ уступил. Я сидела возле мамы и размышляла, как в таком состоянии повезу ее дальше, ведь после каждого приступа ей надо пару дней полежать. Пока что вытерла ее на сухо, чтобы не простудилась.

А здесь уже и луна взошла. Люди начали шевелиться, чтобы пораньше выехать и успеть до ночи до следующего заезжего дома. Мои конюхи тоже кричали:

— Собирайся, Маруся, сейчас поедем.

Им легко было говорить, когда они выспались и со здоровьем у них было отлично, а что мне делать с мамой?

— Мамочка, надо ехать дальше, — обратилась я к ней с отчаянием.

Она глазами дала знак согласия.

Поскольку конюхи торопились, помогли мне перенести также сундучок и постель. Я снова укутала детей и взялась за бабушку, плача от переживаний. Она погладила меня рукой по лицу. Я одела ее как ребенка, мы перенесли ее в сани, я укутала ее как вчера, и мы тронулись.

Сегодня я чаще к ней заглядывала, пробегая возле саней. Мне надо было разрываться на части, потому что и Тереска плакала заспанная, и Здих что-то бессвязное бормотал в бреду. Наверное, потому я и не замерзла, что постоянно как волчица кружила вокруг своих.