Полудница

Воздух был знойным, земля точно замирала в тиши июльского полудня; при каждом дыхании в легкие попадал нестерпимый жар. На небе не виднелось ни одного облачка, в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения...

Недалеко от свеженасыпанного полотна железной дороги, под навесом шалаша, два инженера кончали свой обед, далеко не первобытный. Жара действовала удручающе на их настроение духа. Более молодой из них молчаливо курил сигару и выпивал, одну за другой, рюмки коньяку, а другой, наклонившись над доской, заменявшей им стол, чертил концом ножа какие-то геометрические фигуры или набрасывал целые колонны цифр.

— Джевецкий, как ты думаешь: тут тропик Рака или Козерога? произнес вдруг младший из них, вытирая мокрый лоб.

— В соединении с коньяком, я думаю, даже экватор, — с легкой усмешкой ответил старший.

— Но меня коньяк и охлаждает! Попробуй!

 — Благодарю, я не признаю этой системы.

— Сейчас лягу спать и не выползу из этой норы до полуночи.

— Это более логично.

Он встал, надел сюртук и взял шапку.

— Итак, спокойной ночи! — прибавил он, направляясь к дверям шалаша.

— Ты выходишь? Куда это?

— На линию. На работу.

— Ты, несомненно, сбесишься там. Проспи хоть полдень.

— Ба! А полудница?

— Что такое!

— Не знаешь? Правда, ты ведь городской житель, а я деревенский, или был им, лучше сказать! — Он снова усмехнулся, и глаза его засверкали: — ну и буду им... опять!

Он имел утомленный, измученный вид и казался го­раздо старше своих лет. Товарищ его взглянул на его потертую одежду и впалые щеки.

— Джевецкий, правда, что ты скупой и жадный человек? Говорят, что ты трудишься не для славы и карьеры, а для денег; что ты вкладываешь их в свое имение, покрытое долгами, и что для этого ты моришь себя голодом. Но, друг мой, для такой цели не стоило корпеть столько лет над книгой!

Старший махнул рукою.

— Есть вещи, которые тебе не понять. То, что гово­рят обо мне, чистая правда. Но, видишь ли, деревня берет себе в нареченные всех, кого она вырастила, и горе тому, кто не сдержит клятвы, данной ей! Так вот и я... Я влачу за собой нищету и тоску, но совсем погиб бы, если бы не мог вернуться к этой своей невесте. Ты смеешься? Ты не понимаешь меня. Вы нанимаете себе квартиры; город — это улей, а вы — пчелы или сверчки, мы же живем на дедовских пепелищах... Деревня — это гнездо, и мы, как воробьи, привыкли к одной реке. Царствовал ли ты когда-нибудь? Я царствовал. Городской житель — это одна крупинка из миллиона; деревенский житель — царь! Скажи ты: моя Варшава, и твой голос будет одним из тысяч! А я скажу: моя Липова, и никто не повторит этого за мной! Я — царь!

— Лишенный трона в данную минуту! – вставил насмешливо мдадший. — Много, я думаю, теперь евреев говорят: моя Липова! Что? Лучше это, чем когда за Варшаву говорят тысячи?

— Может быть! – машинально подтвердил Джевецкий, но мысли его были заняты чем-то далеко, и лицо вдруг стало грустным.

Во время разговора он опять сел и концом ножа стал чертить цифры.

— Но твой панегирик деревне совсем не объясняет мне, что значит эта, как ты сказал, полудник, полудникова?

— Полудница, Это целая история, и старая история! Был я тогда еще очень молод, но уже не был ребенком. После двухлетнего изучения пятого класса гимназии, с плохими сведениями, ленивый, с намерением оставить школу, приехал я на лето домой. Имение было все в долгах, хотя и бли­стало еще наружной мишурой; отец, погруженный в заботы, не имел времени муштровать меня... Матери не было в живых... Разленился я вконец, начал, но примеру старшей молодежи, бить баклуши, ездить с бала на ярмарку, с охоты на карточный вечер. Мне было уже восемнадцать лет! Я стыдился своего мундира, книжек и старался иметь вид взрослого человека. Однажды утром, после бессонной ночи, помятый, утомленный, с тоской в душе, неизбежным последствием веселой жизни, я пошел в сад с французским романом в руках, не зная, как убить время до вечера. День был такой, как сегодня, душный, знойный; сон слипал мне глаза, и я зевал до слез. Я прошел весь сад, и ореховая изгородь привела меня в самый угол его, где росли уже всякие овощи, и только низкий забор из жердей отделял сад от поля. На грядках цвел мак, склонив свои головки от жара; тмин и укроп распространяли острый запах; там и сям торчали громадные подсолнечники. Я оперся на забор и стал смотреть в поле. Оно все имело вид трехцветного знамени: желтого с красным и синим. Цвета моего королевства образовывались: направо из доспевающей пшеницы, налево из цветущего клевера, а посреди всего этого тянулась широкая полоса льна, покрытого цветами.

Все это было очень красиво, но в ту минуту меня заняла одинокая женщина, красный платок которой алел, как мак, среди льна. Она полола свою грядку, полола в эту адскую жару, не закрывшись ничем от солнца, низко наклоняясь, обливаясь потом, и пела вполголоса. Я не понимал в ту минуту, как можно хотеть и быть в состоянии работать! Потом я стал думать, какая это женщина, знаю ли я ее, молода она или стара... Ея грустная песня наводила на меня раздумье. Она приближалась в мою сторону, и, наконец, я узнал ее по живым глазам на старом лице, по прядям седых волос, выбивавшихся из-под платка, по высокому росту. Это была старая Фекла, мать гуменного, моя прежняя няня. И она заметила меня, пристала и поздоровалась, приветливо улыбнувшись...

— Доброе утро, панич!

— Доброе, бабка, но слишком жаркое, ответил я. — Как можешь ты выдержать на таком солнцепеке?

— Меня, старого человека, солнце едва греет, панич!

— Разве некому заменить тебя, бабка? Ведь это ужасно, что тебя до сих пор заставляют работать. Пусть бы работали внуки, а тебе бы отдыхать! Выспись хоть во время полдня, пока жар не спадет.

Старушка оперла голову на руку и энергично закачала головою.

— Э-э, что барин то говорит! Как же можно спать в июле в полдень? Ведь тогда тебя погубит полудница, отсечет голову, как стебелек.

— Что это за полудница?  спросил я.

—Не ко злу будь помянуто, это такое чудище. Богиня или ведьма! Не дай Бог встретить ее, пока спишь! Она ходит межами, полями, лугами. Спрячься хоть в самую густую рожь, она найдет. Она ходит и следит за людской работой. Говорят, она послана Богом.

— И красива эта богиня? – спросил я, смеясь.

— Говорят, она вся в белом одеянии, а на голове колосья и серп в руках. Но серп этот не для жита, а для голов людских.

— Видала ты ее, бабка?

— Я? Нет, слава Богу. Подумать даже страшно! Но Матвей, этот батрак-сирота, видел ее. Хороший это парень и такой работящий, что, когда все как-то изморились от жару и разбрелись по хатам, он остался один и косил себе, да песню пел. Подходит к нему не то девушка, не то призрак какой и говорит: — Да будет похвалён!.. ^[*]) Другой парень задел бы как-нибудь девушку, а он приподнял шапку и ответил: — Во веки веков! — А она спрашивает: – Кто ты? — Он отвечает: – Сирота; — А она: – Откуда ты? — С этой земли. — А чей ты? — Этой земли. — А кому ра­ботаешь? — Для этой земли; — А кто тебе платит — А вот солнце! — Так сумел он ответить на все, а она постоянно стояла над ним, напевая что-то. Он стоял, как вкопанный, глаз от нее не мог оторвать, а потом начал петь за нею. Потом она вдруг пропала, как сквозь землю. Взглянул он и видит: луг, которого на три дня хватило бы, выкошен. Тогда он понял, что говорил и пел с полудницей. Но песню он забыл и заболел от страху.

— А убила кого-нибудь эта твоя полудница?

— Как моя? Что это вы, панич, говорите! Или ведьма я, что ли? Тьфу! Она, должно быть, забила Григория, музыканта, забила и где-то сама спрятала, так что и след его пропал. Гуляка он был и пьяница. Ночь в корчме, день где-нибудь на поле, заберется за какой-нибудь конец, бух, и спит. Он не выгородил себя перед нею.

— Как это не выгородил?

— Да, потому что она без суда не режет головы. Прежде всего всякому вопросы задает, разум пробует. Потому, не все равны. Есть такие, что руками работают, а другие работают умом. Вот, например, писарь, учитель или доктор. Он не спал, может, ночи, устал, так и лег в полдень в колосьях и заснул. Такому она разные вопросы предлагает. Выгородит он себя перед нею, и она его не тронет: земле нужны разные люди, трудиться можно разно. Но загадки ее надо отгадать! На свете живя, барин, надо или добрым быть, или умным; тогда человека не укусит никакая злая сила. Злые силы, взаправду, ходят между живыми, хоть вы, баре, и не верите в это. Панич и теперь смеется над старухой и ее байками; не буду больше!

Не слушая моих возражений, Фекла оставила меня одного и снова склонилась над грядкой и начала выбирать сорную траву между синими цветочками, осторожно, заботливым движением раздвигая стебельки и напевая свою грустную песенку, отрывок которой я слышал, уходя.

Я лег в густую траву под тенью забора, открыл книгу и хотел читать. Но жар отнял у меня способность вспомнить содержание даже последней прочитанной главы. В полусне я загляделся на огромные подсолнечники, торчавшие напротив меня, и заснул, убаюканный тишиною. У подсолнечника был один цветок на самой верхушке и два пониже. Их яркий золотистый цвет как нельзя лучше гармонировал с ослепительными солнечными лучами. В моих замечтавшихся глазах этот подсолнечник остался последним образом, как сказка Феклы последним воспоминанием. Я уже спал, а все еще видел его перед собою, хотя сам постепенно переселялся в страну волшебства и чудес. Верхний цветок стал венком из колосьев, два нижние превратились в две руки, в одну — полную колосьев, а в другую — державшую кривой серп, сверкавший на солнце. Во сне ничему не удивляешься, и потому я нашел вполне естественным, что под венком показалось лицо, и сердце мое сильно сжалось, когда я узнал его. Это было лицо моего последнего идеала. Но через минуту сходство исчезло, черты лица были похожи, но выражение стало сурово, и меня охватил внезапный страх, что это был не мой идеал, а Полудница, а я спал. Вот она взглянула на меня, сделав несколько шагов, и коснулась моего плеча своей горстью колосьев. Будет экзамен! А я не любил экзаменов...

— Кто ты? — ясно услышал я.

С испуга я теряю способность отвечать.

— Джевецкий — говорю.

Серп зазвучал зловеще.

— Откуда ты?

— Из Липовы! – все хуже путаю я.

— А чей ты?

— Свой собственный, – говорю я уже с отчаянием.

— А кому работаешь?

— Никому! — Кончаю я и жду смерти, закрыв глаза. Но смерть не приходит, хотя я и чувствую ее над собою, а страшный экзаменатор продолжает спрашивать певучим, как песня старой Феклы, голосом:

— Что живет без пищи? Что видит без глаз? Что растет без корней?

— Не знаю! — отвечаю я, как сбитый с толку первоклассник, сдаваясь судьбе на помилование.

Она сама отвечает угрюмо и грозно:

— Живет без пищи забота твоего отца, видит без глаз могила твоей матери, растет без корней камень, а камень — ты! Как работящий люд клянет камень на загоне, так я проклинаю тебя, чтобы ты не занимал места на земле — погибни!

Оставалась только минута времени, чтобы вскрикнуть, защититься, и вот она схватила одной рукой мои волосы, как жницы берут в горсть колосья, а другой рукой окружила серпом мою шею и, — шасть! — отсекла мне голову. Я почувствовал, как полилась кровь, ощутил минутную боль, потом ничего больше — смерть...

Джевецкий поднял руку к шее и обвел вокруг, как будто и теперь чувствовал все это и хотел удостовериться, цела ли голова на плечах.

— Хе, хе, хе! — Разразился гомерическим смехом его слу­шатель.— Ты в самом деле беспокоишься о своей целости! Несмотря на то, что ты жил и живешь, думаешь, что воскрес из мертвых!

— Я уверен, что умер тогда. Это была смерть лентяя, а воскрес из мертвых уже человек. Ты смеешься! Но все мы, деревенские жители, родимся идеалистами и, умирая, верим в разные разности. Может быть, я еще более других впечатлителен. Это и хорошо. Это спасло меня, и я почувствовал себя бесполезным камнем, но, вместе с тем, и твердым, как он. Друг мой, с тех пор я не спал ни разу днем, хотя и не досыпал ночей. Потому-то и стал, чем видишь. Прошло пятнадцать лет, и пятнадцать лет ждет меня моя Липова. Не удив­ляйся, что я возвращусь к ней. Если бы ты знал, как мечта о моем возвращении убаюкивает мой и сон, и труд! Тогда мне поклонятся мои подданные — посевы и травы, запоют мне мои песенники — ветры, выйдут навстречу мои дворовые — птицы, а аист затрубит, как герольд. Земля моя бросит мне под ноги знамя, то самое трехцветное знамя из пшеницы, льна и клевера. Разве я не буду царем? Тогда я пойду межами в поле и без страху лягу отдохнуть среди колосьев. Пусть приходит тогда полудница! Пусть спрашивает, пусть пробует разум, как рассказывала старая Фекла! Теперь ты не смеешься? Спасибо тебе! Но я рассказал о полуднице, а теперь покойного сна. Я пойду на линию, сделаю, что надо, и за тебя. Прощай!

— Погоди, иду и я...