Стихи об Ахматовой

* * *

О легкая беда и пульс апреля!
Простите, послезавтрашние дали,
Что мы вас не искали и не ждали,
Что мы свое призванье проглядели.

А может, не осудите сурово —
За тишину, за проданные годы,
За правду серую, за злое слово,
За горестную, скудную свободу.

 Перевод Анны Герасимовой

У ОГНЯ

у огня у огня у огня у огня у огня
где пространство уходит и время уводит с собою
обожги мою душу и выжги во мне не-меня
чтоб великое пусто пройдя неземною судьбою
стало искрой пылинкою и угольком у огня

на воде на воде на воде на воде на воде
под имперскими сводами полными эха и хлада
где качаются восемь мостов в половодье и где
ты меня бережешь на мгновение полураспада
не узнай не заметь тень лица моего на воде

под землей под землей под землей под землей под землей
где крошится гранит и беззвучный ручей протекает
между зеленью блеклой и зреющей белой зимой
плоть становится прахом и прах в никогда иссыхает
пустота льется из никогда в никогда под землей

в темноте в темноте в темноте в темноте в темноте
разрежается воздух и веет материей пыльной
и все к смерти готово когда на незримом листе
появляются буквы отчетливой строчкой чернильной
вот в этой темноте вот в этой слепоте

Перевод Натальи Горбаневской

БЕАТИФИКЦИОННЫЙ ПРОЦЕСС

О последнем периоде ее жизни не хватает сведений.
Многие свидетели погибли, другие, возможно, важнейшие,
умерли вскоре после войны. Кроме того, конспирация.
Да, Зимний велодром. В контейнерах для мусора
удалось вынести четырех детей (всего их
было двести). В общежитии, которое
она когда-то основала, находили приют и пищу
беглые военнопленные. Небольшая типография печатала
фальшивые документы, утверждавшие, что предъявитель
принадлежит к правильной расе. Кстати, надзиратели
иногда разрешали приносить утешение
приговоренным к смерти (традиционный жест,
оставленный лишь в этой области, поскольку гауляйтер
происходил из католической семьи). Как говорят источники,
однажды в камере она заговорила с молодой
девушкой, та резко ей ответила: «Что вы болтаете»?
Нет никакого бога. Если б он был,

То вывел бы меня из тюрьмы». Да и она
осознавала. что Бог
покоится в кратере бомбы, валяется в яме с пробитым виском,
гниет под лишайниками в тундре.
Поэтому она сбросила рясу. Проследила, чтобы заключенная
прикрыла голову, юбку, обувь.
Сама села на матрас, отвернула лицо от двери.
Тюремный сторож, явившийся минуту спустя,
проводил боязливо шагающий черный
силуэт до ворот. Никто не проверил документы

Мы нашли спасенную женщину, пожалуй, слишком поздно.
Она жила много лет. Ютилась в квартире близ железной дороги.
Под окном, что ни день, гремели платформы,
дым проникал в бронхи. Запаздывало дождливое утро.
Она спешила на работу по тротуару
среди грязных листьев. Час до города,
пишущая машинка в конторе, которая вначале
давала заработок, но обанкротилась во время кризиса.
Множество таких контор. Каждый раз в конце месяца
поражают цифры счетов. Распалась семья —
точнее, это была не семья. Воспитанница вскоре оставила дом
и не писала писем. На сковородке шипел желток. Вечерами в зеркале
проступали множащиеся морщины, вялые груди, набухшие
фиолетовые вены. Одиночество и распад тела.

Кстати, алкоголь тоже сделал свое.
Как прежде, она механически красила губы.
По ночам порой видела во сне тюрьму, днем
старалась не помнить, потом уже и не помнила
из-за Альцгеймера (честно говоря, это было спасение).
Кто-нибудь, вероятно, спросит: стоило ли за ее судьбу,
одну из многих тысяч, словно грош
или почтовая марка с неразборчивым рисунком,
заплатить такую цену?

Мы не знаем, как погибла монахиня. Возможно,
в газовой камере, возможно, от инъекции фенола.
Перечислить ее грехи легко. Юность как у Марии
Магдалины. Дети, не нашедшие дорогу в жизни.
Недогматические стихи. Она нередко скучала на литургии,
а также беспрерывно курила Gitanes,
что не приличествует монашескому одеянию. Одно точно ясно:
она не спрашивала себя, стоило ли платить эту цену.
Как не спрашивает Тот, кого она ненадолго заменила.

Перевод Инны Кулишовой

Надзирать и наказывать.
Посещение следственного изолятора ИЗ-45/1

                               И я молюсь не о себе одной.

                                                  Анна Ахматова

Здесь теперь намного проще, чем когда-то.
Те же беды, что на воле, — СПИД, чахотка.
Каша с бромом кое-как смиряет буйство спермы,
если тесный дворик наполняют икры экскурсанток,

а охрана «Балтикой» упоена.
Смысл у слов уже не тот, и слышен город,
надвое разрубленный стеной багровой.
Мелководье неба, за спиной держава.
При попутном ветре скомканной бумажке
удается, говорят, преодолеть с налета реку,
но, как правило, она — добыча проходящей баржи
или тусклой пестроты ультрамарина.
Что ж, и это знак — природе, тине, утру.
В камерах по шесть, не двадцать пять, как раньше.

Купол церкви, в стороне кольцо трамвая.
На слепую кладку лег жаргон бритоголовых.
А тогда не трудно было добираться?
От разрухи сада, от колонн облезлых,
по проспекту, что модерном опозорен:
дальше разводная плаха, два проулка.
Душно. Застит слух листва июля,
мерный ритм дробит себя по венам.
И уже давно в оконных стеклах
ни друзей, и ни врагов, ни даже тени.

Пустошь, просека. Изгнанник, павший
на берлинских досках под свинцом безумца,
но пославший сына в мир, — не всем дано такое;
близорукий каверзный поэт (он уберег
память — в поле возле Магадана);

даже тот, кому предписано родиться
не теперь. Ему этап назначен
и полярная ночная тьма над Енисеем
(и Невой, и Неманом, и речкой,
утерявшей имя, во владениях Плутона).

Много прочих, тоже знавших, что бывает
сгусток воздуха, иное мирозданье...
Вот оно: за вахтой ласточки снуют,
пароход гудит, кругом земля,
хоть не очень это сладкое наследство.

Перевод Георгия Ефремова