Поэзия интересного времени

Как верно заметил Томас Элиот, «когда великий поэт пишет о себе, он пишет о своем времени». Сегодняшняя Польша, расколотая надвое противостоянием «правых» и «левых», сотрясаемая митингами и демонстрациями против правоконсервативного руководства страны, переживает настолько любопытную и сложную эпоху, что невозможно не вспомнить старинное китайское проклятие: «Чтоб ты жил в интересное время!» Польская поэзия всегда была так или иначе зависима от политики — более того, политическая история Польши, полная национальных взлетов и падений, определяла периодизацию польской литературы. Поэтому современную польскую поэзию можно с полным правом назвать поэзией интересного времени. Времени, когда на манифестациях у Сейма политические лозунги вдруг сменяются чтением стихов Шимборской, поэты с иронией обыгрывают в названиях своих книг заявления правящей партии, а обсуждение школьной программы по литературе, из которой недавно решили убрать стихи Милоша, может легко закончиться дракой.

Но политика политикой, а что же с поэзией?
 
Польша всегда была страной поэтов, а не прозаиков, и сегодня, когда прозу основательно потеснил репортаж, это видно особенно отчетливо. В прошлом году главная литературная награда страны — премия «Ника», учрежденная двадцать лет назад «Газетой Выборчей» и фондом «Агора», — была вручена не просто за книгу стихов, а за поэтический дебют, что даже здесь бывает нечасто. И тем не менее — лучшей книгой года был признан сборник очень откровенных и пронзительных миниатюр (критики так и не определились, стихи это или «проза на грани стиха») Бронки Новицкой «Накормить камень», выпущенный издательством «Бюро литерацке». Премиальный процесс в Польше вообще очень разнообразен, и престижных премий для поэтов немало — таких, к примеру, как вроцлавская поэтическая премия «Силезиус», которую в этом году получили Яцек Подсядло за книгу «Волос Брегета», Радослав Юрчак за лучший дебют и Анджей Сосновский за совокупность творческих достижений, или краковская премия Виславы Шимборской, доставшаяся этим летом Мартину Сендецкому. По всей стране проходят поэтические фестивали — фестиваль Чеслава Милоша в Кракове, «Город поэзии», «Время поэтов» и фестиваль Бруно Шульца в Люблине, «Станция Литература» в Стронах Шлёнских (новая версия вроцлавского фестиваля «Порт литерацкий»)... Появляются и оригинальные литературтрегерские проекты, вроде «Серийных поэтов» в Познани, серии литературных встреч, предполагающих честный разговор о литературе и жизни с представлением авторов и их книг. Существуют (и довольно успешно) «толстые» журналы: «Twórczość» («Творчество») — старейший польский литературный журнал, редактируемый поэтом Богданом Задурой, «Zeszyty Literackie» («Литературные тетради»), «Literatura na Świecie» (польский аналог «Иностранной литературы») и многие другие, и поэзия занимает на страницах этих изданий важное место. Практически все «толстяки» в Польше финансируются министерством культуры и национального наследия через Институт книги, который также выпускает ежемесячный русскоязычный журнал «Новая Польша», созданный восемнадцать лет назад выдающимся польским писателем и переводчиком Ежи Помяновским с целью познакомить русского читателя с лучшими образцами польской словесности. А интересные обзоры книжных новинок можно прочитать на страницах журнала «Nowe Książki» («Новые книги»), да и в газетах, таких как «Тыгодник Повшехный» и «Газета Выборча», подобных рецензий выходит немало. Многие поэты сами пишут критические статьи, из которых потом иногда составляют авторские сборники эссе о поэзии, как это сделал, к примеру, Януш Джевуцкий, издавший пару лет назад интереснейшую книгу «Авторский почерк. Эссе о современной польской поэзии».

С другой стороны, польский литературный Интернет далеко не так развит, как русский. Во многом тут повинно беспрецедентно жесткое польское авторское право. Польский поэт не спешит выкладывать в Фейсбуке только что написанное стихотворение, а дожидается выхода своего очередного сборника, который никогда не появится в Сети в свободном доступе. Так что любителю поэзии одна дорога — в книжный магазин, многие из которых успешно сочетают функции торговой точки и литературного клуба. Так что хорошо это или плохо, но польская поэзия неизбежно становится все более герметичной. А поэт в Польше остается равен самому себе, поскольку никогда и не претендовал на то, чтобы быть «больше, чем поэтом». И это, как ни парадоксально, в стране, где выражение «поэт-пророк» не просто пышная метафора, а вполне обыденная фигура речи применительно к Мицкевичу или Словацкому.
 
2.
 
Нынешний облик польской поэзии во многом определили общественные перемены, произошедшие в Польше после 1989 года, когда на первых свободных выборах победила «Солидарность» и в стране, по сути, совершилась бескровная революция, покончившая с коммунистическим режимом. Революция произошла тогда и в польской поэзии. В литературу пришли люди, которые, не стесняясь в выражениях, объявили о радикальном разрыве с прошлым. Молодой краковский поэт Мартин Светлицкий написал тогда в одном из своих программных стихотворений: «Пора захлопнуть картонные двери и открыть окно, / открыть окно и проветрить комнату». Светлицкий и его единомышленники, не желавшие иметь ничего общего с поэзией прошлого, объявили своим предшественникам — в первую очередь, Милошу, Херберту, а также представителям так называемой Новой волны, поэтам поколения 68-го года, — войну и начали выпускать самиздатовский журнал «бруЛион» («чернОвик»), давший название целому поколению нынешних живых классиков польской поэзии. Поэты «бруЛиона» (упомянутый Светлицкий, Мартин Баран, Кшиштоф Яворский, Милош Беджицкий, Мартин Сендецкий, Яцек Подсядло) в самом начале своей литературной деятельности заявили о решительном разрыве с предшест-венниками и подвергли довольно безжалостной критике всю послевоенную польскую поэзию. Ориентировались они в основном на англоязычных поэтов, Дилана Томаса и Фрэнка О’Хару, однако не стоит думать, что настольным чтением дебютантов 90-х были лишь поэты нью-йоркской школы — от влияния ведущих представителей польской Новой волны «бруЛионовцам» уйти все-таки не удалось, а их яростное отрицание предшественников можно объяснить «неврозом влияния»: художник часто внешне отрицает того, кто ему внутренне близок.

Из тех, кто пришел в польскую поэзию в начале 90-х, Мартин Светлицкий (род. 1961) уже стал легендой. Критики иногда называют его последним польским поэтом, строчки которого становятся частью языка улицы. Во многом такому раскладу способствует мрачный постпанковский имидж поэта, причудливый сплав его элегантной мизантропии с довольно устойчивой медийностью, а также пользующиеся большой популярностью музыкально-поэтические альбомы, записанные Светлицким с рок-группой «Świetliki» («Светлячки»), их совместные безумные концерты, проходящие при диком скоплении молодежи, с мелодекламацией и камланием. Лирический герой Светлицкого — анархист, едко высмеивающий систему, которая пытается, «не разрешая ничего, запретить все», он сознательно выбирает жить в мире, где, по словам Пастернака, «никто не помнит ничего», ибо только стерев личную историю, можно вспомнить, кто же ты на самом деле. Из текста в текст кочуют у Светлицкого краковские маргиналы с их водкой и забитыми никотином и тяжелым воздухом подворотен легкими (не зря один из самых знаменитых сборников поэта называется «37 стихотворений о водке и сигаретах»). Человеческое бытие, по Светлицкому, — это «разновидность стихийных поминок, на которые попадают случайно... и не помнят, что именно оплакивают», на которых царит жуткая беспробудная «ночь с пятницы на понедельник». При этом поэт не остался в стороне от современных общественно-политических событий, происходящих в Польше. В прошлом году он выпустил очень сильную книгу «Привставшие с колен» — сборник меланхоличных и довольно ядовитых стихотворений в прозе. В оригинале книга носит название «Drobna zmiana», что дословно можно перевести как «Мелкие перемены», — для любого современного поляка очевидно, что оно в шутливой форме отсылает к популистскому лозунгу нынешнего польского правительства «Dobra zmiana» (то есть «Перемены к лучшему»), рассчитанному на обывателя, которому внушается мысль о скором национальном и политико-экономическом возрождении Польши.

Впрочем, несмотря на все попытки сбросить классиков «с парохода современности», поэзия польской Новой волны — или, как еще говорят, «поколения-68» — продолжает оставаться важным и актуальным элементом поэтического пейзажа. Становление этого литературного поколения тесно связано с событиями марта 1968-го и декабря 1970-го в Польше, но не только с ними. На поэтов Новой волны, безусловно, повлияли все основные тектонические сдвиги, происходившие тогда в мире: студенческие бунты во Франции, антивоенное движение в США, сексуальная революция, «Пражская весна» и последующее вторжение советских танков в Чехословакию. Стихи Станислава Баранчака, Адама Загаевского и Юлиана Корнхаузера, решивших говорить прямо, без обиняков и избегать пафоса, изменили облик польской поэзии навсегда. И хотя с тех пор прошло уже почти полвека, многие поэты этого поколения активно участвуют в литературной жизни Польши, пользуясь стабильной популярностью у молодежи. В первую очередь речь идет о Рышарде Крыницком и Богдане Задуре.

Рышард Крыницкий (род. 1943) — мастер минималистских форм, коротких верлибров и миниатюр. Одна из главных загадок Крыницкого, чьи стихи и без того полны метафизических тайн и подлинной философской глубины, — это его регулярные периоды долгого молчания. «О чем молчит Крыницкий? Почему он так часто замолкает?» — то и дело вопрошают заинтригованные польские критики. Выход новых книг никогда не был подчинен у Крыницкого двух-трехлетнему ритму, как у других известных поэтов. Однако молчание ли это? Сам поэт не раз замечал: то, что является самой сутью поэзии, находится между одной и другой стороной листа бумаги. Поэтому принято считать, что молчание Крыницкого само по себе является поэзией. Несмотря на столь оригинальный подход к поэтическому творчеству, Рышард Крыницкий в наши дни — культовая фигура среди польских любителей литературы. А что он время от времени молчит — не беда, его стихи с удовольствием прочитают или споют другие, как это сделал недавно популярный варшавский исполнитель хип-хопа и регги (и, кстати, очень интересный поэт и прозаик) Паблопаво (Павел Солтыс). Так что услышать сегодня стихи Крыницкого по радио в каком-нибудь баре или кофейне — обычное дело:
 
где бы ни повстречались мы средь ангельских слов
холера ясная звездочка
слова звучат осторожней поступи ночью
по ступеням
жалобы заживо освежеванного из-под кожи
кожи седьмого пота
на седьмой день голода — в первый день творенья
терние взгляда твоего кроящее ранящее до крови
светлые твои волосы
ясная звездочка в снегах в серебряной шерстке инея
над языками пожара
(люблю не тебя только память о тебе)
поздравь меня с новым голодом
поздравь меня с новой болью
                                  (Перевод Сергея Морейно)
 
О Богдане Задуре (род. 1945), авторе таких ключевых для развития польской поэзии книг, как «Проявленные снимки» (1990), «Птичий грипп» (2002) и «Ночная жизнь» (2010), говорят, что он «пишет так, как живет, и живет так, как пишет». По возрасту Задура принадлежит к тому же поколению, что и поэты Новой волны, но он всегда держался в стороне (по сути, был «внутренним аутсайдером»), не принадлежал ни к одной литературной группе и в итоге умудрился опередить свое время: по-настоящему своим Задуру признали поэты на пару поколений моложе, те же «бруЛионовцы». Богдан Задура — не только поэт, но и переводчик, он перевел и выпустил две фундаментальные антологии венгерской и украинской поэзии, «Венгерское лето» и «Стихи всегда свободны».

Поколение польских поэтов, родившихся после 1960 года, взрослело в совершенно новой для Польши политической и экономической реальности. Может быть, оттого эти люди всегда отлично умели себя подать, хорошо знали цену рекламе и пиару, а в результате создали и активно поддерживают миф о польском «поэтическом буме». Как обычно, вселенная не смогла устоять перед концентрированным напором мысли, и миф на наших глазах стал реальностью. Сегодня главные герои этого мифа — поэты среднего поколения, те, кому предстоит вывести польскую поэзию из некоторого оцепенения, в которую ее погрузили талант и харизма Милоша и Шимборской. Шансы у этого поколения есть — во всяком случае, его лучшие представители достаточно талантливы и харизматичны.

К примеру, Яцек Подсядло (род. 1964), который слывет одним из самых непредсказуемых персонажей польского литературного мира, и в стихах, и в жизни успешно эксплуатирует романтический образ поэта-бродяги, ориентируясь на американских битников и хиппи, а в польской культуре — на Эдварда Стахуру. Тематический диапазон бунтаря и нонконформиста Подсядло очень широк, простирается от эротики до политики, а эмоции то бьют через край, то прячутся, погружая читателя в медитативное состояние. При этом автору и его лирическому герою удалось не предать идеалы своей анархистской юности (еще в студенчестве Подсядло, которого невозможно не заметить в толпе из-за его заплетенной в африканские косички шевелюры, сотрудничал с пацифистским и экологическим движением «Свобода и мир») — государство и его институты, массовые спектакли и общественные ритуалы по-прежнему вызывают у Подсядло лютую ненависть.

А вот Кшиштоф Яворский (род. 1966), поэт, прозаик, сценарист, исследователь творчества польского футуриста Бруно Ясенского, еще сравнительно недавно считался нигилистом, хулиганом и аутсайдером, однако его новые сборники стихов, «До мозга костей» (2013) и «.я был» (2014), демонстрируют читателю совершенно иного лирического героя — стоика и умеренного оптимиста. Последние несколько лет Яворский отважно борется с тяжелым недугом, и из этой борьбы ему удалось сделать поэзию самой высокой пробы — очень пронзительную, мужественную и честную. Название книги «.я был» не случайно начинается не с буквы, а с точки — поэт как бы подчеркивает, что никакие, даже самые тяжелые, жизненные обстоятельства еще не ставят на человеке крест.

Впрочем, сколько ни рассуждай о тенденциях и поколениях, всегда обнаружатся поэты, стоящие немного особняком. Они не принадлежат к литературным партиям и тусовкам, и поэтому их ни с кем не перепутаешь. Петр Мицнер (род. 1955), чье имя должно быть знакомо постоянным читателям «Ариона», один из наиболее самобытных польских лириков нашего времени, умеет сделать так, «чтобы словам было тесно, а мыслям просторно». В своих лаконичных, иногда похожих на эпиграммы стихах он мастерски, по выражению Агнешки Вольны-Хамкало, «оперирует тишиной на короткой дистанции стихотворения». Мицнер очень ироничен, но его ирония дышит теплотой и сопереживанием. Общественной тематики он тоже не чурается, при этом сознательно не вписываясь в стандартные схемы гражданской поэзии:
 
Было табу
и нет
 
Нет ничего лучше польских колбас
нет ничего лучше польских девиц
сорванных прямо с ветки
лучше пажитей водки
 
Польша
мое сердце бьется снаружи
 
Польша
дай огоньку
 
Польша о твой монумент выбью трубку
присяду на пути демонстраций
 
Патриотизм у меня
в аптечке первой помощи
 
Если говорить о зарубежных влияниях, то можно заметить, что польская поэзия наших дней продолжает находиться под довольно сильным впечатлением от американского модернизма. Примером тому может служить творчество Яцека Гуторова (род. 1970), которого называют самым «непольским» из современных польских поэтов. Гуторов, многому научившийся у Т.С.Элиота и Уоллеса Стивенса, считается сегодня своего рода медиатором между польской и американской поэзией. При этом критики и коллеги отмечают изобразительность его стихов, в которых почти нет места эмоциям, зато много очень точных наблюдений; сам Гуторов в одном из стихотворений формулирует свое поэтическое кредо так: «задержать взгляд на берегах предметов».

Но, конечно, главный тренд последних лет — это обилие женских имен. В Польше, как и в других европейских странах, идеи феминизма пользуются нынче огромной популярностью, и это не замедлило отразиться на расстановке сил в литературе, где появилось очень много стихов, мир которых — откровенно гендерный, женский. Я бы даже рискнул сказать, что в польской поэзии сейчас наступает «время женщин». Сегодня здесь на слуху множество имен, которые при самом строгом отборе останутся в истории польской лирики: Кристина Милобендзкая, Эва Липская, Юстина Баргельская, Марта Подгурник, Иоанна Мюллер, Малгожата Лебда, Юлия Федорчук, Кристина Домбровская, Иоанна Лех. Их стихи настолько откровенны и печальны, непосредственны и глубоки, что не хочется называть этих авторов «поэтессами». Да и не нужно: «поэтесса» по-польски — «поэтка», и это слово в данном случае намного уместней; нельзя не вспомнить, как Наталья Горбаневская, отлично переводившая польские стихи, настаивала, чтобы ее называли именно «поэткой».

Классическим примером современной польской женской поэтики мне представляются очень чувственные, визионерские стихи Юстины Баргельской (род. 1977). Исследуя в них различные аспекты человеческой телесности, Баргельская показывает трагическую вовлеченность тела в процессы сексуальности, материнства и смерти, иронизируя при этом над нелепостью и абсурдом бытия. Сквозной, мировоззренческий сюжет ее стихов — это возможность быть услышанной при невозможности быть понятой. В ее мире субъекты коммуникации плывут по разным дорожкам в одном бассейне, и дорожки эти — разные океаны, самостоятельные вселенные. Это стихи о трагической невозможности почувствовать себя на месте другого, стать им:
 
между мной и вами металлическая граница.
мы плывем по разным дорожкам. подо мной осьминоги,
разбитые корабли. под вами они же с поправкой
на едва уловимые вариации: только вам они и заметны.
 
а если бы был ответ? если я бог, то мне очевидно,
что поднялась бы буря, — но сегодня я выходная
и хотела бы показать свою школу, свои запястья,
ресницы моего мужа. и вы тоже мне покажите.
                                                                  (Перевод Льва Оборина)
 
Есть в Польше поэты, которые за последние пару лет словно бы обрели второе дыхание. О ранних стихах краковянина Романа Хонета (род. 1974) его первый русский переводчик Анастасия Векшина писала, что «поэзия Хонета состоит из песка, теней, животных, птиц, больных и мертвых тел. Это поэзия анатомическая... — попытка примирить полет и разложение». С тех пор Хонет написал две переломные книги — «пятое королевство» (2011) и «мир был моим» (2014), а в этом году издательство «Русский Гулливер» выпустило сборник его стихотворений «Месса Лядзинского» в переводе Сергея Морейно, и разница между ранними и сегодняшними текстами оказалась колоссальная. По словам Морейно, читая стихи Хонета, «понимаешь, какие мы все друг другу чужие... Хонет — это Босх сегодняшнего дня, только ад его графичен и подчеркнуто персонален. При этом он нуждается в собеседнике по ту сторону провода или волны». Все это правда. Такая поэзия пишется не для слабых духом:
 
голова лошади, снятая с ее шеи,
парк, где четыре женщины в брезжущем свете
пили борыго из рваных рефрижераторов
и жидкость для омывателей.
именно там мы встретились
и разлучились. ради той клятвы мрачной
на зимующем поле, для рук запускавших
кровообороты разгоряченного газа —
случилась та ночь — и б..ди, мои
б..ди в нежности и в насмешках
как голубицы в снегах над монастырем,
они пели ламенто
                  (Перевод Сергея Морейно)
 
Обращает на себя внимание еще одна интересная тенденция — польская поэзия стремительно молодеет. Молодые поэты больше внимания уделяют современным технологиям и Интернету, в 2008 году даже появилось новое направление — «кибернетическая поэзия». Основатели ее — Лукаш Подгурный, Роман Бромбощ и Томаш Пулка — написали соответствующий манифест, а три года спустя создали литературный журнал «Nośnik» («Носитель»). Еще раньше, в 2003 году, появился манифест «неолингвистической поэзии», ярким представителем которой считается Иоанна Мюллер.

Молодые поэты, объявив устаревшей культуру печатного слова и провозгласив наступление новой, цифровой эпохи, активно создают собственную поэтическую инфраструктуру. Основная форма их существования — это многочисленные интернет-форумы, на которых происходят серьезные дискуссии, идет обмен текстами и мнениями, а порой кипят нешуточные страсти. Появляются и независимые молодежные поэтические премии. К примеру, в 2013 году группа молодых поэтов совместно с новыми массмедиа основала литературную премию «Browar za Debiut» («Пиво за дебют»). В качестве жюри выступают пользователи Фейсбука, голосующие за понравившегося им автора. Первым лауреатом стал Кароль Бревинский, а в 2014 году «Пиво за дебют» досталось Рафалу Ружевичу, однофамильцу классика польской поэзии XX века. Как подчеркивали организаторы, эта премия — жест протеста в отношении литературных иерархий и элит. Впрочем, и Бревинский, и Ружевич — довольно известные сегодня в Польше стихотворцы, которые вполне вписываются в ту самую ненавистную многим иерархию.

Для молодых польских поэтов дорогу к читателю часто обеспечивает победа в одном из литературных конкурсов, которых в Польше великое множество. Так было, к примеру, с Мартиной Булижанской (род. 1994), которую все чаще называют восходящей звездой новой польской поэзии. Ее дебютная книга «Моя это земля» была опубликована издательством «Бюро литерацке» в результате победы Булижанской в конкурсе молодых поэтов «Połów» («Улов»). Никто не ожидал, что ведущие критики признают эту книгу одним из самых ярких литературных дебютов за последние годы и отметят, в частности, ее удивительную целостность и программность. И вскоре сборник «Моя это земля» был награжден поэтической премией «Силезиус» как лучший дебют. Булижанская парадоксальным образом внесла в новейшую польскую поэзию корневую, деревенскую, почти буколическую тенденцию, хотя идиллией тут и не пахнет. Земля Мартины Булижанской — это страна, в которой галлюциногенные мотивы и лирическое волшебство переплетаются с элементами поп-культуры, а пантеон героев ее книги составляют утопленники, Эдгар Аллан По, Твигги, Мария Магдалина, Джейн Фонда, Штирлиц и другие неожиданные персонажи.

Очень интересной попыткой развернуто ответить на вопрос относительно новейших трендов стала антология «Zebrało się śliny» («Пора расплеваться»), выпущенная в прошлом году издательством «Бюро литерацке». В книгу вошли стихи дебютировавших в последние годы авторов, для которых характерен повышенный интерес к общественной тематике, современным социокультурным проблемам. Благодаря такому подходу книга оказалась не только поэтической, но и политической манифестацией. В особенности это касается стихов вроцлавянина Конрада Гуры (род. 1978), автора книги «Реквием по Саддаму Хусейну и другие стихи для нищих духом», и Щепана Копыта (род. 1983) из Познани. Для Гуры и Копыта, активистов анархистского движения, выступающих против насилия, деятельности крупных корпораций, загрязнения окружающей среды, ущемления прав трудящихся и животных, а также политики западных правительств, поэзия стала одним из способов политической борьбы за преобразование мира. И если в стихах этих двух авторов довольно много несвойственного польской поэзии пафоса, то, к примеру, Томаш Бонк (род. 1991), автор книги «[beep] Generation», намного ироничней и в то же время смелее — он, в частности, открыто высмеивает популярную в нынешних официальных польских кругах теорию, что гибель президента Леха Качиньского в авиакатастрофе была подстроена польскими либералами и российскими спецслужбами.
 
3.
 
Что касается особенностей техники современного польского стиха, то русский читатель, безусловно, сразу обратит внимание на явное доминирование верлибра. Силлаботоника в польской поэзии не прижилась, да и не могла прижиться из-за специфики польского ударения — оно фиксированное и всегда приходится на предпоследний слог. По той же причине несколько искусственно звучат по-польски мужские рифмы, в польских стихах их почти нет. Так что у польских стихов совсем другое дыхание, другой ритм с непривычными для русского уха шершавостью и сбоями.

Основная борьба здесь происходила между классическим силлабическим регулярным стихом (которым в России до ломоносовской реформы стихосложения писали Симеон Полоцкий и Антиох Кантемир) и стихом новаторским, то есть верлибром. Впрочем, элементы силлаботоники встречаются у Лесьмяна, Ивашкевича и Тувима. Милош, хотя и проклинал неоднократно метрический и рифмованный стих, писал такие стихи всю жизнь — правда, они составляют в его корпусе стихотворений явное меньшинство, за исключением разве что раннего периода. В основном он выбирал верлибр, но иногда — более или менее метризованный и рифмованный стих, и этот выбор всегда что-то значил. А Шимборская часто пользовалась модернизированным белым стихом. Окончательная же победа верлибра в Польше связана с именем Тадеуша Ружевича, писавшего абсолютно свободные в ритмическом отношении стихи без всякой рифмовки (правда, иногда он прибегал к мицкевичевскому одиннадцатисложнику, разбивая его при этом на несколько стихов, а в его поздних вещах полным-полно почти неразличимых внутренних рифм). Ритм поэзии Ружевича и его последователей — это собственный внутренний ритм поэта, отмеряемый дыханием и интонацией индивидуального высказывания. Тот же Ружевич одним из первых отказался от пунктуации и заглавных букв (хотя справедливости ради стоит упомянуть, что еще до Второй мировой войны к такому методу неоднократно обращался Юзеф Чехович).
Безоговорочная победа верлибра тем не менее не означает, что регулярным или рифмованным стихом в Польше уже никто не пользуется. Метрические стихи можно встретить и у молодых поэтов — к примеру, Шимон Сломчинский иногда пользуется классическим польским тринадцатисложником, каким написан «Пан Тадеуш» Мицкевича. А рифмованные стихи время от времени пишут Марта Подгурник, Яцек Денель и Войцех Касс. Современный польский верлибр тоже далеко не монотонен, он часто оживляется внутренними, очень приблизительными, похожими на далекое эхо рифмами, приобретает неожиданные графические формы. Так что в формальном отношении польская поэзия и впрямь очень пластична и разнообразна.

Да и сама Польша — страна весьма неоднородная. Сегодня центр польской поэтической жизни сместился в регионы — Варшава уже не является поэтической столицей Польши, как это было во времена «скамандритов». Теперь здесь вершится большая политика и сколачивается капитал. Иногда я встречаю на оживленной варшавской улице какого-нибудь известного польского поэта и в девяноста случаях из ста вижу у него рюкзак с книгами или чемодан на колесиках — поэт торопится на вокзал, чтобы успеть на поэтический фестиваль в Люблин или Вроцлав, потому что в Варшаве крупных поэтических фестивалей не бывает. Возможно, истоки такой ситуации следует искать в событиях полувековой давности: после студенческих волнений в марте 1968-го в Варшаве, когда студенчество и интеллигенция были разгромлены, исторический двуцентризм польской поэзии (Варшава — Краков) сменился полицентризмом. И по каким бы причинам это ни произошло, такая ситуация делает культурную жизнь в стране намного ярче, интереснее. Несмотря на все разделы, в результате которых Польша исчезла с карты Европы более чем на сто лет, несмотря на войны и оккупации, она существует как страна, как пространство, как дорожная сеть, в конце концов. При этом у каждого региона — свои литературные традиции, фестивали, издательства и журналы, а у некоторых даже свой диалект («гвара»). Региональный подход к культуре и, в частности, к литературе здесь столь же популярен, как региональное крафтовое пиво.
Посмотрим, к примеру, на два региона, расположенные в разных концах страны, — Мазуры (северо-восток) и Силезия (юго-запад). На Мазурах, в краю живописных озер, лежащем на территории бывшей Восточной Пруссии, хороших поэтов много, и большинству из них свойственна философская созерцательность, медитативность, интерес к метафизическим проблемам. Когда читаешь стихи Войцеха Касса, Марека Бараньского, Кшиштофа Шатравского, кажется, будто вглядываешься в тихую гладь огромного озера. Вот, например, Войцех Касс:
 
Приходит октябрь. Деревья уже оплело барокко,
готовя их к скорой смерти, да так, что и не вздохнуть.
Я слышу, как падают желуди, слышу, как одинокая
белка в ветвях черемухи прокладывает свой путь.
 
И далекий девичий смех, по дороге сюда потерянный,
словно соткан из эха, тумана и темных озерных вод.
Это смеется не наше время, это с третьего берега
доносится к нам отголосок совершенно иных широт.
 
Теперь переместимся в Силезию. Владимир Британишский писал, что переломный момент в истории польской поэзии наступил, когда в поэзию «пришли люди, родившиеся и выросшие в стороне от благополучных и культурных польских столиц, люди из провинции, из промышленных, задымленных, черных городов». Промышленные черные города — это как раз про Силезию. У силезцев особый, шахтерский характер. Предтечей нынешних поэтов «силезской школы» (которую так и тянет сравнить с нашей «уральской школой») считается Ружевич, живший в силезских Гливицах, а в конце 60-х переехавший во Вроцлав. Но подлинный «крестный отец» многих здешних поэтов — это вроцлавский enfant terrible Рафал Воячек, чья поэзия была бунтом и вызовом, брошенным миру. Одна моя знакомая, говоря о современных польских поэтах, сказала: «Пепел Воячека стучит в их сердца». Я вспомнил эти слова, присутствуя на церемонии вручения премии «Ника» в октябре этого года, когда на сцену вышла Геновефа Якубовская-Фиалковская (род. 1946) из силезского Миколува, оказавшаяся в финале премии со своим новым сборником «Сонный паралич». Ее стихи — это своеобразная встреча Чарльза Буковски с Анной Свирщинской. Еще в первых своих книгах, таких как «Пожизненное заключение» и «Нежный нож», Якубовская-Фиалковская демонстрировала изрядную брутальность, раскованность и явную склонность к мрачному юмору. Алкоголь, секс, наркотики — естественная среда, в которой существовали ее персонажи, обреченные на анонимность и одиночество. И в «Сонном параличе» землячка Воячека осталась верна себе:
 
ищу его (бога и мужчину)
в аэропорту Истамбула
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
и снова дымлю в кабинке для курильщиков
и пью второй бренди (за стойкой бара)
муэдзин призывает к молитве
четыре утра
минареты вонзаются в меня
словно пенис бога
когда в туалете аэропорта я спускаю
джинсы колготки трусы и писаю
 
Конечно, подумал я тогда, непосредственность и откровенность этих стихов прекрасно вписывается в современный дискурс (недаром на церемонии Якубовская-Фиалковская процитировала слова Эдварда Стахуры о том, что «всё есть поэзия»), но все-таки правы критики, заметившие, что писать такие стихи на восьмом десятке — признак особой крутизны.
Но главная особенность польской поэзии — не технического и не географического, а психологического свойства.

Иосиф Бродский заметил когда-то, что «другой язык, будь он трижды славянский, это прежде всего другая психология». История Польши — это история национальных катастроф, территориальных разделов, геноцида и репрессий. И из этого опыта исторических провалов полякам удалось сделать великую литературу, и прежде всего великую поэзию. Особенность польского психологического состояния — это умение находить достоинство в поражении, отношение к свободе как к высшей ценности, независимость и самоуважение, рыцарский дух. Не зря, кстати, поляки так любят Булата Окуджаву — им близок его образ солдата разбитого полка, одерживающего моральную победу. И, конечно, не случайно известный поэт, публицист и литературный критик Лешек Шаруга назвал свою книгу о польской поэзии 1939–1988 годов (а это едва ли не самый мрачный и сложный период польской истории) «Борьба за достоинство».

Да и сегодня достаточно выйти на улицу и приглядеться к заголовкам газет в витрине киоска, чтобы вспомнить хрестоматийные строчки Есенина (хотя с современным варшавским пейзажем он, казалось бы, никак не сочетается): «...какой раскол в стране, /какая грусть в кипении веселом!» Раскол налицо, а вот эта «грусть в кипении веселом» — на самом деле тоже очень важная черта польского национального характера, склонного, что греха таить, к некоторой фрустрации.

«Фирменным» же знаком польской поэзии можно назвать знаменитую, почти непередаваемую польскую иронию, уловить которую иногда очень трудно даже хорошему переводчику. Пафоса (имитировать который не сложно, это не требует особых интеллектуальных и технических усилий) у современных польских поэтов почти нет, а вот иронией (зачастую горькой) проникнуты очень многие стихи. Эта традиция, конечно, восходит к Шимборской — недаром Нобелевский комитет в обоснование своего решения отметил, что главная в мире литературная награда вручается ей «за поэзию, которая с иронической точностью раскрывает законы биологии и действие истории в человеческом бытии».

Надо сказать, что не у всех критиков и читателей нынешнее состояние польской поэзии вызывает энтузиазм. Три года назад Анджей Франашек, известный польский критик и литературовед, автор фундаментальной биографии Чеслава Милоша, опубликовал на страницах очень популярной и авторитетной «Газеты Выборчей» нашумевшую статью «Почему никто не любит новую поэзию?», в которой без обиняков заявил, что за последние несколько десятилетий польская поэзия измельчала, отвернулась от человека, утратила связь с реальностью, потеряла своего читателя, выстроив между ним и собой глухую стену. По мнению Франашека, за поисками современных польских поэтов-авангардистов стоит пустота. «Куда подевался человек?» — горько вопрошал Франашек, листая современные сборники стихов. Переизбыток иронии он объяснил моральной слабостью и поставил неутешительный диагноз: польская поэзия стала скучной.

Франашеку ответили, причем ответили в основном сами поэты — очень развернуто, аргументированно и несколько безапелляционно. Но в чем-то критик прав.

Да, сегодняшняя польская поэзия ненавидит пафос, не подражает безрефлексивной интонации современных массмедиа, редко срывается на крик, в ней нет пьяного надрыва, она герметична и самодостаточна. И что же в этом плохого?

Возможно, широкого отечественного читателя такая поэтика поначалу тоже может сбить с толку. Как писал замечательный польский переводчик Адам Поморский, «русского читателя, привыкшего к своим либеральным или диссидентским шестидесятникам, удивит в этих стихах отсутствие риторики правого дела, индивидуальность переживания и скептической мысли и, наконец, не тонущий в хоре голосов тон личного достоинства». Но польские поэты уже давно (по крайней мере, после 1989 года) не претендуют на внимание массового читателя. При этом «индивидуальность переживания» и «тон личного достоинства» — возможно, самое ценное, что можно обнаружить в современной словесности. И свой читатель у таких стихов обязательно найдется.

 Источник:  http://www.arion.ru/mcontent.php?year=2017&number=152&idx=2992