Родзевичувна

В 1990 г., во время одного из моих визитов в Польшу я услышал, что самым верным способом поправить свои финансы для издательских фирм является издание романов Марии Родзевич… Меня удивила также читательская верность этой писа­тельнице, принадлежащей, собственно, XIX веку, а также стес­нение, вызываемое данным обстоятельством у образованных людей, так называемых интеллектуалов. Чтобы в этом разобраться, я и сам начал читать романы Родзевичувны.

От прежнего чтения этих романов в моей памяти сохранилось немного, за исключением «Лета лесных людей», то есть книги, написанной для молодежи. Но когда-то, в школьные годы, ее книги постоянно спрашивали в библиотеке, и я приносил их своей бабушке, читал их и сам, а позднее лишь пожимал плечами, так же как и нынешние умники в Польше.

Не стоит удивляться, что полякам так нравится Родзевичувна. Если позабыть о бесчисленных теориях, созданных по поводу романа как литературного жанра, придется признать, что его существом является искусство увлекательного рассказа, создание фабулы, и что там, где этого нет, начинается обширное царство «литературы» для специалистов и знатоков — впрочем, все более многочисленных…

Родзевичувна обладает даром интересного рассказа, и в польской письменности, не слишком богатой в этом отноше­нии, у нее немного соперников.

Она создает целую галерею женских образов, которые все — сама добродетель, сама сила характера, и которые ведут себя так, как следует, следуя своему безошибочному моральному инстинкту. Если они совершают ошибку, то после расплачиваются за нее… Мужские герои Родзевич также достойны ее героинь: честные, деловые, трудолю­бивые, обладающие чертами мифических героев. Они обладают большой физической силой, красотой, способностью к таким поступкам, которые требуют нечеловеческого умения, что проявляется в битве, в борьбе с огнем, при спасении утопающих, на охоте. И эта дидактичность, эта идеализация ничем не вредит автору, наоборот, она кажется особенно притяга­тельной ее читателям, которые по той же причине любят героев исторической сказки — «Трилогии» Сенкевича.

Не очевидно, однако, что, отождествляя себя с идеализированными персонажами, читатель примет их за образец для собственного поведения. Быть может, он возвышается во мнении о самом себе, когда так решительно выступает на стороне добра и против зла. Ведь это — укрепляющее душу сознание своего соучастия в некоем сообществе, которое разделяет те же ценности и к тому же сплачивается еще и тем, что считает их само собою разумеющимися…

Пожалуй, у любого писателя найдется воображаемый дом, город, местечко или какой-либо сельский район, начиная от которого он расширяет свои владения, очерчивая все более широкие круги. Для Мицкевича это была Новогрудская зем­ля, для Ожешко — Гродненщизна, для Родзевичувны — Полесье.

Мицкевич писал в то время, когда привязанность к Речи Посполитой объединяла шляхетские дворы, их «околицы», а также часть, хоть и не очень большую, городского населения, т.е. всех, говоривших по-польски. Наверняка тогда хватало — особенно в районе Вильно — и сельского населения, способного понять «Баллады и романсы», хотя «народность» этих баллад и сомнительна. Зато хор в обряде поминовения в «Дзядах» уж никак не мог запеть по-польски, ибо обряд этот был крестьянский, в застянках не известный, а вера у селян была не римско-католической, а греко-католической. Греко-католиком был и ксендз, бывший учитель Густава. Можно было бы задать вопрос, на каком языке говорили работники на полях в Соплицово. Наверняка мы сказали бы сегодня, что на белорусском.

Но именно там, в этой исторической Литве, и наступила великая посмертная победа Речи Посполитой: Мицкевич, очаровав поэзией своих говорящих по-польски современников, сумел упрочить союз Литвы с Польшей и передал им наказ совместной борьбы за независимость.

Многое изменится после восстания 1831 г.  Виленский университет будет закрыт, греко-католики будут принудительно отданы православию, начнется плановая русификация, которая после 1863 г. будет нацелена попросту на уничтожение польского языка на этих землях. Родзевич, родившаяся в 1864 г., не может не помнить об этой трагической дате и вернется к тогдашним событиям в романах «Пожары и уголья» и «Были и будут».

Дворы в романах у Родзевичувны — с такими ис­ключениями, как хозяйство в полесской пуще в «Чагарах» — представляют по преимуществу печальное зрелище. Тщеславие хозяев, растрачивание денег на ненужные вещи, неспособность вести финансовые дела, сплетни, охота за приданым, но, прежде всего, безрассудное и легкомысленное одалживание денег (отсюда страх перед словом «вексель» и частая подделка векселей вырождающимися членами семейства) представляют картину, которая не очень располагает к расхваливанию старых добрых шляхетских обычаев. Трудно не прийти к выводу, что разделы Польши привели не только к политической неволе, но также, пожалуй, к еще худшему — замораживанию всех ее структур, включая хозяйственные, общественные и домашние. Несчастные герои варятся в соб­ственном соку, их энергия не находит выхода, разве что они уедут за переменой судьбы куда-нибудь далеко, в страны, представляемые автором в общем наивно — в Америку, в Алжир («Ласточкиным шляхом»), в Германию и даже за Урал.

Их беспомощности Родзевичувна противопоставляет моральную силу отдельных персонажей, однако, похоже, она не сознает, до какой степени эта беспомощность сохраняет ее собственное стереотипное мышление, которое в более динамичном обществе не могло бы сохраниться…

Источник:  Чеслав Милош, Поиск отчизны, «Европейский дом», СПб, 2011